Ромен Роллан - Жан-Кристоф. Книги 1-5
— Дядя… — с трудом выговорил он; спазма сжимала ему горло.
Готфрид не ответил.
— Дядя! — повторил мальчик, опершись руками и подбородком на колени Готфрида.
Ласковый голос откликнулся ему:
— Что, деточка?
— Дядя! Что это такое, скажи? Что это ты пел?
— Я не знаю.
— Ну, скажи же!
— Но я не знаю. Так, песня.
— Это ты сочинил?
— Ну вот еще! Где же мне. Это старая песня.
— Кто ее сложил?
— Не знаю.
— Когда?
— Не знаю.
— Когда ты был маленький?
— Ну нет, гораздо раньше. Когда я еще не родился, и мой отец еще не родился, и отец моего отца, и отец моего деда… Она была всегда.
— Как странно! Мне никогда об этом не говорили…
Мальчик помолчал минуту.
— Дядя! А еще песни ты знаешь?
— Знаю.
Спой еще. Пожалуйста!
— Зачем петь еще? Довольно одной. Поешь, когда хочется петь, когда не можешь не петь. А петь для забавы не надо.
— А если занимаешься музыкой?
— Это не музыка.
Кристоф задумался. Он не совсем понял слова дяди, но не стал просить объяснений. Ведь правда, это не музыка, во всяком случае не такая, как обыкновенно. Потом заговорил снова:
— Дядя! А ты тоже их сочинял?
— Что сочинял?
— Песни!
— Песни? Ну как это возможно!.. Их не сочиняют.
Но Кристоф настаивал с обычным своим упорством:
— Дядя, да ведь кто-нибудь сочинил же эту песню?
Готфрид упрямо мотал головой.
— Никто ее не сочинял. Она была всегда.
Кристоф не унимался:
— Ну хорошо, а другие песни можно сочинить? Новые?
— А зачем? Песни есть для всего. Когда тебе грустно — для этого есть песня, и когда тебе весело — для этого есть другая. И когда устал и скучаешь по дому; и когда презираешь себя, потому что ты всего-навсего жалкий грешник, червь земной. И когда тебе хочется плакать оттого, что люди недобрые; и когда у тебя сердце радуется оттого, что светит солнце, и ты видишь над собой божье небо, и господь как будто улыбается тебе, потому что он всегда добр… Для всего есть песни. Зачем же еще их сочинять?
— Чтобы стать великим человеком! — воскликнул мальчик, вспоминая наставления дедушки и свои простодушные мечты.
Готфрид тихонько рассмеялся. Кристоф, несколько обиженный, спросил:
— Чему ты смеешься?
Ничего, это я так, — откликнулся Готфрид. — Да и что говорить обо мне!
Он погладил мальчика по голове и спросил:
— Так ты, стало быть, хочешь быть великим человеком?
— Да, — с гордостью ответил Кристоф. Он думал, что дядя его похвалит.
Но Готфрид сказал:
— А зачем?
Кристоф стал в тупик. Подумав, он объяснил:
— Чтобы слагать прекрасные песни!
Готфрид опять засмеялся.
— Ты хочешь слагать песни, чтобы стать великим, а великим хочешь быть для того, чтобы слагать песни. Ты — как собака, которая ловит свой хвост.
Кристоф очень обиделся. Он привык сам смеяться над дядей, а тут вдруг дядя смеется над ним! В другое время он бы этого не стерпел. Вместе с тем ему было удивительно, что дядя оказался таким умным — даже нечего ему ответить. Кристофу очень хотелось опровергнуть дядины рассуждения или хоть нагрубить ему, но он ничего не мог придумать. А Готфрид продолжал:
— Будь ты велик, как отсюда до Кобленца, ни одной песни тебе все равно не сложить.
Кристоф возмутился.
— А если я хочу!
— Мало чего ты хочешь. Чтобы слагать песни, нужно самому быть, как они. Слушай…
Луна уже вставала над полями, круглая, яркая. Серебристая дымка затягивала землю и светлое зеркало вод. Переговаривались лягушки, в лугах слышалась мелодичная флейта жаб. Тонкое тремоло сверчков как бы перекликалось с мерцанием звезд. Ветер трогал листья на старой ольхе, и они чуть слышно лепетали. С холмов над рекой струилась переливчатая песня соловья.
— Зачем петь? — вздохнул Готфрид после долгого молчания. (Может быть, он говорил с Кристофом, а может быть, с самим собой.) — Разве это не лучше всего, что ты можешь сочинить?
Кристоф много раз слыхал все эти ночные звуки и любил их. Но так он еще никогда их не слышал. Правда, зачем петь?.. Сердце его исполнилось нежности и грусти. Ему хотелось обнять луга, реку, небо и эти милые, милые звезды… На него вдруг нахлынула любовь к дяде Готфриду — этот маленький человек теперь казался Кристофу самым лучшим, самым умным, самым красивым из всех, кого он знал. Он вспомнил, как всегда смеялся над ним, и подумал, что, наверно, от этого дядя такой грустный. Его охватило раскаяние. Ему хотелось сказать: «Дядя, не горюй! Я больше не буду! Прости меня! Я так тебя люблю!» Но он не смел… В страстном порыве он бросился вдруг на шею Готфриду; однако заготовленные слова не шли с его губ; он только твердил: «Я люблю тебя!» — и горячо целовал дядю. Удивленный и растроганный, Готфрид спрашивал: «Ну что ты?
Что ты?» — и тоже целовал его. Наконец он поднялся и, взяв Кристофа за руку, проговорил:
— Пора домой.
Кристоф пошел за ним, как в воду опущенный; ему грустно было оттого, что дядя его не понял. Но, уже подойдя к дому, Готфрид вдруг сказал:
— Если хочешь, мы как-нибудь вечером опять пойдем слушать божью музыку, и я спою тебе еще другие песни.
И когда Кристоф, преисполненный благодарности, крепко обнял дядю, прощаясь с ним на ночь, он знал, что тот его понял.
После этого они часто гуляли по вечерам. Они шли вдоль реки или по тропинке через поля. Оба молчали. Готфрид не спеша покуривал трубку. Кристоф, слегка робея в темноте, держался за дядину руку. Потом садились на траву, и, помолчав еще немного, Готфрид начинал говорить. Он рассказывал Кристофу о звездах, о тучах; учил его различать голоса земли, и воды, и воздуха, писки и шелесты, пение и крики всех летающих, плавающих, ползающих тварей — всего этого мира малых существ, населяющих темноту; объяснял, что предвещает дождь, а что ясную погоду; заставлял мальчика вслушиваться в бесчисленные звуки, из которых слагается симфония ночи. Иногда Готфрид пел; песни бывали печальные, бывали веселые, но все они чем-то напоминали ту первую и будили в Кристофе такое же волнение. Готфрид никогда не пел больше одной песни в вечер, и Кристоф заметил, что он не любит петь, когда его просят, — нужно было, чтобы это вышло само собой, чтобы ему самому захотелось петь. Иногда приходилось долго ждать, долго сидеть молча, и, уже когда Кристоф с огорчением думал: «Ну, сегодня он не будет петь», — Готфрид вдруг начинал.
Однажды вечером, когда стало ясно, что от Готфрида ничего не дождешься, Кристоф вздумал пропеть ему одну из своих собственных мелодий, на которые тратил столько труда и которыми так гордился. Он хотел показать дяде, как замечательно он умеет сочинять. Готфрид внимательно его прослушал, потом сказал:
— Как это плохо! Бедный мой Кристоф, как это плохо!
Кристоф так оскорбился, что не нашел слов для ответа.
Готфрид сокрушенно продолжал:
— Зачем ты это делал? Это так плохо! Никто ведь тебя не заставлял.
Кристоф негодующе, воскликнул, весь красный от гнева:
— Дедушка говорит, что это очень хорошая музыка!
— А-а… — протянул Готфрид, нисколько не смущаясь. — Ну, раз он говорит, значит, так и есть. Он ученый человек. Он понимает в музыке. А я в ней ничего не понимаю…
Но через секунду он добавил:
— Только, по-моему, это очень плохо.
Он кротко посмотрел на Кристофа, увидел его расстроенное лицо, улыбнулся и сказал:
— У тебя, наверно, есть еще что-нибудь? Может быть, то мне больше понравится.
Кристоф воспрянул духом. В самом деле, может быть, другие вещи изгладят неблагоприятное впечатление от первой. Он спел их все подряд. Готфрид молча слушал; он ждал, пока Кристоф кончит. Затем покачал головой и сказал с глубоким убеждением:
— Эти еще хуже.
Кристоф прикусил губу; у него дрожал подбородок, рыдания подступали к горлу. Готфрид и сам был огорчен, но не мог покривить душой.
— Как это плохо! — повторил он.
Кристоф воскликнул со слезами в голосе:
— Но почему, почему ты так говоришь? Чем это плохо?
Готфрид посмотрел на него своим ясным, правдивым взглядом.
— Чем плохо? Не знаю… Погоди… Это плохо… прежде всего потому, что это глупо… Да, да, в этом все дело… Это глупо, это ничего не значит… Вот. Когда ты это писал, тебе нечего было сказать. Так зачем же ты писал?
— Не знаю, — жалобно ответил Кристоф. — Мне хотелось сочинить что-нибудь хорошее.
— Ну да! Ты писал так, лишь бы написать. Ты писал, чтобы показать, какой ты замечательный музыкант, чтобы тебя похвалили. Ты возгордился и допустил в свое сердце ложь; и за это ты наказан… Вот! В музыке всегда так: когда гордишься и лжешь, всегда бываешь наказан. Музыка должна быть скромной и правдивой, ибо что она такое иначе? Кощунство, хула на господа бога, который даровал нам прекрасные песни, чтобы выражать настоящие, а не поддельные чувства…
