Эрих Ремарк - Тени в раю
— А предметы роскоши, такие, как мебель, ковры и картины, даже за десятую часть их стоимости, — добавила акула.
Невозмутимый Силверс предложил покупателю коньяк.
— Потом вещи снова поднялись в цене, — сказал он. — А деньги упали. Вы же сами знаете, нынешние деньги стоят вдвое меньше тогдашних. С тех пор они так и не поднялись в цене, зато картины стали дороже в пять раз и более. — Он притворно и слащаво засмеялся. — Ох уж эта инфляция! Как началась две тысячи лет назад, так с тех пор и не кончалась. Ничего не поделаешь — ценности дорожают, деньги дешевеют.
— Поэтому ничего не следует продавать, — с радостным рычанием произнесла акула.
— О, если бы это было возможно, — вздохнул Силверс, — я и так стараюсь продавать как можно меньше. Но ведь необходим оборотный капитал. Спросите моих клиентов. Для них я настоящий благодетель: совсем недавно я за двойную цену выкупил танцовщицу Дега, которую продал пять лет назад.
— У кого? — спросила акула.
— Этого я вам, конечно, не скажу. Разве вам было бы приятно, если бы я раструбил по всему свету, за сколько и что вы у меня покупаете?
— А почему бы и нет?
Акула определенно была непростой штучкой.
— Другим, представьте себе, это не по нутру. А я вынужден на них ориентироваться. — Силверс сделал вид, что хочет встать. — Жаль, что вы ничего у меня не нашли, господин Купер. Ну, может быть, в следующий раз. Поддерживать цены на прежнем уровне я, разумеется, долго не смогу, вы это, конечно, понимаете?
Акула тоже встала.
— У вас же была еще одна картина Дега, которую вы мне хотели показать, — заметил он как бы между прочим.
— Это та, что висит в спальне у моей жены? — протянул Силверс.
И у меня в запаснике раздался звонок.
— Моя жена у себя?
— Нет, миссис Силверс ушла полчаса тому назад.
— Тогда принесите, пожалуйста, полотно Дега, которое висит у зеркала.
— Для этого потребуется некоторое время, господин Силверс, — сказал я. — Вчера мне пришлось ввернуть деревянную пробку, чтобы картина лучше держалась.
Сейчас она привинчена к стене. Чтобы ее снять, мне нужно несколько минут.
— Не надо, — бросил Силверс. — Мы лучше поднимемся наверх. Вас не затруднит, господин Купер?
— Нисколько.
Я снова уселся у себя, как дракон, охраняющий золото Рейна. Через некоторое время оба вернулись, а мне было ведено подняться за картиной, снять ее и принести вниз. Поскольку никакой пробки не было, я просто подождал там несколько минут. Из окна, выходившего во двор, я увидел миссис Силверс, которая стояла у кухонного окна. Она сделала вопросительный жест. Я резко замотал головой: опасность еще не миновала, и миссис Силверс следовало еще некоторое время побыть в укрытии.
Я внес картину в комнату с мольбертами и вышел. Что они говорили, я не мог разобрать, так как Силверс плотно закрыл за мной дверь. Вот сейчас он, наверное, деликатно намекает, что его жена охотно оставила бы эту картину для своей частной коллекции; впрочем, нет, я был уверен, что он преподнесет все таким образом, чтобы не вызвать недоверия акулы. Беседа в комнате с мольбертами продолжалась еще около получаса, после чего Силверс вызволил меня из заточения на этом складе ценностей.
— Картину Дега вешать назад не будем, — сказал он. — Утром вы доставите ее господину Куперу.
— Поздравляю.
Он состроил гримасу.
— Чего только не приходится выдумывать. А ведь через два года, когда произведения искусства поднимутся в цене, этот человек станет потихоньку злорадствовать.
Я повторил вопрос Купера:
— Зачем же тогда вы действительно продаете?
— Потому что не могу отказаться от этого. Я по натуре игрок. Кроме того, мне надо зарабатывать. Впрочем, сегодняшняя выдумка с привинченной пробкой была неплоха. Вы делаете успехи.
— Не значит ли это, что я заслуживаю прибавки?
Силверс прищурил глаза.
— Успехи вы делаете слишком быстро. Не забывайте, что у меня вы бесплатно проходите обучение, которому мог бы позавидовать любой директор музея.
Вечером я отправился к Бетти Штейн, чтобы поблагодарить за одолженные деньги. Я застал Бетти с заплаканными глазами, в очень подавленном состоянии. У нее собралось несколько знакомых, которые, по-видимому, ее утешали.
— Если я не вовремя, то могу зайти и завтра, — сказал я. — Я хотел поблагодарить вас.
— За что? — Бетти растерянно посмотрела на меня.
— За деньги, которые я вручил адвокату, — сказал я. — Мне продлили вид на жительство. Так что я еще какое-то время могу оставаться здесь.
Она расплакалась.
— Что случилось? — спросил я актера Рабиновича, который держал Бетти за руку, нашептывая ей какие-то слова.
— Вы не слышали? Моллер умер. Позавчера.
Рабинович сделал знак, чтобы я прекратил расспросы. Он усадил Бетти на софу и вернулся ко мне. В кино он играл отпетых нацистов, а в обыденной жизни отличался кротким нравом.
— Повесился, — сказал он. — У себя в комнате. Его нашел Липшюц. Смерть наступила, вероятно, день или два назад. Висел на люстре. Все лампочки в комнате горели и люстра тоже. Возможно, он не хотел умирать в темноте. Наверное, повесился ночью.
Я собрался уходить.
— Побудьте с нами, — сказал Рабинович. — Чем больше народу сейчас около Бетти, тем ей легче. Она не может быть одна.
Воздух в комнате был спертый и душный.
Бетти не желала открывать окна. Из-за какого-то загадочного атавистического суеверия она считала, что покойнику будет нанесена обида, если скорбь растворится в свежем воздухе. Много лет назад я слышал, что если в доме покойник, окна открывают, чтобы освободить витающую в комнате душу, но никогда не слышал, чтобы их закрывали, дабы удержать скорбь.
— Я глупая корова! — воскликнула Бетти и громко высморкалась. — Надо же взять себя в руки. — Она поднялась. — Сейчас я сварю вам кофе. Или вы хотите чего-нибудь еще?
— Нет, Бетти, ничего не надо, право.
— Нет. Я сварю вам кофе.
Шурша помятым платьем, она вышла на кухню.
— Причина известна? — спросил я Рабиновича.
— Разве нужна причина?
Я вспомнил теорию Кана о цезурах в жизни и о том, что людей, оторванных от родины, везде подкарауливает опасность.
— Нет, — ответил я.
— Нельзя сказать, чтобы он был нищим. И больным он тоже не был. Липшюц видел его недели две назад.
— Он работал?
— Писал. Но не сумел ничего опубликовать. За несколько лет ему не удалось напечатать ни строчки, — сказал Липшюц.
— Такова участь многих. Но дело, наверное, не только в этом? После него что-нибудь осталось?
— Ничего. Он висел на люстре, посиневший, с распухшим, высунутым языком, и по его открытым глазам ползали мухи. На него было страшно смотреть. В такую жару все происходит очень быстро. Глаза… — Липшюц содрогнулся. — Самое ужасное, что Бетти хочет взглянуть на него еще раз.
— Где он сейчас?
— В заведении, которое называется похоронным бюро. Вам уже приходилось бывать в подобных местах? Лучше избегайте их. Американцы — юная нация, они не признают смерти. Покойников гримируют под спящих. Многих бальзамируют.
— Если его загримировать… — сказал я.
— Мы тоже об этом думали, но тут ничто не поможет. Едва ли найдется столько грима, да к тому же это будет слишком дорого. Смерть в Америке очень дорогая штука.
— Не только в Америке, — бросил Рабинович.
— Но не в Германии, — заметил я.
— В Америке это очень дорого. Мы подыскали похоронную контору подешевле. И все же это обойдется самое меньшее в несколько сот долларов.
— Если бы они у Моллера были, он, возможно, еще бы жил, — сказал Липшюц.
— Возможно.
Я заметил, что в фотографиях, висевших у Бетти в комнате, появился пробел: снимка Моллера уже не было среди живых. Его портрет висел на другой стене, еще не в черной рамке, как другие портреты, но Бетти уже прикрепила к старой золотой рамке кусок черного тюля. Моллер, улыбаясь, смотрел с фотографии пятнадцатилетней давности. Его смерть никак не укладывалась у меня в голове, и этот черный тюль… Бетти вошла с подносом, на котором стояли чашки, и стала разливать кофе из расписанного цветами кофейника.
— Вот сахар и сливки, — сказала она.
Все принялись за кофе, и я тоже.
— Похороны завтра, — сказала она. — Вы придете?
— Если смогу. Мне уже сегодня пришлось отпроситься на несколько часов.
— Все его знакомые должны прийти! — воскликнула Бетти взволнованно. Завтра в половине первого. Время специально выбрано, чтобы все могли быть.
— Хорошо. Я приду. Где это?
Липшюц сказал:
— Похоронное бюро Эшера на Четырнадцатой улице.
— А где его похоронят? — спросил Рабинович.
— Хоронить не будут. Его кремируют. Кремация дешевле.
— Что?
— Кремируют.
— Кремируют, — машинально повторил я.
