Алексей Толстой - Собрание сочинений в десяти томах. Том 10. Публицистика
Дамы и барышни самарского общества, элегантные холостые чиновники, один либеральный шумный барин с великолепной бородой на две стороны, несколько студентов в кителях, - все очень весело и воспитанно проводили время на репетиции.
Неизвестный в широкополой шляпе мрачно и независимо расхаживал в болотных сапогах по залу. Я знал, что он - учитель (кажется, городского училища) и певец. Во всяком случае, он время от времени пускал в виде кашля такие басовые ноты, что, казалось, - он это делает, засунув голову в бочку.
Когда ему надоело бродить, он посмотрел на меня и сел рядом, шурша непромокаемым плащом. У него было решительное, угловатое лицо с жесткими черными усами.
- Скука, приятель, - пробасил он. - Мещанская канитель... Хорошо бы сейчас выпить водки...
Я поспешил согласиться, что действительно как нельзя более кстати сейчас выпить водки. Он внимательно оглянул меня. Я поджал ноги под стул...
- Ты меня никогда не слышал? - спросил он. - Хорошо, приходи ко мне, я тебе сыграю на гуслях... Скучно, брат, сидеть по уши в стоячем болоте... Простору нет... Погоди, я скоро уйду...
Я не совсем понял - о каком болоте он говорит, но, глядя на его охотничьи сапоги, поверил, что этому человеку действительно надоело в болоте и он уйдет...
- Все брошу к чертям собачьим, - сказал он. - Одни гусли возьму с собой... Уйду на Днепр, к Максиму Горькому, он меня давно ждет...
И он с неожиданным оживлением принялся рассказывать о Горьком. По его словам, это был великий бродяга, убежавший из проклятых городов, от провонявшего постными пирогами мещанства - в степи, на берега привольных рек, в пестрые черноморские гавани к босякам, ворам и бродягам-поэтам...
Страшно поводя усами, он мне картинно описывал, как ночью, где-нибудь, сидит Максим Горький у костра под небом, усыпанным звездами, и рассказывает бродягам о гордом и вольном человеке...
Эту встречу в летнем театре я припомнил через много лет, когда на одном литературном вечере в Петербурге встретил незнакомца в широкополой шляпе. Теперь на нем была алая шелковая рубаха и поддевка, он пополнел, подстриг усы и держался важно. На вечере он выступал с чтением стихов и игрой на гуслях. Это был знаменитый писатель и друг Горького - Скиталец.
Я напомнил ему о давнишней встрече. Он рассмеялся. "А ведь верно, я тогда все бросил, уехал к Алексею Максимовичу. Хорошее, горячее было время..."
Не один Скиталец сорвался тогда с насиженного места, не он один хватил этого кружащего голову напитка, что расточал Горький. Первой заволновалась разночинная интеллигенция, нижний слой надстройки. В какие-то безнадежные будни они вдруг прослышали о Человеке, "который звучит гордо"... Это - ты, заеденный грошовой службой, это ты, влачащий позорное рабство, это ты, спевший однажды в юности "Гаудеамус" и навек затем прикованный к унылому порядку вещей. Ни чинов, ни богатства, ни дома, ни жены, - ничего не нужно для высшего восторга стать Человеком... Опорки, дорожный посох и песню в груди...
Зараза пошла вширь и вверх по надстройке. Она проникла в почтенные семьи. Она перекинулась через границы и начала гулять по свету. На берегу Гудзонова залива, под самыми небоскребами, откликнулся второй певец бродяга, голый человек, Уотт Уитмен... Это было похоже на революцию в нефизическом плане.
В чем же было дело? Какое волшебное слово сказал Горький, если существующий чинный, вполне приличный порядок размечтался о бродягах, ворах, проститутках, цыганах, контрабандистах, о синеглазом, непонятной силы варваре, плывущем на плотах куда-то в солнечный простор, - черт знает куда и зачем?..
Это было время, когда созрели две мировые силы, два класса готовились - один к головокружительному, индустриальному расцвету, другой к борьбе не на живот, а на смерть. Медлительный шаг жизни был уже невыносим. Захолустный тихий быт, доставшийся в наследство от начала века, томил и калечил. Люди задыхались в платье не по росту.
Медленно собиралась мировая гроза. Эта переходная эпоха породила безнадежную лирику и мягкую иронию Чехова. Солнце, казалось, остановилось над миром. В литературе было или пережевывание наследства великих писателей, или, как у Чехова, - звенящая сладко безнадежная грусть.
Над деревней разливалась тишь да гладь, один исправник парил орлом над мужицким бытием, и казалось, этого сонного царства хватит до скончания века. Марксизм только еще начинал просачиваться в рабочий класс. Дворянство еще пахало землю по "древней обыкновенности", разорялось, завив горе веревочкой, пропивало последние землишки в Париже и широко пополняло ряды городской интеллигенции. Купец, кулак, бойкий мещанин с большим размахом скупал дворянские вотчины, вырубал вишневые сады. Интеллигенция изживала заветы шестидесятых годов, народничества, славянофильства, жизнь не оправдала когда-то богатых надежд. На горизонте уже мелькали изломанные фигуры декадентов с орхидеями в петлицах.
Люди рано старели, городской обыватель тихо спивался, плакал о несбывшихся мечтах, ходил в туфлях. Из бродящего теста жизни выпирали чудаки, каких прежде не бывало. В Самаре на главной улице похаживали со свинчатками слободские "горчишники", пошаливали за речкой Самаркой. Оборванцы на пристанях стали дерзкими, пели такие страшные песни, что мирный обыватель едва уносил ноги.
Жить становилось беспокойнее. Молодые силы томились - развернуться бы, но как? Побороться, но с кем? Ударить, но в чью рожу? Казалось, вот-вот, - скажется заветное слово...
И вот молодой Горький, никому не известный журналист, писавший в "Самарской газете" под псевдонимом Иегудиил Хламида плохие фельетоны, так как они были не его делом, - сказал это слово... Он сказал о бунте гордого Человека, у которого дом - вся земля под звездной крышей.
В блестящих, свежих, как сквозняк, хмельных, как молодое вино, торопливых, иной раз совсем сырых рассказах он звал к абсолютной свободе, - прочь из проклятого мещанского болота.
Теперь, когда прошло четверть века, мы знаем, что он говорил о бесклассовом человеке, вернее - о его пращуре, об ощущении, вкусе бесклассовой свободы. Теперь мы знаем, что взволнованная песня Горького была о великой революции.
Но в те унылые времена дико было мечтать даже о каком-нибудь Земском Соборе. Абсолютную свободу поняли в прямом смысле. И босяк, гордый Человек Горького, был принят безо всяких символов, как реальный персонаж, окутанный романтическим очарованием.
"...Права? Вот они права! - у моего носа красовался внушительный, жилистый кулак Емельяна. - И всякий человек только разным способом всегда этим правом руководствуется..."
Так, одним взмахом смахнув со стола всю груду моральных заветов, проклятых вопросов, неразрешимых противоречий, Горький ответил: "Борьба"... В мире только одно: борьба косной, угнетающей, беспросветной силы со свободным от рождения Человеком. Победить должен Человек.
Разумеется, поднялся переполох. А как же быть с гуманизмом? А два тысячелетия культуры? Горький ответил: "Если культура делает из человека раба - к черту культуру. Свободный, голый под солнцем человек несет в себе абсолютную мудрость, - он добр, он великодушен, он благороден".
И Горький рассказывает о совершенных творениях, рожденных в вольных степях, наивных, как первые люди, сильных, как великолепные звери, мудрых, как сама вечность, - о прекрасной цыганке Радде и о цыгане Зобаре. О их любви, гордости и смерти.
Этот рассказ (Макар Чудра, 1892 г., первый в первой книге) чистейшая романтика. Да иначе и не могло быть. Романтика нужна была ему со всем арсеналом: революционным размахом, преувеличенностью ощущений, пламенным темпераментом, с грозой и бурей. Он не повествовал, как тихий Чехов, он пел, кричал, его рассказы читались вслух. Его аудитория была под небом.
Горький первого периода - романтик по форме, большевик по целеустремленности.
Несомненно - Горький подготовил революционный темперамент в интеллигенции (и отчасти в пролетариате) перед революцией 1905 года. Романтическое ощущение свободы, дикой воли, пролезало во все щели. Едва начинались летние каникулы - молодежь уходила "босячить" на места, воспетые Горьким. Кто уйти не мог - устраивали домашнее босячество: прямо, например, со службы бросались в лодках за Волгу, там зажигали костры, пили водку, пели песни о Стеньке Разине и философствовали, лежа без штанов на зеленом косогоре...
Имперский чинный порядок трещал по швам, авторитеты шатались, разваливались старозаветные семейные устои. Как нигилизм когда-то, босячество приобретало моральную безусловность. Поразительно, что процесс восприятия абсолютной свободы совершался с необыкновенной быстротой. Горький становился учителем жизни. Босяк - героем нашего времени.
Осуждают раннего Горького за то, что его персонажи разговаривают слишком уж интеллигентно, что рефлексы их - в прямом противоречии с обстановкой, что таких босяков не было на самом деле. Ссылаются на терпкий реализм Бунина, трагического и жгучего, как сколопендра, беспощадно изобразившего мужиков, бродяг, юродивых...
