Эльза Триоле - Незваные гости
Ольга взяла свою рюмку и залпом осушила ее. Вот это да!… Она пропустила, как водку, этот добрый старый арманьяк, который следовало пить смакуя! Дикарка!… Ольга встала и начала ходить по комнате, отталкивая стулья, когда они попадались ей на пути. Так он собирает материал? Прекрасно, она ему поможет! В чем именно? Собственно, не это важно… Стоит поговорить о его теме вообще… Прежде всего он должен знать, что приемной родины не бывает. Франция в качестве приемной родины – это та красавица, равнодушие которой равняется ее красоте. Единственное право несчастных, которые в нее влюблены, – это сражаться и умирать за нее. Умирать у «прекрасных ног нашей Франции»… Нашей Франции… Даже гибель не давала им права, хотя бы посмертного, называть ее своей. Смерть за нее – это факт личной биографии мертвых, никем никуда не занесенный. Разве что зарегистрированный в Полицейской префектуре или в Министерстве внутренних дел. Ольга подошла к окну, раздвинула тяжелые занавеси, но чьи-то заботливые руки закрыли также и ставни, и окно оставалось слепым. Ольга тяжело дышала, ей не хватало воздуха… Дювернуа не двигался, он не проронил ни слова, боясь ее прервать… «Женщина, которая зябко…» На ней было платье, которое, как мокрое, облегало сверху донизу ее длинное узкое тело, маленькую грудь, широкие плечи. Она опять начала ходить по комнате:
– Вы, – говорила она, не обращая внимания на Дювернуа, – получаете все права при рождении, вы наследуете их от родителей, вам ничего для этого не надо делать. Это нелепо, как монархический строй. Вы имеете все законные права. Вам ни за что не надо отдавать жизнь. Вам достаточно родиться и жить там, где вы родились. Больше ничего не требуется. Даже самые мерзкие из людей, те, что предают свою страну и свой народ, имеют право говорить: моя страна, мой Париж… А мы спускаемся в львиный ров, и что же… Нет, для того чтобы страна, не являющаяся нашей родиной, разрешила нам себя любить, нам ставят слишком много условий, слишком много… Лучше хранить про себя и свою любовь и свою тоску. Так лучше.
Она говорила все тише, и Дювернуа скорее угадал, чем услышал: «Гренада, Гренада, Гренада моя…» Он отметил это, как звено, связывающее Патриса, Сержа и Ольгу. Она взяла свою рюмку, которую Дювернуа на этот раз заботливо долил, села на ручку большого кресла, которое еще недавно выдерживало все сто кило князя, и затуманенным взглядом смотрела на огонь. Каждый ее жест… Но молчание затягивалось. Дювернуа отважился:
– Я могу вас понять, – сказал он, – только поставив себя на ваше место, так как сам я спокойно могу любить свою родину, мне выпало это счастье… Но мне знакомы все терзания несчастной любви, потому что женщина, которую я люблю, меня не любит. Она терпит около себя любого из… «мерзких», как вы говорите, всех, кроме меня, который с радостью отдал бы за нее и жизнь и честь, дал бы ради нее выколоть себе глаза. Женщина, которую я люблю, иностранка. Не эмигрантка, не изгнанница, просто иностранка, которая предпочитает не жить в своей стране. Для нее я и пишу. Этот роман и все остальное.
Ольга ничего не ответила, она продолжала смотреть на огонь. Тогда Дювернуа добавил, что несчастная любовь трагична вне зависимости от того, кто вами пренебрегает – страна или женщина.
– Пренебрегает вами, – повторила Ольга вслед за ним.
Она встала, опять подошла к окну, вернулась и, остановившись перед Дювернуа, развалившимся в кресле, стала глядеть на него, нет, рассматривать его, с высоты своего роста.
– Но когда дело идет об эмигрантах, – сказала она, – мы удалились от темы вашего романа – никогда не следует заходить в сравнениях или метафорах слишком далеко, это одно из литературных правил, не правда ли… во всяком случае, если бы я писала, я бы его придерживалась… Да, бывает и так, что страна, ставшая вам приемной родиной, не только пренебрегает вами, но и преследует вас. Дювернуа в своем низком кресле чувствовал себя неловко перед этой высокой женщиной, стоявшей от него так близко, слишком близко, как будто бы для того, чтобы помешать ему встать.
– Разве вас преследуют, мадам!…
– Я говорю не о себе. Я не жалуюсь. И я не прошу у вас заступничества перед вашими друзьями.
– Вы преувеличиваете, мадам, – Дювернуа встал, слегка оттолкнув Ольгу. Теперь он в свою очередь принялся ходить взад и вперед. – Жаль… Я хотел вам сказать… я нахожу, что у вас поэтически светлый ум… но…
– Если вы хотите использовать мое плохое настроение для вашего романа, я советую вам сердить меня, но не слишком сильно… – Ольга следила за Дювернуа, который ходил от окна к двери и обратно. – В Полицейской префектуре есть, по-видимому, объемистое досье, заведенное на меня, но в обычное время меня не тревожат. У меня ведь французский паспорт, не так ли… Они попытаются пришить мне какое-нибудь дело в менее спокойный период. Если вы живете не в той стране, в которой родились, вас всегда подозревают в патриотизме по отношению к вашей родной стране. А родная ваша страна, заметьте, подозревает вас в патриотизме по отношению к той стране, в которой вы живете… Не иметь корней… быть срезанным растением… это всегда заведомо подозрительно, как татуировка на теле человека, у которого неприятности с полицией.
– Разве ГПУ вам не доверяет?
Почему он сказал это? Может быть, потому, что все в нем возмущалось против этой женщины… Чего она кричит, что это за претензии, ее же никто не трогает!… Если бы она жила в другой стране, хотя бы в Советской, то ее давно бы просто посадили. А сколько в ней ярости! Все в Ольге его раздражало, даже ее красота и ее манера себя держать, которая исключала всякую возможность отнестись к ней, как к женщине… Он уронил эту фразу, чтобы оскорбить Ольгу, чтобы ее уничтожить. И эффект получился поразительный. Ольга побледнела так, что даже губы у нее побелели. Люди гораздо чаще краснеют, чем бледнеют… Дювернуа даже испугался… она была похожа на мертвеца…
– О, – сказала она, – в рядах этого учреждения были замечательные люди…
– Я полагаю, вы не отрицаете?
– Как вы мне посоветуете, может быть, мне следует отвечать вам только в присутствии моего адвоката? Не думаете же вы, что я стану оправдываться! Во всяком случае, я предпочитаю уйти…
Дювернуа ее не удерживал. Он помог ей надеть пальто: «Позвольте мне проводить вас… вы не найдете такси…» – «Я живу в двух шагах отсюда…» – «Прошу вас…» – «Как хотите…»
Они молча спустились по лестнице. На улице воздух забыл про весну. Они сели в машину, притаившуюся в пустом, темном, тихом дворе. Неподвижно сидя за рулем, Дювернуа даже не делал вида, что собирается ехать…
– Послушайте, Моника, – сказал он совсем тихо, – все это не так просто… У вас есть враги… Это случается со всеми, для этого не обязательно быть эмигранткой… Все это очень путано, очень сложно… но в данном случае… Вы должны меня извинить… Человек, которого вы очень хорошо знали… Тот, что уехал на Восток… летчик…
Голос Ольги дошел до него как из небытия:
– Да… и что же?
– Сейчас я вам расскажу. Все равно мы уже перешли все границы… Вы ведь проводили его до Каира?
– Да… и что же? – повторила Ольга.
– При нем были секретные документы. Он нарочно оставил их в отеле, в комнате, где вы жили вместе с ним. Вы рылись в этих документах. Он в этом уверен.
Во двор въехала машина, слепящие фары разрушили темноту, наполненную тишиной. В свете фар, как в огнях рампы, появилось ненакрашенное лицо Ольги, ее потрясающие глаза.
– Да, – сказала она, – я рылась в его бумагах.
Фары повернули. Машина остановилась, хлопнула дверца… Голоса. Двор снова погрузился в темноту и молчание.
– Он получил в тот день письма из Парижа, – раздался во тьме голос Ольги, – письмо от матери, сказал он мне. Я так мало знала о нем… Я так мало, так плохо его знала… мне так хотелось узнать его ближе. Не его служебные дела, не славу… но личное… ведь он был моим милым, моей жизнью… Да, я рылась в его бумагах, я прочла письмо матери. Из него я многое узнала… Он был женат, у него были дети… Правда, для нас это ничего не меняло. Мать рассказывала ему о детях, просила, чтобы он не забывал о них во время своего отсутствия… Своего отсутствия… – Ольга замолчала. Потом добавила: – Других его бумаг я не читала. Но это не имеет значения.
У Дювернуа – летчика-аса были железные нервы, но Дювернуа-писатель обладал чувствительностью, которая пронизывала все его существо. Эта женщина была жалка, ужасна, как человеческое тело, изувеченное во время железнодорожной катастрофы. И она даже не потеряла сознания! Она смотрела на свое изуродованное тело… где же мои ноги, мои пальцы, мои руки, и откуда столько крови! Ох, откуда эта кровь?!
– Мадам, – сказал Дювернуа, – я не хотел…
– Ничего, – ответила Ольга таким тоном, как будто ей наступили на ногу в метро, – отвезите меня домой, пожалуйста.
