Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 1. Детство. Юношеские опыты
Не думайте, чтобы я былъ пристрастенъ. Дѣйствительно матушка была ангелъ. Впрочемъ, можетъ быть, я и пристрастенъ, но сколько бы я ни искалъ, я бы не могъ найдти недостатковъ въ характерѣ ея и дурныхъ поступковъ въ жизни, исключая несчастной страсти ея къ отцу моему. На это, однако, я привыкъ смотрѣть такъ, какъ на несчастіе, которое постигло все наше семейство, и въ которомъ я не могу обвинять своей матери. Вы тоже въ молодыхъ лѣтахъ потеряли матушку, поэтому поймете это чувство страстной любви, обожанія и грустной привязанности къ памяти той, которой существованіе вы не умѣли обсуживать, а только чувствовали. Отецъ мой живъ, и ежели я его часто обвиняю, обсуживаю его дѣла и не чувствую къ нему десятой доли того чувства, которое питаю къ памяти матушки, то это оттого, что я не могу не судить его. — Какъ не больно, не тяжело мнѣ было по одной срывать съ него въ моихъ понятіяхъ завѣсы, которые закрывали мнѣ его пороки, я не могъ не сдѣлать этого. А какая можетъ быть любовь безъ уваженія? Ежели бы я не боялся обвиненія въ парадоксальности, я бы сказалъ, что великое зло, когда родители переживаютъ полное развитiе своихъ дѣтей [6] по крайней мѣрѣ при теперешнемъ положеніи общества — это, хотя противуестественно, но справедливо. — Вы знаете отца моего, каковъ онъ теперь. Всѣ говорятъ, что онъ пріятный старикъ, мнѣ же онъ непріятенъ, или потому что я его слишкомъ хорошо знаю, или потому, что я зналъ его еще свѣжимъ и молодымъ мужчиной. — Большой статн[ый] ростъ, смѣшная довольно походка, привычка дергаться, маленькія, сѣренькія, всегда смѣющіяся глазки, большой орлиной носъ, губы неправильныя, которыя, когда еще у него были зубы, какъ то неловко склабились, и недостатокъ въ произношеніи, пришепетываніе, кажется, ничего не могли имѣть пріятнаго, но очень нравились. Со всѣмъ этимъ онъ въ свое время и былъ, что называли homme à bonnes fortunes.[56] — Что онъ нравился женщинамъ, это еще можно объяснить страшнымъ сладострастіемъ этаго человѣка. — Страсть эта должно быть научила его тому, что́ нужно, чтобы нравиться имъ. Но главная черта его характера это то, что онъ нравился всѣмъ: старикамъ, людямъ должностнымъ, статскимъ, военнымъ, ученымъ и въ особенности тѣмъ, кому хотѣлъ нравиться. Онъ умѣлъ взять верхъ надъ тѣмъ, надъ кѣмъ хотѣлъ. Не бывши никогда человѣкомъ большаго свѣта, онъ водился съ людьми и высшаго круга и всѣхъ возможныхъ круговъ, ежели люди эти были ему нужны, и всегда такъ, что былъ уважаемъ. Онъ зналъ ту крайнюю мѣру самонадѣянности и увѣренности въ себѣ, которая возвышала его и не оскорбляла другихъ. — Онъ умѣлъ быть оригинальнымъ, но не до крайности; онъ употреблялъ оригинальность тогда, когда она нужна ему была, замѣняя свѣтскость или богатство. Онъ умѣлъ всегда показывать одну выгодную сторону своей жизни. Былъ скроменъ тамъ, гдѣ нужна была ему скромность, надмѣненъ тамъ, гдѣ надмѣнность была полезна. Ничто не могло заставить показать его свое удивленіе, въ какомъ бы онъ ни былъ неожиданномъ блестящемъ положеніи; казалось, что онъ для этаго и рожденъ былъ. Однимъ словомъ, онъ былъ то, что по французски называютъ «un homme [7] de tact», a по Русски практической человѣкъ. Но съ такими способностями къ практической жизни я не встрѣчалъ ни въ одномъ человѣкѣ, кромѣ отца. Во всемъ онъ былъ чрезвычайно изященъ и зналъ въ вѣщахъ толкъ. До сихъ поръ не знаю, есть ли у него религія, и вѣритъ ли онъ во что нибудь, такъ гибки его правила и взглядъ на вѣщи. — Къ старости у него образовался извѣстный взглядъ на вѣщи, но не на основаніи ни моральныхъ, ни религіозныхъ правилъ, но на основаніи тѣхъ случаевъ, которые были счастіемъ въ его жизни. — Вы знаете, какъ онъ увлекательно говоритъ. Эта способность содѣйствуетъ гибкости его правилъ. Онъ ту же вѣщь въ состояніи разсказать какъ милую и умную шутку и какъ низкую подлость. Вообще онъ человѣкъ страстный и любящій прекрасное, но не въ отвлеченномъ, а въ искуствахъ. — Главныя двѣ страсти его женщины и карты.[57] —
Какъ онъ умѣлъ объигрывать людей до послѣдней копейки и оставаться имъ пріятелемъ, я рѣшительно не понимаю. Онъ какъ будто дѣлалъ одолженіе людямъ, которыхъ обиралъ. Игралъ ли онъ чисто или нѣтъ, я объ этомъ не стану божиться. Знаю только то, что никогда во все время его игры никто ему не смѣлъ дѣлать никакого замѣчанія. Онъ во всю свою жизнь выигралъ больше 1½ милліона. — Своимъ обращеніемъ онъ очень гордится въ душѣ и въ провинціи дѣйствительно можетъ прослыть и прослывалъ за человѣка высшаго круга. Я же терпѣть не могу этотъ умъ клубный — смѣсь офицерскаго, игорнаго, свѣтскаго и трактирнаго. — Но впрочемъ, зачѣмъ такъ подробно описывать его. Ежели вы прочтете до конца мои записки, то, хотя и знаете его, познакомитесь еще лучше съ его задушевной стороной. —
<У меня прежде еще были набросаны нѣкоторыя сцены изъ моей жизни и всѣ замѣчательные случаи въ моей жизни, т. е., такія случаи, въ которыхъ мнѣ передъ собою нужно было оправдаться. Вотъ изъ этихъ то отрывковъ и съ дополненіями собственно [8] для васъ написанными, и составились эти записки.>
12 Августа 1833. — Былъ хорошій день. — Иванъ Карловичъ разбудилъ насъ, какъ и обыкновенно, въ 7½ часовъ. — Дѣтскій верхъ раздѣлялся на двѣ половины площадкой, окруженной точеными, но некрашенными перильцами, на которыхъ лежали особыми кучками наши три курточки, панталончики и манишки; подъ каждой парой стояли у старшаго желанныя сапоги, у меньшаго презрѣнныя башмачки. Съ одной стороны площадки была наша спальня и класная. — Класная была комнатка въ три маленькихъ окна, обвѣшанная съ одной стороны старыми географическими картами, искусно подклеенными К[арломъ] И[ванычемъ], съ другой стороны были двѣ полочки — одна наша, дѣтская. На ней были всевозможныя учебныя книги въ переплетахъ и безъ, стоючи и лежа. Только[58] двѣ, не помню, какія то переплетенныя книги всегда чинно стояли с краю, а потомъ пойдутъ низенькія, большія, оборванные кусочки. Все туда же бывало нажмешь и всунешь, а то иначе не отпускались въ садъ, покуда не приведешь въ порядокъ Die Bibliothek. Другая полочка была занята вѣщами, для употребленія самаго Карла Иваныча. Были на ней 8 книгъ его собственныхъ и приобрѣтенныхъ по случаю, частью во время его жительства у насъ, частью еще у Спазиныхъ, отъ которыхъ онъ перешелъ къ намъ 8 лѣтъ тому назадъ. Въ числѣ книгъ этихъ была Библія, которую онъ читалъ по воскресеньямъ. Географическій словарь, который онъ часто читалъ, и Анекдоты Фридриха Великаго, которые онъ рѣдко выпускалъ изъ рукъ. На этой же полочкѣ стоялъ глобусъ, хлопушка для мухъ изъ сахарной бумаги собственнаго издѣлія, à bas jour изъ наклеенной картинки моднаго журнала и еще нѣкоторые вѣщи. На третьей стѣнѣ висѣли 2 линейки — одна изрѣзанная для нашего употребленія, другая новинькая, собственная Карла Иваныча, которую онъ больше [9] употреблялъ не столько для линеванія, какъ для поощренія къ прилежанію. Рядомъ висѣла черная доска, на которой въ первомъ дѣтствѣ нашемъ Карлъ Иванычъ отмѣчалъ большими крестами невоздержаніе въ постелѣ — за большой и кружк[ами] за маленькой, а въ то время, о которомъ я пишу, отмѣчались очень дурныя поступки вообще крестами, а шалостей кружками. Подлѣ этой доски дверь въ спальню, надъ которой Карлъ Иванычъ мелом писалъ обыкновенно свой календарь. Такимъ образомъ:
