Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 1. Детство. Юношеские опыты
<У меня прежде еще были набросаны нѣкоторыя сцены изъ моей жизни и всѣ замѣчательные случаи въ моей жизни, т. е., такія случаи, въ которыхъ мнѣ передъ собою нужно было оправдаться. Вотъ изъ этихъ то отрывковъ и съ дополненіями собственно [8] для васъ написанными, и составились эти записки.>
12 Августа 1833. — Былъ хорошій день. — Иванъ Карловичъ разбудилъ насъ, какъ и обыкновенно, въ 7½ часовъ. — Дѣтскій верхъ раздѣлялся на двѣ половины площадкой, окруженной точеными, но некрашенными перильцами, на которыхъ лежали особыми кучками наши три курточки, панталончики и манишки; подъ каждой парой стояли у старшаго желанныя сапоги, у меньшаго презрѣнныя башмачки. Съ одной стороны площадки была наша спальня и класная. — Класная была комнатка въ три маленькихъ окна, обвѣшанная съ одной стороны старыми географическими картами, искусно подклеенными К[арломъ] И[ванычемъ], съ другой стороны были двѣ полочки — одна наша, дѣтская. На ней были всевозможныя учебныя книги въ переплетахъ и безъ, стоючи и лежа. Только[58] двѣ, не помню, какія то переплетенныя книги всегда чинно стояли с краю, а потомъ пойдутъ низенькія, большія, оборванные кусочки. Все туда же бывало нажмешь и всунешь, а то иначе не отпускались въ садъ, покуда не приведешь въ порядокъ Die Bibliothek. Другая полочка была занята вѣщами, для употребленія самаго Карла Иваныча. Были на ней 8 книгъ его собственныхъ и приобрѣтенныхъ по случаю, частью во время его жительства у насъ, частью еще у Спазиныхъ, отъ которыхъ онъ перешелъ къ намъ 8 лѣтъ тому назадъ. Въ числѣ книгъ этихъ была Библія, которую онъ читалъ по воскресеньямъ. Географическій словарь, который онъ часто читалъ, и Анекдоты Фридриха Великаго, которые онъ рѣдко выпускалъ изъ рукъ. На этой же полочкѣ стоялъ глобусъ, хлопушка для мухъ изъ сахарной бумаги собственнаго издѣлія, à bas jour изъ наклеенной картинки моднаго журнала и еще нѣкоторые вѣщи. На третьей стѣнѣ висѣли 2 линейки — одна изрѣзанная для нашего употребленія, другая новинькая, собственная Карла Иваныча, которую онъ больше [9] употреблялъ не столько для линеванія, какъ для поощренія къ прилежанію. Рядомъ висѣла черная доска, на которой въ первомъ дѣтствѣ нашемъ Карлъ Иванычъ отмѣчалъ большими крестами невоздержаніе въ постелѣ — за большой и кружк[ами] за маленькой, а въ то время, о которомъ я пишу, отмѣчались очень дурныя поступки вообще крестами, а шалостей кружками. Подлѣ этой доски дверь въ спальню, надъ которой Карлъ Иванычъ мелом писалъ обыкновенно свой календарь. Такимъ образомъ:
M. D. M.[59]
5 6 7
и т. д. За дверью еще доска для чертежей, печка, а за печкой уже извѣстная стѣна съ картами. — Въ серединѣ комнаты столъ съ оборванной черной клеенкой, изъ подъ которой видны изрѣзанные края. Кругомъ жесткія деревянные табуреты безъ спинокъ. — Въ этой комнатѣ происходило наше образованіе. Всего памятнѣй мнѣ одинъ уголъ между печкой и доской, въ которой Карлъ Иванычъ имѣлъ дурную привычку ставить насъ на колѣни. Какъ помню я заслонку этой печки, всѣ ея качества и недостатки. Она неплотно затворялась; бывало, стоишь, стоишь, думаешь, Карлъ Иванычъ забылъ про меня, оглянешься, а онъ сидитъ, читаетъ анекдоты Фридриха, и видно, что ему такъ покойно, что онъ думаетъ, что и мнѣ хорошо. Оглянешься, говорю, и начнешь потихоньку закрывать и открывать заслонку или ковырять штукатурку съ стѣны, но ежели по несчастію да отскочитъ (чего и [не]желаешь) большой кусокъ и съ шумомъ упадетъ, одинъ страхъ, право, хуже всякаго наказанія, оглянешься, а Карлъ Иванычъ все также сидитъ и читаетъ Фридриха. Смотришь, вдругъ, о счастіе, начинаетъ подвигать табакерку и нюхать табакъ. Это хорошій признакъ. Обыкновенно передъ тѣмъ, какъ простить и прочесть нотацію, онъ нюхаетъ табакъ. — Видъ изъ оконъ спальни былъ чудесный: прямо подъ крайнимъ окномъ росла старая изогнутая рябина, за которой виднѣлась [10] соломенная крыша старой бани, потомъ акаціевыя, липовыя аллеи и рѣчка, которая течетъ за садомъ. Высунувшись изъ окна, видна была внизу направо терасса, на которой сиживали всѣ обыкновенно до обѣда. Бывало покуда поправляетъ Карлъ Иванычъ листъ съ диктовкой, выглянешь и видишь черную голову maman и чью-нибудь спину и слышишь внизу говоръ; такъ сдѣлается грустно, досадно. Когда, думаешь, перест[ану] я учиться, все бы сидѣлъ тамъ, слушалъ бы, и, Богъ знаетъ, отчего, станетъ такъ грустно, что и не замѣтишь, какъ Карлъ Иванычъ злится и дѣлаетъ строгiя замѣчанія за ошибки. Изъ класной дверь вела въ спальню.[60] Какъ можно забыть и не любить время дѣтства! Развѣ можетъ возвратиться когда-нибудь эта чистота души, эта невинная, естественная беззаботность и эта возвышенная религіозно-сентиментальная настроенность, которыми я, не зная ихъ цѣны, пользовался въ дѣтствѣ? — Дѣти идеалъ совершенства, потому что они имѣютъ двѣ главныя добродѣтели: невинную веселость и безпредѣльную потребность любви. — Бывало какъ заставитъ насъ прочесть молитвы, уложитъ насъ въ чистенькія постели Карлъ Иванычъ, вспомнишь или о томъ, что maman тогда-то плакала, или про несчастную свою исторію, которую разсказ[ывалъ] Карлъ Иванычъ, станешь жалѣть и такъ полюбишь его, что увернешься въ одѣяльце и плачешь, плачешь. Господи, думаешь, дай ему счастіе и позволь мнѣ показать ему свою любовь. — Гдѣ тѣ смѣлыя [?] молитвы, то чувство близости Богу. Гдѣ тѣ чистыя слезы умиленія? Онѣ не сохли на щекахъ моихъ. Прилѣталъ Ангелъ Хранитель, утиралъ ихъ и навѣвалъ сладкія мечты нетронутому дѣтскому воображенію. Неужели жизнь такъ испортила меня, что навѣки отошли отъ меня[61] [11] восторги и слезы эти? — Съ другой стороны площадки была первая комната нашего дядьки, въ которой жилъ онъ, дядька, и лежали всѣ наши вѣщи какъ шкапъ съ платьями, колодки, вакса, самоваръ, охотничій снарядъ. Ник[олай] Д. былъ охотникъ и поэтому былъ пріятелемъ съ Карломъ Иванычемъ, который любилъ охоту и ходилъ часто, но убивалъ рѣдко. Карла Иваныча была слѣдующая комната. Въ ней была высокая постель, покрытая узорчатымъ ваточнымъ одѣяломъ, комодъ, столъ съ вѣщами: чернильница, вышитой кружочекъ, кошелекъ, зеркало и другой столъ, рабочій, на которомъ Карлъ Иванычъ клеилъ коробочки (работа, которую онъ очень любилъ и гордился оной) и по именинамъ дарилъ въ нашемъ семействѣ. Надъ постелью висѣли двое часовъ на кружкахъ и образъ Спасителя, шитой бисеромъ, работы особы, которую Карлъ Иванычъ не называлъ, но про которую съ улыбкой умалчивалъ. — Въ 7½вы встали, одѣлись и, по обыкновенію, пошли съ Карломъ Иванычемъ здороваться внизъ. Батюшка съ матушкой сидѣли за чаемъ. Матушка разливала чай, она была въ какомъ-то серомъ [?] капотѣ съ маленькимъ вышитымъ воротничкомъ и безъ чепца на головѣ; она не замѣтила насъ тотчасъ-же, видно было, что она чѣмъ-то очень озабочена; она пристально смотрѣла на кончикъ самовара и не поворачивала крана, изъ котораго текла въ чайникъ уже лишняя вода. Услышавъ громкое и обычное «съ добрымъ утромъ» Карла Иваныча она опомнилась и стала съ нами здороваться. У насъ въ семействѣ цѣловались[62] рука въ руку. Какъ хороши были всѣ движенія матушки, какъ она умѣла придавать цѣну всякому своему движенію. Поцѣловавши мою руку, она взяла меня за голову и откинула назадъ, посмотрѣла и поцѣловала еще разъ въ глаза. «Хорошо ли спали дѣти, Карлъ Иванычъ? Я у васъ поздно вечеромъ [?] слышала, кто-то ходилъ, однако я посылала Машу, она мнѣ сказала, что никого нѣтъ, а я слышала шаги имянно въ классной. — Это вы вѣрно Карлъ Иванычъ?»
