Уильям Голдинг - Зримая тьма
Подумав об этом, она подняла веки: перед ней предстала комната, едва различимая в тусклом свете из слухового окна, и Софи, желая остаться внутри, снова закрыла глаза. Она знала, что думает не так, как взрослые, а их так много, и они такие большие…
Ну и пусть.
Софи замерла, затаив дыхание. Есть же еще этот старик с его книгами! Она кое-что заметила. Ей об этом довольно часто говорили, но сейчас она сама увидела. Существует выбор — либо принадлежать к хорошим людям, таким, как Гудчайлды, Беллы и миссис Хьюджсон, делая то, что они считают правильным. Либо выбрать то, что реально, о чем ты знаешь, что оно реально, — самое себя, сидящую у выхода из туннеля, со своими собственными желаниями и правилами.
Возможно, единственная выгода от того, чтобы быть всем для своей сестры и точно знать истинную суть Тони, состояла в том, что утром Софи без колебаний обсудила с ней следующий шаг. Она предложила воровать конфеты, и Тони не только выслушала, но и сама подбросила несколько идей. Она предложила попробовать в пакистанском магазине, потому что пакистанцы глаз не могут отвести от ее волос: она отвлечет внимание продавца, а Софи тем временем стащит что надо. Софи оценила разумность этого плана. Когда Тони распускала волосы, трогательными движениями начинала отводить их с лица, а затем по-детски пыталась открыть его, выглядывая сквозь пряди, это действовало неотразимо. Они отправились в магазин братьев Кришна, и все оказалось даже слишком просто. Младший брат стоял в дверях и говорил певучим голосом чернокожему: «Убирайся, чернозадый. Нам не нужны такие покупатели». Двойняшки проскользнули мимо него в магазин, и им навстречу из-за открытых мешков с сахаром-сырцом вышел старший Кришна и сказал, что весь магазин к их услугам. Затем он буквально завалил их разными забавными сладостями, дал в придачу причудливые палочки, которые назвал ароматическими, и отказался брать за что-либо деньги. Это было так унизительно, что они отказались от своего плана, понимая, что если попробовать в магазине Гудчайлда, выйдет то же самое; тем более что книги у него все равно глупые. Кроме того, Софи уяснила еще одну вещь. У них игрушек было больше, чем им хотелось, и карманных денег больше, чем им хотелось, — все это благодаря папиным уборщицам и кузинам. Но хуже всего, оказалось, что у них в школе были ребята, занимавшиеся тем же самым, только по-крупному, настоящими кражами и даже взломами, и продававшие потом добычу тем детям, у которых водились деньги. Софи поняла, что воровство — это хорошо или плохо в зависимости от того, как ты сама к нему относишься, но в любом случае это скучное занятие. Скука — вот единственная причина, почему не стоит воровать, единственная веская причина. Раз или два мысль эта в ее голове достигла такой ясности, что понятия «хорошо», «плохо», «скучно» представились ей числами, которые можно складывать и вычитать. Еще она с той же ясностью увидела, что всякий раз надо прибавить или отнять еще одно число, «икс», но она не могла определить его значение. Сочетание этого четвертого числа и ясности нагнало на нее панику и могло бы повергнуть в холодный ужас, если бы она не сидела у выхода из черного туннеля и не знала, что она не Софи, а Это. Это жило и наблюдало, не испытывая никаких чувств, помыкая и управляя, как сложной куклой, Софи-существом — ребенком со всеми талантами, недостатками и осознанным очарованием вполне раскованной, более чем невинной, наивной, доверчивой маленькой девочки — помыкая ею среди всех прочих детей, желтых, белых, черных, других детей, которые, разумеется, не могли решить в голове ни эту задачу, ни какую-либо другую, и были вынуждены старательно выписывать цифры на бумаге. Хотя иногда ей вдруг удавалось легко — раз! — выскочить наружу и присоединиться к ним.
Такое открытие сущности вещей могло оказаться очень важным, если бы их одиннадцатый день рождения не стал началом месяца, по-настоящему ужасного для Софи и, возможно, для Тони, хотя та и не подавала виду. Все произошло на самом дне рожденья. Купленный у Тимоти торт был украшен десятью свечами по кругу и одной — посередине. Даже папа пришел из своего кабинета и участвовал в чаепитии, непривычно веселый, что не шло ни ему, ни его ястребиному лицу, которое всегда вызывало у Софи мысли о принцах и пиратах. После скомканного поздравления и перед тем, как задули свечи, он все им сообщил. Он сообщил, что они с Винни скоро поженятся, так что у девочек будет, как он выразился, нормальная мать. В одно обжигающее мгновение после того, как он умолк, Софи поняла очень многое. Она поняла разницу между Винни, хранящей одежду в комнате для теть и наносящей папе визиты, и Винни, которая будет прямо входить к нему, чтобы раздеться и лечь в постель, той, которая будет называться миссис Стэнхоуп и, возможно (поскольку так случалось в книжках), родит детей, которых папа будет любить так, как никогда не любил близняшек, его близняшек и больше ничьих. Это был миг безгласного отчаяния — Винни с ее разрисованным лицом, желтыми волосами, странной манерой говорить и запахом женской парикмахерской. Софи понимала, что это не должно случиться, нельзя допустить, чтобы это случилось. Но и эта мысль не принесла утешения. Софи не смогла вытянуть рот трубочкой, чтобы задуть свечи, он раскрывался все шире, и она заплакала. А вот это было ни к чему, потому что плакала она от горя, но потом оно смешалось с яростью, ибо все это происходило на глазах Винни и, что еще хуже, на глазах папы, давая ему понять, сколь много он для нее значит. И еще Софи знала, что, когда слезы кончатся, факт, огромный и непереносимый, останется. Она услышала, как Винни сказала:
— Вот так-то, приятель.
«Приятелем» был папа. Он подошел к Винни, сказал что-то на ухо, дотронулся до нее, отчего она резко отпрянула, и наступила тишина. Затем папа взревел ужасным голосом:
— Дети! Боже мой!
Софи услышала, как он мчится вниз по деревянным ступеням, в каретный сарай, как бежит по садовой тропинке. Дверь в холл грохнула так, что стекла чудом не вылетели. Винни поспешила за ним.
Разделавшись со слезами, что нисколько не улучшило положения дел, Софи села на свой диван и посмотрела на Тони, сидевшую напротив. Тони была такой же, как всегда, только щеки чуть порозовели — и никаких слез. Она бесцеремонно сказала:
— Рева-корова.
Софи не ответила, ей было не до того. Сильнее всего ей хотелось убежать, бросить папу, забыть о нем и о его предательстве. Она вытерла лицо и сказала, что им нужно пройтись по дорожке вдоль канала, потому что Винни это запретила. Они сразу же так и поступили, хотя в качестве ответа на ужасные вести этот шаг казался слишком ничтожным. Только когда они забрались в старую лодку у заброшенного шлюза, фигуры Винни и папы уменьшились и чуть-чуть отдалились. Близняшки немного посидели в лодке, а потом нашли там утиные яйца, отложенные очень давно. Когда Софи увидела яйца, у нее в голове все прояснилось. Она сообразила, как ей мучить Винни и папу, мучить до тех пор, пока они не сойдут с ума и их не увезут, как сына мистера Гудчайлда, в сумасшедший дом.
После этого все случилось так, как должно было случиться. Все сошлось, повинуясь некоей предопределенности, словно на помощь пришел весь мир. Было предопределено, что, вернувшись к праздничному торту и объев с него глазурь — не пропадать же ей! — они откроют старый кожаный чемодан, который им открывать запрещалось, и найдут там связку ржавых ключей. Ключи открывали все, что обычно было заперто. Той же ночью, сидя в кровати, с коленями, прижатыми к начавшей округляться груди, Софи ясно увидела, что одно из старых яиц предназначалось для Винни. В темноте она чувствовала, как ее одолевает страстное желание стать колдуньей — по-иному нельзя было это назвать. Колдовство и могущество. Она испугалась самой себя и свернулась клубком под одеялом, но темный туннель оставался с ней; там, в безопасности, она поняла, что делать.
На следующий день оказалось, что все очень просто. Надо всего лишь найти те области отрешенности, которые так щедро разбросали вокруг себя взрослые, и передвигаться по ним. Если делать это достаточно проворно, никто тебя не увидит и не услышит. И она проворно открыла ящик маленького столика около папиной кровати, разбила в него яйцо и проворно удалилась. Ключ она повесила обратно в тяжелую связку, которой явно не пользовались многие годы, и почувствовала, что приблизилась вплотную к колдовству, но настоящего удовлетворения не получила. В тот день в школе она была настолько рассеянна, что даже миссис Хьюджсон заметила и спросила, в чем дело. Конечно, ни в чем.
Ночью в своей кровати под слуховым окном конюшни Софи размышляла о колдовстве. Она пыталась сложить воедино все, связанное с колдовством, но ничего не получалось. Это не арифметика. Все расплывалось — свой личный туннель, предопределенные вещи и, превыше всего, глубинная, жестокая, острая потребность, желание причинять боль Винни и папе там, в спальне. Она представляла, желала, пыталась думать и снова представляла; и, наконец, ей так отчаянно захотелось немедленно стать колдуньей, что в мгновение обжигающего просветления она увидела, как это произойдет. Она видела саму себя, скользящую по садовой дорожке, сквозь стеклянную дверь, по лестнице, через дверь спальни к большой кровати, где лежат папа и повернувшаяся к нему спиной Винни. И вот она подходит к столику, на котором возле ночника лежат три книги, просовывает руку с яйцом в запертый ящик, разбивает это второе яйцо рядом с первым, таким мерзким, фу, дрянь какая, и оставляет там всю эту гадость. Потом она оборачивается, смотрит вниз, нацеливает темную часть своей головы на спящую Винни и посылает ей кошмар, от которого та вздрагивает и кричит в голос; этот крик как бы разбудил Софи — хотя ее нельзя было разбудить, ведь она не спала — и она очутилась в собственной кровати с собственным криком, смертельно испуганная своими колдовскими проделками, и когда ее крик затих, позвала: «Тони! Тони!» Но Тони спала и была где-то далеко, поэтому Софи пришлось долго лежать, свернувшись и дрожа от ужаса. Сейчас она уже чувствовала, что дальше оставаться колдуньей ей не под силу и что взрослые все равно победят, потому что от колдовства тебе самой в конце концов становится плохо. Но тут из этого гнусного Сиднея приехал дядя Джим.
