Лев Толстой - Анна Каренина
сказала она тем же шуточным тоном, невольно прислушиваясь к звукам шагов
Вронского, шедшего за ними. "Но что мне за дело?" - подумала она и стала
спрашивать у мужа, как без нее проводил время Сережа.
- О, прекрасно! Mariette говорит, что он был мил очень и... я должен
тебя огорчить... не скучал о тебе, не так, как твой муж. Но еще раз merci,
мой друг, что подарила мне день. Наш милый самовар будет в восторге..
(Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну за то, что она
всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И
знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо
всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением
Облонских.
Графиня Лидия Ивановна была друг ее мужа и центр одного из кружков
петербургского света, с которым по мужу ближе всех была связана Анна.
- Да ведь я писала ей.
- Но ей все нужно подробно. Съезди, если не устала, мой друг. Ну, тебе
карету подаст Кондратий, а я еду в комитет. Опять буду обедать не один, -
продолжал Алексей Александрович уже не шуточным тоном. - Ты не поверишь, как
я привык...
И он, долго сжимая ей руку, с особенною улыбкой посадил ее в карету.
XXXII
Первое лицо, встретившее Анну дома, был сын. Он выскочил к ней по
лестнице, несмотря на крик гувернантки, и с отчаянным восторгом кричал:
"Мама, мама!" Добежав до нее, он повис ей на шее.
- Я говорил вам, что мама!- кричал он гувернантке. - Я знал!
И сын, так же как и муж, произвел в Анне чувство, похожее на
разочарованье. Она воображала его лучше, чем он был в действительности. Она
была должна опуститься до действительности, чтобы наслаждаться им таким, ка-
ков он был. Но и такой, каков он был, он был прелестен с своими белокурыми
кудрями, голубыми глазами и полными стройными ножками в туго натянутых
чулках. Анна испытывала почти физическое наслаждение в ощущении его близости
и ласки и нравственное успокоение, когда встречала его простодушный,
доверчивый и любящий взгляд и слушала его наивные вопросы. Анна достала
подарки, которые посылали дети Долли, и рассказала сыну, какая в Москве есть
девочка Таня и как Таня эта умеет читать и учит даже других детей.
- Что же, я хуже ее? - спросил Сережа.
- Для меня лучше всех на свете.
- Я это знаю, - сказал Сережа, улыбаясь.
Еще Анна не успела напиться кофе, как доложили про графиню Лидию
Ивановну. Графиня Лидия Ивановна была высокая полная женщина с
нездорово-желтым цветом лица и прекрасными задумчивыми черными глазами. Анна
любила ее, но нынче она как будто в первый раз увидела ее со всеми ее
недостатками.
- Ну что, мой друг, снесли оливковую ветвь? - спросила графиня Лидия
Ивановна, только что вошла в комнату.
- Да, все это кончилось, но все это и было не так важно, как мы думали,
- отвечала Анна. - Вообще моя belle soeur слишком решительна.
Но графиня Лидия Ивановна, всем до нее не касавшимся интересовавшаяся,
имела привычку никогда не слушать того, что ее интересовало; она перебила
Анну
- Да, много горя и зла на свете, а я так измучена нынче.
- А что? - спросила Анна, стараясь удержать улыбку.
- Я начинаю уставать от напрасного ломания копий за правду и иногда
совсем развинчиваюсь. Дело сестричек (это было филантропическое,
религиозно-патриотическое учреждение) пошло было прекрасно, но с этими
господами ничего невозможно сделать, - прибавила графиня Лидия Ивановна с
насмешливою покорностью судьбе. - Они ухватились за мысль, изуродовали ее и
потом обсуждают так мелко и ничтожно. Два-три человека, ваш муж в том числе,
понимают все значение этого дела, а другие только роняют. Вчера мне пишет
Правдин...
Правдин был известный панславист за границей, и графиня Лидия Ивановна
рассказала содержание письма.
Затем графиня рассказала еще неприятности и козни против дела
соединения церквей и уехала торопясь, как ей в этот день приходилось быть
еще на заседании одного общества и в Славянском комитете.
"Ведь все это было и прежде; но отчего я не замечала этого прежде? -
сказала себе Анна. - Или очень раздражена нынче? А в самом деле, смешно:
цель добродетель, она христианка, а она все сердится всь у нее враги и всь
враги по христианству и добродетели".
После графини Лидии Ивановны приехала приятельница, жена директора, и
рассказала все городские новости. В три часа и она уехала, обещаясь приехать
к обеду. Алексей Александрович был в министерстве. Оставшись одна, Анна
дообеденное время употребила на то, чтобы присутствовать при обеде сына (он
обедал отдельно) и чтобы привести в порядок свои вещи, прочесть и ответить
на записки и письма, которые у нее скопились на столе.
Чувство беспричинного стыда, которое она испытывала дорогой, и волнение
совершенно исчезли. В привычных условиях жизни она чувствовала себя опять
твердою и безупречною.
Она с удивлением вспомнила свое вчерашнее состояние. "Что же было?
Ничего. Вронский сказал глупость, которой легко положить конец, и я ответила
так, как нужно было. Говорить об этом мужу не надо и нельзя. Говорить об
этом - значит придавать важность тому, что ее не имеет". Она вспомнила, как
она рассказала почти признание, которое ей сделал в Петербурге молодой
подчиненный ее мужа, и как Алексей Александрович ответил, что, живя в свете,
всякая женщина может подвергнуться этому, но что он доверяется вполне ее
такту и никогда не позволит себе унизить ее и себя до ревности. "Стало быть,
незачем говорить? Да, слава богу, и нечего говорить", - сказала она себе.
XXXIII
Алексей Александрович вернулся из министерства в четыре часа, но, как
это часто бывало, не успел войти к ней. Он прошел в кабинет принимать
дожидавшихся просителей и подписать некоторые бумаги, принесенные правителем
дел. К обеду (всегда человека три обедали у Карениных) приехали: старая
кузина Алексея Александровича, директор департамента с женой и один молодой
человек, рекомендованный Алексею Александровичу на службу. Анна вышла в
гостиную, чтобы занимать их. Ровно в пять часов бронзовые часы Петра I не
успели добить пятого удара, как вышел Алексей Александрович в белом галстуке
и во фраке с двумя звездами, так как сейчас после обеда ему надо было ехать.
Каждая минута жизни Алексея Александровича была занята и распределена. И для
того чтоб успевать сделать то, что ему предстояло каждый день, он держался
строжайшей аккуратности. "Без поспешности и без отдыха" - было его девизом.
Он вошел в залу, раскланялся со всеми и поспешно сел, улыбаясь жене.
- Да, кончилось мое уединение. Ты не поверишь, как неловко (он ударил
на слове неловко) обедать одному.
За обедом он поговорил с женой о московских делах с насмешливою улыбкой
спрашивал о Степане Аркадьиче; но разговор шел преимущественно общий, о
петербургских служебных и общественных делах. После обеда он провел полчаса
с гостями и, опять с улыбкой пожал руку жене, вышел и уехал в совет. Анна не
поехала в этот раз ни к княгине Бетси Тверской, которая, узнав о ее приезде,
звала ее вечером, ни в театр, где нынче была у нее ложа. Она не поехала
преимущественно потому, что платье, на которое она рассчитывала, было не
готово. Вообще, занявшись после отъезда гостей своим туалетом, Анна была
очень раздосадована. Пред отъездом в Москву она, вообще мастерица одеваться
не очень дорого, отдала модистке для переделки три платья. Платье нужно было
так переделать, чтоб их нельзя было узнать и они должны были быть готовы уже
три дня тому назад. Оказалось, что два платья были совсем не готовы, а одно
переделано не так, как того хотела Анна. Модистка приехала объясняться,
утверждая, что так будет лучше, и Анна разгорячилась так, что ей потом
совестно было вспоминать. Чтобы совершенно успокоиться, она пошла в детскую
и весь вечер провела с сыном, сама уложила его спать, перекрестила и покрыла
его одеялом. Она рада была, что не поехала никуда и так хорошо провела этот
вечер. Ей так легко и спокойно было, так ясно она видела, что все, что ей на
железной дороге представлялось столь значительным, был только один из
обычных ничтожных случаев светской жизни и что ей ни пред кем, ни пред собой
стыдиться нечего. Анна села у камина с английским романом и ждала мужа.
Ровно в половине десятого послышался его звонок, и он вошел в комнату.
- Наконец-то ты!- сказала она, протягивая ему руку.
Он поцеловал ее руку и подсел к ней.
