Уильям Голдинг - Зримая тьма
На следующий день оказалось, что все очень просто. Надо всего лишь найти те области отрешенности, которые так щедро разбросали вокруг себя взрослые, и передвигаться по ним. Если делать это достаточно проворно, никто тебя не увидит и не услышит. И она проворно открыла ящик маленького столика около папиной кровати, разбила в него яйцо и проворно удалилась. Ключ она повесила обратно в тяжелую связку, которой явно не пользовались многие годы, и почувствовала, что приблизилась вплотную к колдовству, но настоящего удовлетворения не получила. В тот день в школе она была настолько рассеянна, что даже миссис Хьюджсон заметила и спросила, в чем дело. Конечно, ни в чем.
Ночью в своей кровати под слуховым окном конюшни Софи размышляла о колдовстве. Она пыталась сложить воедино все, связанное с колдовством, но ничего не получалось. Это не арифметика. Все расплывалось — свой личный туннель, предопределенные вещи и, превыше всего, глубинная, жестокая, острая потребность, желание причинять боль Винни и папе там, в спальне. Она представляла, желала, пыталась думать и снова представляла; и, наконец, ей так отчаянно захотелось немедленно стать колдуньей, что в мгновение обжигающего просветления она увидела, как это произойдет. Она видела саму себя, скользящую по садовой дорожке, сквозь стеклянную дверь, по лестнице, через дверь спальни к большой кровати, где лежат папа и повернувшаяся к нему спиной Винни. И вот она подходит к столику, на котором возле ночника лежат три книги, просовывает руку с яйцом в запертый ящик, разбивает это второе яйцо рядом с первым, таким мерзким, фу, дрянь какая, и оставляет там всю эту гадость. Потом она оборачивается, смотрит вниз, нацеливает темную часть своей головы на спящую Винни и посылает ей кошмар, от которого та вздрагивает и кричит в голос; этот крик как бы разбудил Софи — хотя ее нельзя было разбудить, ведь она не спала — и она очутилась в собственной кровати с собственным криком, смертельно испуганная своими колдовскими проделками, и когда ее крик затих, позвала: «Тони! Тони!» Но Тони спала и была где-то далеко, поэтому Софи пришлось долго лежать, свернувшись и дрожа от ужаса. Сейчас она уже чувствовала, что дальше оставаться колдуньей ей не под силу и что взрослые все равно победят, потому что от колдовства тебе самой в конце концов становится плохо. Но тут из этого гнусного Сиднея приехал дядя Джим.
Сперва с дядей Джимом всем было весело, даже папе, который говорил, что Джим — прирожденный комик. Но всего через неделю после неудачного дня рожденья Софи заметила, как много времени он стал проводить с Винни; она задумалась над этим и немного испугалась — не породило ли дядю Джима ее колдовство? Все-таки он как-то разрядил ситуацию, — говорила она себе, гордясь тем, что нашла слово, которое оказалось более чем верным; он разрядил обстановку в доме, и все они… в общем, тоже разрядились.
Седьмого июня, примерно через две недели после дня рождения, когда Софи, уже привыкшая считать себя одиннадцатилетней, сидела на корточках за старым розовым кустом, наблюдая за бессмысленно суетящимися муравьями, Тони промчалась по садовой дорожке, и по деревянной лестнице взлетела в их комнату. Это было так удивительно, что Софи пошла посмотреть, в чем дело. Тони не стала тратить времени на объяснения.
— Пошли.
Она схватила Софи за руку, но та упиралась.
— Что..?
— Ты мне нужна.
Софи так удивилась, что позволила себя увести. Тони торопливо прошла по садовой дорожке в холл, остановилась перед дверью в кабинет и поправила волосы. Не выпуская руку Софи, она открыла дверь. В кабинете был папа — смотрел на шахматную доску. Хотя на улице светило солнце, над самой доской горела лампа.
— Что вам надо?
Софи увидела, что сестра пунцово покраснела — впервые на ее памяти. Тони быстро вдохнула и заговорила своим слабым бесцветным голосом:
— Дядя Джим и Винни вступили в сексуальную связь в тетиной спальне.
Папа встал, очень медленно.
— Я… вы…
Наступила пауза, какая-то шерстяная — колючая, жаркая, неудобная. Папа быстро вышел в дверь, пересек холл. Они услышали его голос на лестнице:
— Винни! Где ты?
Близняшки — Тони уже белая как мел — бросились к стеклянной двери и через нее в сад, Софи впереди. Она пробежала весь путь до конюшни, едва ли понимая, зачем, и почему она так взбудоражена, почему чувствует страх и торжество. Только влетев в комнату, она заметила, что Тони с ней нет. Прошло, вероятно, минут десять, прежде чем медленно вошла Тони — еще бледнее, чем обычно.
— Что случилось? Он разозлился? Они правда это делали? Как на уроках рассказывали? Тони! Зачем ты сказала, что я нужна тебе? Ты их слышала? А его слышала? А папа — что он сказал?
Тони легла на живот, уткнувшись лицом в руки.
— Ничего. Он захлопнул дверь и спустился вниз.
Затем наступило затишье; но когда через три дня двойняшки вернулись из школы, они попали прямо в свирепую свару. Не стоило путаться у взрослых под ногами, и Софи сразу пошла по садовой дорожке прочь, отчасти надеясь, что это работает ее колдовство, но в то же время угрюмо размышляя, а может, все получилось из-за того, что Тони открыла папе секрет. Но как бы там ни было, в тот же день все кончилось. Винни и дядя Джим уехали вечером. Тони — ее явно не интересовала идея колдовского воздействия — старалась держаться как можно ближе к взрослым и с готовностью пересказывала Софи все, что слышала, не пытаясь давать объяснений. Винни сказала, что уезжает с дядей Джимом, потому что он австралиец, а ее затрахали эти козлы англичане, и вообще все это было ошибкой — папа слишком стар, черт бы его взял, да еще о детях не надо забывать, и она надеется, что не разбила ничьих сердец. Софи то жалела, то радовалась, что это не ее колдовство избавило их от Винни. Жалко только, что дядя Джим уедет. Одна обмолвка Тони показала Софи, насколько тщательно ее сестра все обдумала и организовала.
— У нее был паспорт. Она — иностранка. Ее настоящее имя — не «Винни», а «Венера».
Это показалось двойняшкам таким забавным, что некоторое время они были в восторге друг от дружки.
После Винни новых теть не было, и папа стал проводить много времени в Лондоне — сидел в клубе, вел шахматные передачи. Потом сменилась целая череда уборщиц, которые прибирались на половине дома, не занятой адвокатами и Беллами. Еще время от времени приезжала какая-то папина кузина, перетряхивала их одежду и рассказывала им о месячных и о Боге. Но она была фигурой бесцветной, недостойной того, чтобы дружить с нею или травить ее.
В сущности, после избавления от Винни время остановилось — как будто поднявшись по склону, они выбрались на плато, края которого скрыты от глаз. Возможно, отчасти так было потому, что их двенадцатый день рожденья папа просто не заметил, не было Винни или другой тети, чтобы ему напомнить. В тот год близняшки убедились, что обладают феноменальным интеллектом, но это не стало для них особенной новостью, хотя объясняло, почему все остальные дети кажутся такими тупыми. Для Софи выражение «феноменальный интеллект» было бесполезным хламом, осевшим в памяти и никак не связанным с тем, что стоило бы иметь или делать в жизни. Для Тони вроде бы тоже, но Софи слишком хорошо ее знала, чтобы не заметить разницы, которая выражалась, например, в том, что по многим, хотя и не по всем предметам они быстро оказались в разных классах. Более тонко это проявлялось в том, как иногда в сложных ситуациях Тони небрежно произносила слова, сразу же все прояснявшие. В таких случаях можно было предположить, что словам предшествовало долгое размышление, но никаких доказательств этому не находилось.
Начавшиеся у Софи месячные оказались болезненными и приводили ее в ярость. Тони, казалось, не обращала на них внимания, словно могла покинуть свое тело со всеми его процессами и уйти вдаль, отрешившись от всяких ощущений. У Софи и у самой были такие длительные, неподвижные промежутки; но они будили в ней не мысль, а воображение. Однажды, во время болезненных месячных, она — впервые после ухода Винни — предалась мечтам о колдовстве и обо всем, с ним связанным. Она стала замечать за собой странности. Как-то перед Рождеством она зашла в пустующую тетину комнату и задумалась — что ей там понадобилось? Стоя у изголовья незастланной односпальной кровати, на которой лежало одно лишь древнее одеяло с электроподогревом, измятое и покрытое ржавыми пятнами, страшное на вид, как хирургическое приспособление, она размышляла над тем, что ее сюда привело, и решила — причина тому смутное желание узнать, что из себя представляли тети и что между ними было общего; а затем, содрогнувшись от какого-то нечистого возбуждения и еще от отвращения, она поняла, что хотела узнать, какая их общая черта заставляла папу звать их к себе в постель. Думая об этом, она услышала, как папа выходит из своего кабинета, бежит вверх по лестнице, перескакивая через ступеньку, а то и две, хлопает дверью уборной — раздался звук бегущей воды и все прочее. Она вспомнила про утиное яйцо у его кровати и подивилась, почему никто не сказал о нем ни слова; но пока папа был в уборной, пойти к нему в спальню и посмотреть не было возможности. И она стояла у односпальной кровати и ждала, пока он спустится вниз.
