Ицик Мангер - Книга Рая. Удивительное жизнеописание Шмуэл-Абы Аберво
— Вы, ребята, поймите, Шорабор ослаблен. Вместе с коровами — это искушение. Нужно поберечь его здоровье. Скотина есть скотина.
Пастухи сделали так, как велел ангел-пограничник. Затем они разложили в поле костер, сели вокруг него и запели:
Зарылся в пушистое сено
И спи себе как дворянин,
Ведь это, поди, поприятней,
Чем блох ублажать меж перин.
Над вами чирикают птицы,
Кузнечиков полон покос,
А ветер-то, ветер душистый
Щекочет вам ласково нос.
Апчхи-чхи-чхи! Будьте здоровы!
Апчхи-чхи-чхи! Все говорят,
Что нынче луна загуляла
И крутит со всеми подряд.
Я и мой друг Писунчик лежали у костра и считали звезды.
— Сколько ты уже насчитал, Писунчик?
— Миллион девяносто шесть.
— А я миллион девяносто семь.
— Врешь, Шмуэл-Аба.
— Могу поклясться, если хочешь.
— Поклянись.
— Шикслех-бикслех… Теперь веришь?
Писунчик погрустнел, моя клятва «шикслех-бикслех» напомнила ему о дочери ангела-лесничего Анеле[98]. Я толкнул его.
— Знаешь что, Писунчик? Давай считать сначала!
— Не хочу, Шмуэл-Аба!
Я придвинулся поближе к нему, стал успокаивать и гладить левое крыло.
— Послушай меня, Писунчик, забудь!
Писунчик повернулся ко мне спиной.
Я понял, что говорю впустую. Он должен выстрадать свое страдание до дна. Тогда он станет совсем другим ангелом.
Пастухи вокруг костра рассказывали истории. Я попробовал прислушаться, но ничего не расслышал: они говорили слишком тихо. Почти шептались.
Я вслух прочел кришме и пожелал спокойной ночи моему другу, но он мне ничего не ответил.
— Нет так нет, — сказал я про себя. Повернулся спиной к костру и уснул.
Рано утром мы проснулись от крика и шума. Мы терли глаза, бестолково озирались и не понимали, что происходит. Мы подошли к пастухам, которые стояли кружком и разговаривали. От них мы узнали вот что.
Как только разнеслась весть о том, что Шорабор вернулся в еврейский рай, праотец Исаак встал ни свет ни заря, велел заложить карету и отправился к границе. Он хотел пощупать своими руками и убедиться, достаточно ли еще жирно то место, которое он разметил мелом на Шораборе.
Ангел Завл, кучер, натягивал вожжи, кричал «вьо», свистел кнутом и на рассвете добрался до границы.
— Открывай стойло, — сказал праотец Исаак Гимплу-пограничнику, — я хочу видеть Шорабора.
Гимпл не хотел открывать. Шорабор устал, пусть поспит еще часок-другой, даст отдохнуть своим косточкам.
Праотец Исаак настаивал: сейчас же, немедленно. Он хочет потрогать своими руками, потому что только так он может убедиться, что это не сон.
Мы, то есть я и Писунчик, побежали в райский хлев. Там мы встретили праотца Исаака и ангела-пограничника. Они все еще препирались. Праотец Исаак уже охрип от крика.
— Открывай хлев, тебе говорят. Сию же минуту!
В итоге праотец Исаак добился-таки своего. Гимпл открыл хлев и впустил их с кучером. Мы подглядывали в щелочку за тем, что они там делают.
— Есть на Шораборе метка мелом, Завл?
— Да, ваша святость, — пробасил Завл.
— Где же эта метка, Завл?
Завл-кучер взял праотца Исаака за руку и подвел его к месту, размеченному мелом.
Праотец щупал, щупал, а потом покачал головой:
— Это не то место, Завл, место, которое я отметил, было жирным.
Завл уверил его, что на этом месте находится метка мелом. Других меток он не видит. А вот скотинка уже не та, что прежде: кожа да кости.
Праотец Исаак сел на пол и заплакал. Из-под его черных очков потекли слезы.
Завл-кучер стал его утешать:
— Не тревожьтесь, ваша праведность, мы его выходим… этого, как его… Шарабана.
Я толкнул моего друга Писунчика:
— Слышал, Писунчик… Шарабана… Ну и тупая башка у этого Завла.
Мы увидели, как праотец Исаак встал, а Завл отряхнул ему кафтан.
— Вот увидите, ваша праведность, через неделю его будет не узнать.
— Твои бы слова да Богу в уши, Завл, — ответил праотец Исаак.
Они вышли из стойла. Завл-кучер вел слепого Исаака под руку.
— Потихонечку, ваша праведность, тут камушек!
Солнце уже припекало, над нашими головами щебетали птицы. Синие райские ласточки кружили в солнечных лучах. Пахло родным домом, и у меня стало светло на душе.
Мы помолились шахрис под открытым небом. Завл-кучер так коверкал слова, что мы едва сдерживали смех.
Сразу же после шахриса явились райские музыканты. Их прислали на границу, чтобы Шорабор всю дорогу шел под музыку. Вместе с музыкантами прибыла пророчица Мириам. Она была маленькой, худенькой, с веснушками на лице. Как она могла нести большой бубен — просто загадка.
Мы, я и Писунчик, вывели Шорабора из стойла. Рога Шорабора были украшены бело-голубыми лентами[99]. Мы ждали сигнала, чтобы двинуться в путь.
Гимпл-пограничник установил порядок движения. Сперва музыканты, за музыкантами Шорабор. Я справа от Шорабора, Писунчик слева. За нами пастухи с коровами и, наконец, последний, хоть и не из последних, праотец Исаак в своей серебряной карете.
Гимпл-пограничник три раза протрубил в рог. Пророчица Мириам дала знак музыкантам, грянула музыка, и мы двинулись в путь.
Я не могу передать словами радость, охватившую нас. Если вы можете представить Пурим[100] и Симхастойре[101] вместе, вы получите представление о десятой доле того праздника, который был у нас.
Музыканты шли впереди и играли, перед ними плясала пророчица Мириам, она била в бубен и пела:
Благо вам, праведники святые,
Миновали времена лихие,
Все теперь хорошо!
Мы Шорабора домой ведем,
От радости плачем, от счастья поем,
Все теперь хорошо!
Кто не видел, как танцует пророчица Мириам, ничего хорошего в жизни не видел… Всю дорогу она подпрыгивала, ни секунды не передохнула. Пот с нее так и лил, парик сполз набок, а она — хоть бы что. Лупит в бубен, танцует и поет:
Пусть играет флейта,
Пусть труба поет,
Шорабор вернулся,
Шорабор идет.
Коль благи вы, праведники!
Коль рады вы, праведники!
Шорабор ступал серьезно и торжественно. Чеканил каждый шаг. Наверное, чувствовал, что он герой дня, что танцуют и поют ради него. Он все время поворачивал голову к своим женам, которые шли за ним, будто говорил им:
— Видите, какие почести мне воздают.
Коровы отвечали ему, кивая головами:
— Мы всегда знали, что ты не абы кто, — и от радости оставляли за собой пахучие лепешки.
Мы приблизились к воротам райского города.
— Что там сверкает, Писунчик, видишь?
Писунчик пригляделся:
— Я вижу, Шмуэл-Аба, это радуга. Ее повесили на городских воротах, наверное, в честь Шорабора.
— Будет настоящий парад, Писунчик.
Мы остановились перед воротами. Городской стражник ангел Симха-рыжий протрубил в рог: тру-ту-ту, тру-ту-ту-ту, Шорабор ту-у-ут…
Ворота отворились. Музыканты расступились. Вперед вышел праотец Авраам, старейший из праотцев, за ним толпились праведники.
В одной руке праотец Авраам нес пучок соломы, в другой горшок соли. Он подошел к Шорабору и протянул ему солому-соль. Шорабор понюхал солому, лизнул соль, и праотец Авраам начал речь:
— От имени всего еврейского рая и от имени райского города приветствую тебя, Шорабор…
Даже слепому было видно, что праотец Авраам нервничает, но он изо всех сил старался справиться с собой и продолжал:
— Хоть ты и доставил нам немало беспокойства своим побегом, мы не хотим тебя наказывать. Свое наказание ты получил у «них», и мы принимаем тебя с радостью. В честь тебя мы зажгли радуги над всем райским городом. Каждая радуга стоит целое состояние. Но мы не думали о деньгах, желая показать тебе, как ты нам дорог. Смотри же, Шорабор, впредь не выкидывай таких дурацких шуток. Веди себя прилично и, сколько суждено, живи-поживай. Ты ведь Шорабор, а не просто бык, и здесь тебе не земля, а рай.
От волнения праотец Авраам даже стихами заговорил. Он стал белым как мел. Его борода так задрожала, будто вот-вот оторвется и улетит. Он придержал ее правой рукой и, тяжело дыша, закончил:
— Приветствуем тебя, Шорабор, среди святых праведников!
Шорабор несколько раз покрутил хвостом в знак благодарности за великую честь, ему оказанную. Коровы, стоявшие за ним, просто зашлись от удовольствия.
За спиной праотца Авраама послышались возня, шум и чей-то голос прокричал:
— Насчет того, что вы сказали, реб Авром, у меня есть притча. Жил-был царь, и было у него три…
— Оставьте вы свои притчи, Магид из Дубно, — сказал праотец Авраам, — притчи в другой раз, теперь не время для притч.
