Кальман Миксат - Зонт Святого Петра
— Эге, соседушка, видать, крестины будут!
Госпожа Мравучан, конечно, зарделась. А Веронка, напротив, с невинным личиком спросила:
— А откуда вы знаете, что будут крестины?
(Девушка была или еще совсем глупышка, или уже настоящая актриса.)
Вот и извольте ответить ей! А лицо у нее при этом такое невинное, какое, вероятно, было у девы Марии, когда та бегала еще в коротеньком платьице. Все переглянулись. Но, к счастью, среди приглашенных была и жена лесничего Владимира Слиминского. Эта женщина обладала находчивым умом и объяснила так:
— Знаете, барышня, обычно аист, который приносит детей, сначала появляется невидимо и толкает стакан, как бы предупреждая…
Веронка на некоторое время задумалась, затем недоверчиво встряхнула красивой головкой, вокруг которой, казалось, реял ореол невинности.
— Но я-то видела, как его преподобие опрокинул стакан локтем!
Госпожа Слиминская не нашлась, что ответить на это, и вернулась к обычному своему занятию — продолжала оберегать да пестовать мужа:
— Сними жир с гусиной ножки, Владин!
Владин обиженно нахмурил лоб, на его тонкой шее задвигался кадык: это всегда служило признаком, что он сердится!
— Но я больше всего люблю жир!
— Все равно, Владин! Я не разрешаю. Здоровье прежде всего!
Владин послушно удалил с ножки гуся жирные части.
— Почему у тебя расстегнут пиджак? Ты не чувствуешь как здесь прохладно? Сейчас же застегнись, Владин!
Лесничий застегнулся и с приятным чувством выполненного долга снова потянулся к блюду.
— Больше ни кусочка, Владин! Даже самого крохотного! Хватит! Вовсе не обязательно, чтобы ночью тебе снились быка.
Владин послушно положил вилку и пожелал выпить стакан воды.
— Дай-ка сначала сюда! — испуганно вскричала жена. — Я попробую, не очень ли она холодна.
Владин протянул ей стакан с водой.
— Можешь выпить два-три глотка. Она довольно теплая. Но больше не пей, нехорошо, когда в желудке плещется много жидкости. Ну что это, Владин? Ты пьешь, словно лошадь! Хватит, ради бога, хватит!
Бедный Владимир, мученик супружеской любви! Шестнадцать лет подряд он был окружен этой неусыпной заботой, и хотя женился крепким здоровым мужчиной, да и с тех пор тоже никогда не болел, он тем не менее жил, с часу на час ожидая катастрофы: ведь в результате непрерывной опеки глупый поляк и сам свято уверовал, что достаточно одной струи воздуха или одного-единственного несвежего куска — и ему конец. Он ощущал, чувствовал постоянно, как природа в тысяче обличий подкарауливает его повсюду с самыми смертоносными намерениями.
— Осторожнее, Владин! Собака укусит тебя за ногу!
Под столом, пробравшись между ног гостей, грызла брошенную кость дворняга, а чуть подальше отчаянно мяукала кошка, будто говоря: «Здесь так много еды! Дайте и мне что-нибудь!»
Воцарилось так называемое amabilis confusion[21]. Все говорили разом, каждый о своем и по-своему. Сенаторы снова вернулись к общественным вопросам — конфликту из-за вздумавшего повеситься человека; госпожа Мравучан сетовала на то, что никто ничего не ест, и на ее честном, простом лице было написано искреннее огорчение. Пока пастор занимал мадам Крисбай разговором, Теофилу Клемпе развязало язык красное вино, и он вскричал, желая привлечь к себе всеобщее внимание:
— Господа сенаторы, я хочу сделать чистосердечное признание.
— Слушаем! Слушаем! О чем?
— Речь пойдет о самоубийствах собак.
А, это вопрос примечательный. Воцарилась всеобщая тишина, даже пастору пришлось прекратить болтовню. Тшш, тшш! Послушаем о самоубийствах собак!
С некоторых пор в округе стали происходить загадочные вещи: в пчельнике дьяка Клемпы по утрам стали находить мертвых собак, которые явно совершали самоубийство, простреливая себе из ружья не голову, а позвоночник.
— Убийца я! — заявил Клемпа. — Обычно я устраиваю это так: дуло ружья втыкаю в верхнюю часть пустого улья, взведенный курок остается снаружи, я беру веревку, обвязываю приклад ружья и, подтянув ее под спусковой крючок, веду внутрь улья. К концу же веревки привязываю кусок мяса. Собака подходит, чует мясо, сует голову в улей и, конечно, хватает мясо зубами. Ружье гремит — бум! — в результате — смертельный случай!
Рассказ о хитроумном измышлении был встречен гомерическим хохотом, а Мравучан поспешил вывести из этого мораль:
— Самоубийства, несомненно, многообразны, но ужасней всего самоубийство, вызванное жаждой. Выпьем, господа!
Все чокнулись, но в веселый звон бокалов вплелся голос:
— Эй, Владин, Владин!
То был голос госпожи Слиминской, недовольной тем, что Владин тоже потянулся к стакану. Впрочем, недоволен был и коротышка Мокри, помощник нотариуса: ему не нравилось, что, невзирая на увлекательную тему, которой он развлекал свою даму, внимание ее было постоянно приковано к мужу.
— Крепкие сигары вредны, Владин! Положи обратно! Несколько затяжек сделал, и достаточно… Так зачем вы ездили в Бестерце, милейший Мокри?
— У меня было много пустячных дел, и в довершение я привез от портного платье, что сейчас на мне.
С восторгом, смешанным с наслаждением, кто знает который раз за сегодняшний вечер, оглядел он свой новый темно-синий костюм.
— Красивый костюм. Сколько заплатили?
— Заказал по мерке у портного Кленера, по собственной моей фигуре скроен…
— А стоит-то сколько?
— Это гачское сукно, ох, и плотное же! Даже воду не пропускает; его надо было днем смотреть…
— Да, но во сколько он вам обошелся? — рассеянно спросила польская молодица.
— Сам видел — рулон был нетронутый, на краешке даже желтая марка фирмы стояла… При мне и кроили. А как играет материал при солнечном свете!
— Хорошо, хорошо, но я спрашиваю о цене.
Однако Мокри трудно было выбить из колеи, раз уж ему представился случай поговорить о своем новом костюме.
— У Кленера есть закройщик один по имени Купек. Раньше он в Вене работал у придворного портного. Так вот этот Купек сказал мне: «Не жалейте денег, господин Мокри, это такое сукно, что и коже не уступит». Да вы сами пощупайте, сударыня!
— Мягкое, как шелк… Владин, миленький, хорошо бы ты поменялся со мной местами. Там очень сквозит, когда открывают дверь. Ну, что ты состроил такую упрямую кислую мину? Может быть, хочешь мне возразить? А ну-ка, раз-два, пересаживайся, Владин!
Мученик любви поменялся местами с женой, и госпожа Слиминская оказалась теперь рядом с молодым адвокатом Виброй, который был занят главным образом Веронкой. Да и девушка болтала с Дюри, словно сойка, которой язычок надрезали. Знаменитый умница, которого прочили рано или поздно в депутаты от Бестерцебани, слушал ее с таким напряженным интересом, будто с самим епископом беседовал; ни за что на свете не отвел бы он от нее глаз, разве что на мгновенье, когда сама Веронка взглядывала на него.
Они говорили тихо, можно было подумать, бог весть о каких важных делах толкуют, а ведь речь шла о сущей ерунде. Чем обычно занимается Веронка днем? Да так, читает, гуляет. Из этого вытекал другой вопрос: что она читает, где гуляет? Веронка назвала книги. Дюри их тоже читал, и они начали вспоминать героев романов, будто общих знакомых: орла Элемера, Ивана Беренда, Эржике Анкершмидт, Аранку Бельди. * Конечно, Пал Бельди очень сглупил, не приняв княжеского титула.
— А может, это было и не так глупо. Ведь прими он титул, на чем бы тогда строился прекрасный роман?
Затем адвокат принялся расспрашивать о Глогове, о том, очень ли там скучно.
Веронка удивленно подняла на него темно-синие глаза.
— Как можно скучать в Глогове? (Словно какой-нибудь невежда спросил, не скучно ли в Париже.).
— А лес в Глогове есть?
— Да еще какой!
— Вы туда ходите?
— Конечно, хожу.
— И не боитесь?
— Чего же мне бояться?
— Ну, знаете, в лесах иногда встречаются такие обитатели…
— Ах, в нашем лесу наоборот! Его обитатели меня боятся.
— Правда? Вас тоже можно бояться?
— Да, потому что я их ловлю.
— Разбойников?
— Да полно вам! Будете так говорить, я вас по руке ударю.
— Ну, бейте! Вот моя рука.
— Если вы еще хоть раз так скажете… Я ловлю в лесу бабочек.
— А попадаются красивые бабочки? Когда я был студентом, у меня была коллекция. До сих пор сохранилось несколько экземпляров.
Но и Веронку охватило желание похвастаться.
— Видели бы вы мою коллекцию! В ней все есть: «траурница», «адмирал», «попова кошка», «Аполлон». Жаль только, что у моего «Аполлона» надорвано крылышко.
— А есть у вас «хэбэ»?
— Есть, да какая большая! С мою ладонь.
— А ладонь у вас большая? Ну-ка, покажите?! Веронка положила ладошку на скатерть. Конечно, она была крошечной, да такой тоненькой, беленькой, словно лепесток розы.
