Сигрид Унсет - Улав, сын Аудуна из Хествикена
Преклонив колено, Улав поцеловал на прощание руку епископа. Тот, взглянув на его склоненное лицо, слегка улыбнулся:
– А ты с норовом, как погляжу! Да охранит тебя господь и милосердная матерь божья от жестокосердия!
Подняв руку, он благословил Улава. Уже подойдя к двери, преосвященный Турфинн, обернувшись, снова улыбнулся:
– Да, забыл поблагодарить тебя за помощь. Мой Асбьерн, по прозванию Толстомясый, сказывал, что ты изо всех сил старался принести пользу в усадьбе. Спасибо тебе за это!
Лишь вечером, уже засыпая Улав вдруг почувствовал, как в его душе словно пронеслась буря: ведь про себя и Ингунн он сказал епископу неполную правду. Но он тотчас отогнал эту мысль – теперь у него не было охоты думать о нынешнем лете и об осени, о вечерах в ее светелке и обо всем прочем.
Улав прижился в епископской усадьбе, и с каждым днем ему все больше нравилось пребывать здесь среди одних мужчин; все они были старше его, и у всех была своя урочная работа; они справляли ее всяк в свое время. Куда бы ни пошел Асбьерн Толстомясый, Улав следовал за ним по пятам. В чердачной горнице, где ночевали Улав с Арнвидом, они жили вчетвером; кроме Асбьерна, который был значительно старше, там обитал еще один молодой священник – лет около тридцати, он учился вместе с Арнвидом в церковной школе. Арнвид ходил в церковь и пел в хоре с церковным причтом; он раздобыл книгу, по которой учился еще школяром [58], и, отдыхая после дневной трапезы, с удовольствием углублялся в нее. Сидя на краю кровати, он читал первые главы «De arte grammatica» ["О грамматическом искусстве" (лат.)]. Улав лежал и слушал: чудно, сколь много всяких названий было у этих старых римлян для обозначения только одного понятия – взять хотя бы море! В конце книжки было несколько страниц, предназначенных для упражнения в навыках письма. Арнвид забавлялся, списывая с книги старинные буквы и изречения. Но работать на чердаке было холодно, к тому же он уже был не столь искусен в письме, как в детстве. И однажды он написал под конец: «Est mala scriptura quia penna non fuit dura» [сочинение плоховато – перо виновато (лат.)]. Но когда Арнвид, отложив книгу, вышел, Асбьерн-священник взял ее и вывел на полях: «Penna non valet dixit ille qui scribere nescit» [перо негоже, – говорит тот, кто писать не может (лат.)]. Улав улыбнулся, узнав, что означают эти слова.
Асбьерн Толстомясый отправлял богослужение рано утром, и Улав чаще всего ходил с ним во храм, но в будни священник появлялся там нечасто. Асбьерна, по большей части, освобождали от пения в хоре, и он читал молитвы по книге там, где ему приходилось бывать по должности. У него было немало дел с доходами и расходами епархии; он принимал товары в счет десятины [59] и кортомные деньги [60], беседовал с прихожанами. Он научил Улава разбираться в товарах и знать им цену, а также как их лучше складывать и хранить; он разъяснял Улаву правила купли и продажи, закон десятины и наставлял его в пользовании аспидной доской для счета. Мьесен еще не сковался льдом в здешних краях, так что люди плыли на веслах и на парусах в торговый город. Асбьерн-священник много раз брал с собой Улава в ближние поездки. Он откупил у юноши две пряжки, и теперь у Улава впервые в жизни завелись в кошеле деньги.
Из-за множества дел ему не часто доводилось видеть Ингунн. Он держал слово, данное епископу, и не искал с нею встреч, кроме как в церкви; но туда она приходила редко, да и то на одну из самых поздних служб, а Улав охотнее ходил на ранние. Арнвид частенько наведывался в усадьбу, где жили дочери Стейнфинна. От него-то Улав и услышал, будто фру Магнхильд не очень жаловала племянницу; она говорила, что Ингунн дозволила себя обольстить, а Ингунн, распалившись, якобы отвечала тетке гневливо. Преосвященный же Турфинн весьма ласково беседовал с Ингунн и Турой – он послал за ними однажды. Но в тот день, когда девицы гостили в епископской усадьбе, Улава не было дома – они с Асбьерном ездили по делам на остров Хельгеей.
Улаву и Ингунн не удавалось даже поговорить как следует в те разы, когда они встречались в церкви, а потом он провожал ее чуть-чуть по склону к усадьбе, стоявшей у самой церкви Воздвиженья. Но он и сам рассудил: так-то оно лучше. Порой случалось ему вспоминать о том, каково это – держать ее в объятиях, какая она нежная и мягкая, теплая да ласковая. Но он отгонял от себя подобные мысли – теперь не время для них. Впереди их ожидали долгие годы, когда они станут жить вместе как добрые, любящие супруги. Он был уверен, что епископ Турфинн поможет ему отстоять свои права.
К тому же Улав вовсе не желал думать о жизни, которую вел последние месяцы. Теперь, когда он оглядывался назад, жизнь эта представлялась ему на редкость диковинной и даже неправдоподобной. Ночи в светелке с Ингунн в кромешной тьме. Все его чувства тогда, кроме зрения, были обострены до крайности, да и было так темно, что он вполне мог быть слепым. Весь день он потом ходил сонный и вялый, чувствуя лишь напряженный страх перед смутной угрозой, нависшей над ним; и в голове у него была какая-то пустота, шум да круженье. Где-то в самой глубине души он ощущал вечное беспокойство – даже не отдавая себе отчета, отчего как раз сейчас мучает его совесть, он знал: что-то неладно, и это что-то вскорости напомнит о себе. Даже наедине с Ингунн он не мог до конца забыться. И тогда он становился несколько нетерпим к ней – ведь ее, казалось, никогда не терзали ни страх, ни сомнения; и он уставал от Ингунн; она вечно требовала, чтоб он был весел, игрив и без конца ласкал ее.
И теперь он ничуть не печалился из-за того, что вынужден некоторое время вести жизнь, в которой нет места женщинам и тайной любви.
Самого епископа Улав видел не часто. Насколько дозволял ему служебный долг, преосвященный Турфинн жил согласно уставу монашеского ордена, в который вступил в дни юности. Его опочивальня находилась над трапезной, там он работал, читал в урочный час свои молитвы и чаще всего трапезничал. Из этого покоя вела лестница вниз, в часовню, где епископ отправлял службы по утрам, а с крытой галерейки перед горницами верхнего жилья в каменном доме крытый же переход вел в один из приделов церкви Христа Спасителя. Однако же в епископской усадьбе было немало людей, которым не очень-то нравилось, что над ними владычит тощий монах. Прежний епископ Гильберт жил точно вельможа, но это не мешало ему быть праведным священнослужителем и ревностным духовным пастырем. Асбьерн говаривал, что хотя новый епископ ему по душе, прежний был несравненно лучше: епископ Гильберт был человек веселый, великий знаток саг, смелый наездник и доблестный охотник.
Улав же думал, что ему не доводилось видеть человека, который бы красивее и свободнее сидел на коне, нежели преосвященный Турфинн. И дом его велся по всем статьям, как у богатых вельмож, хотя сам епископ жил по-монашески; всякого гостя привечали и потчевали в усадьбе сверх меры радушно и богато, каждый служитель получал доброе пиво по будням и хмельную брагу по святым праздникам. На трапезу же в епископской приемной палате подавали вино, и когда преосвященный Турфинн изволил откушивать с гостями, коих он особо желал почтить, он приказывал ставить к своему прибору большую серебряную чару. И пока шла трапеза, монах-виночерпий должен был стоять подле его почетного места и наполнять чару, лишь только епископ подавал ему знак. Сколь вежественным казался Улаву епископ, когда тот брал в руки чару, пригублял ее, кланяясь с чарующей учтивостью тому, за чье здоровье пил, и приказывая всякий раз поднести чару гостю, коего желал почтить!
В тот вечер, когда в усадьбе был Туре Бринг из Вика, Улав удостоился чести пить с преосвященным Турфинном: после вечерней трапезы епископ приказал позвать Улава с того места, где он сидел, много ниже епископского; юноше велено было выйти вперед и встать перед епископским креслом. Преосвященный Турфинн поднес чару к губам, а после протянул ее Улаву; блестящая серебряная чара показалась юноше ледяной, а вино на дне ее – почти изумрудным. Крепкое, кислое, оно обожгло Улаву нутро, но было все же вкусное и свежее – напиток истинных мужей. А потом вино разгорячило его удивительным праздничным теплом. Он покачал головой, когда епископ Турфинн, улыбнувшись, спросил:
– Может, ты больше любишь мед, Улав?
Потом он осведомился, какова показалась ему нынче служба в церкви – утром было праздничное богослужение и крестный ход, – а после предложил Улаву еще выпить.
– Ты, верно, рад? Думается, мы можем быть довольны свидетельством Туре из Вика.
Епископ не смог ничего толком узнать у фру Магнхильд – она не пожелала сказать о том, что все же произошло на тинге в тот раз. Да, она, разумеется, знала: брат ее подумывал о женитьбе Улава, сына Аудуна, на одной из своих дочерей – по крайней мере некоторое время, – однако же никогда не считала дело решенным. Но Туре из Вика сказал, что уверен в этом: Стейнфинн и Аудун твердо договорились в тот вечер поженить своих детей. Они ударили по рукам, и сам Туре, по обычаю, разнял их руки; он назвал также трех или четырех свидетелей этого рукобитья, и, насколько ему известно, они еще живы. Каков был уговор о порядке распределения имущества в этой брачной сделке, Туре не ведал, но слышал, как отцы детей толковали об этом день-другой спустя; он вспомнил еще, что Аудун, сын Инголфа, и думать не желал о совместном владении имуществом Улавом и Ингунн – на равных началах, – ежели Стейнфинн не приумножит столь же изрядно приданое дочери.
