Владимир Набоков - Истинная жизнь Севастьяна Найта
— Да нет же, — воскликнул я, — совсем не то. Я понятия не имею, как она выглядит. Но, видите ли, брат мой умер, и он ее любил, и я хочу, чтобы она мне о нем рассказала. Все это довольно просто.
— Печально! — сказал г. Зильберман и покачал головой.
— Я хочу написать о нем книгу, — продолжал я, — и мне интересна всякая подробность его жизни.
— Что в нем болело? — хрипло спросил г. Зильберман.
— Сердце, — ответил я.
— Сегрдце! Плохо. Очень много предупреждений, очень много… генегральных… генегральных…
— …репетиций смерти. Да, это так.
— Да. А сколько лет?
— Тридцать шесть. Он писал книги, под именем своей матери. Найт. Севастьян Найт.
— Запишите здесь, — сказал г. Зильберман, подав мне чрезвычайно изящную новую записную книжку, в которую вставлялся прелестный серебряный карандашик. С трык-трыкающим звуком он аккуратно вырвал страничку, положил ее в карман и отдал мне книжку.
— Вам нгравится, нет? — сказал он с искательной улыбкой. — Позвольте вам маленький презент.
— Это очень мило, но право… — сказал я.
— Ничего, ничего, — сказал он, махнув рукой. — Итак, что вы хотите?
— Я хочу, — ответил я, — иметь полный список всех, кто стоял в отеле «Бомонт» в июне 1929 года. Мне также желательно иметь некоторые сведения о том, кто они, по крайней мере женщины. Мне нужны их адреса. Мне нужно удостовериться, что под иностранным именем не скрывается русская. После этого я выберу наиболее вероятную или вероятные из них и ——
— …и попытайтесь их найти, — сказал г. Зильберман, кивая. — Хогрошо! Очень хогрошо! Я имел, имею всех отельегров вот здесь (он показал свою ладонь), и это будет легко. Ваш адрес, пожалуйста.
Он достал другую записную книжку, на этот раз очень потрепанную, из которой вываливались, как осенние листья, некоторые странички, исписанные вдоль и поперек. Я сказал еще, что буду безвыездно ждать его в Страсбурге.
— Пятница, — сказал он. — В шесть часов пунктуально.
После чего удивительный этот человечек откинулся назад, сложил руки на груди и закрыл глаза, словно конченое дело положило конец и нашему разговору. Его лысое чело исследовала муха, но он не пошевелился. Он дремал до самого Страсбурга. Там мы расстались.
— Но послушайте, — сказал я, когда мы пожали друг другу руки. — Вы должны назвать мне свой гонорар… То есть я готов заплатить, сколько вы найдете нужным… И может быть, требуется какой-то аванс…
— Вы мне пришлете свою книгу, — сказал он, поднимая свой толстенький палец. — И заплатите за возможные передегржки, — прибавил он вполголоса. — Ггразумеется!
ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ГЛАВА
Так я получил список из сорока двух имен, среди которых Севастьяново (С. Найт, Дуб. — Парк. 36, Лондон, Ю. 3.) казалось до странности милым и неведомо как сюда попавшим. Я был поражен (приятно) тем, что к именам были присовокуплены и все адреса: Зильберман скороговоркой пояснил, что люди в Блауберге часто умирают. Из сорока одного незнакомца целых тридцать семь были «вне вопроса», как он выразился. Правда, у трех из них (незамужних женщин) были русские имена, но одна была немка, а другая эльзаска: они часто останавливались в этой гостинице. Могли быть некоторые сомнения по поводу барышни, которую звали Вера Разин; однако Зильберман узнал наверное, что она француженка и к тому же танцовщица на содержании одного страсбургского банкира. Была еще чета пожилых поляков, но их мы отсеяли без дальних слов. Все прочие в этой группе «вне вопроса», т. е. тридцать одно лицо, состояли из двадцати взрослых мужчин, из коих только восемь были женаты или, во всяком случае, приехали с женами (Эмма, Хильдегард, Полина и т. д.), и Зильберман заверял меня, что все они были особы пожилые, почтенные и уж никак не русские.
Таким образом, оставалось четыре имени.
Мадемуазель Лидия Богемская, с парижским адресом. Провела в отеле девять дней в начале пребывания там Севастьяна, и управляющий ничего о ней больше не мог вспомнить.
Мадам де Речной. Уехала в Париж за день до отъезда туда же Севастьяна. Управляющий вспоминает, что это была светски-элегантная молодая женщина, очень щедро раздававшая чаевые. Мне это «де» указывало на известный разряд русских, любящих подчеркнуть свое высокородство, хотя ставить французскую particule перед русским именем, в сущности, не только глупо, но и незаконно. Могла быть искательницей приключений; могла быть женой какого-нибудь спесивца.
Елена Гринштейн. Имя еврейское, но, несмотря на окончание, не немецко-еврейское. Это «и» в «грин» вместо природного «у-умлаут» свидетельствовало о русских корнях. Она приехала за неделю до отъезда Севастьяна и прожила там еще три дня. Управляющий сказал, что она была довольно мила. Она и раньше однажды останавливалась там, а жила в Берлине.
Елена фон Граун. Вот доподлинно немецкая фамилья. Но управляющий хорошо помнит, что она несколько раз пела по-русски. Она обладала прекрасным контральто, по его словам, и безподобной внешностью. Она прожила там целый месяц и уехала в Париж на пять дней раньше Севастьяна.
Я тщательно переписал все эти подробности и все четыре адреса. Любая из четырех могла оказаться той, которую я искал. Я искренне поблагодарил г. Зильбермана, который сидел передо мной, положив шляпу на сдвинутые колени. Он вздохнул и посмотрел на носки своих маленьких черных ботинок, покрытых старыми короткими гетрами мышиного цвета.
— Я делал это, — сказал он, — потому что отношусь к вам симпатически. Но… (он посмотрел на меня мягким просительным взглядом своих блестящих карих глаз) но, пожалуйста, я думаю, что это без полезно. Дгругую стогрону луны нельзя видеть. Пожалуйста, не искайте эту женщину. Что есть пгрошлое, то есть пгрошлое. Она не вспоминает, кто есть ваш бграт.
— Ну да я ей напомню, — сказал я мрачно.
— Как вам угодно, — пробормотал он, выпрямив плечи и застегивая сюртук. Он поднялся. «Добгрый путь», — сказал он без обычной своей улыбки.
— Да, но постойте, г. Зильберман, мы ведь не кончили дела. Что я вам должен?
— Да, это вегрно, — сказал он, снова усаживаясь. — Один момент.
Он отвинтил колпачек у самопишущего пера, набросал несколько цифр, посмотрел на них, постукивая концом ручки себя по зубам. «Да, шестьдесят восемь фгранков».
— Ну это что-то слишком мало, — сказал я. — Может быть, вы согласитесь…
— Пождите! — воскликнул он. — Это ложно. Я забыл… Вы имеете ту записьменную книжку, которую я даваю, давал вам?
— Да, но… — сказал я. — Собственно, я даже начал в ней писать. Я ведь полагал…
— В таком случае есть не шестьдесят восемь, — сказал он, быстро переправляя свои вычисления, — но есть… есть только восемнадцать, потому что книжка стоит пятьдесят. Итого восемнадцать фгранков. Догрожные передергжки.
— Но как же… — сказал я, сбитый с толку его арифметикой.
— Нет, тепегр пгравильно, — сказал г. Зильберман.
Я нашел двадцатифранковую монету, хотя с радостью дал бы ему в сто раз больше, если б он мне позволил.
— Вот, — сказал он, — тепегр я должен вам… Да, это пгравильно, восемнадцать и два будет двадцать.
Он наморщил лоб. «Да, двадцать. Это ваши». Он положил мою монету на стол и был таков.
Не знаю, как я пошлю ему этот свой труд, когда он будет окончен: забавный этот человечек не оставил мне своего адреса, а моя голова была так забита другими вещами, что я забыл спросить его. Но если ему когда-нибудь попадется «Истинная жизнь Севастьяна Найта», я хочу, чтобы он знал, как я признателен ему за помощь. И за записную книжку. Она теперь почти заполнена, и я отдам вставить в нее новые листики, когда эти все будут исписаны.
После того как г. Зильберман ушел, я внимательно изучил четыре адреса, которые он таким чудесным образом раздобыл для меня, и решил начать с берлинского. Если он обернется разочарованием, то у меня на руках останутся три парижские возможности, которыми я смогу заняться, не предпринимая долгого путешествия, притом путешествия тем более утомительного, что к тому времени я уж буду знать, что у меня остается последняя карта. Если, напротив, первая же моя попытка будет удачной, тогда… Но не важно… Судьба щедро вознаградила меня за это решение.
Крупные мокрые хлопья косо летели поперек Пассауэрштрассе в западном Берлине, когда я подходил к неприглядному старому дому, фасад которого наполовину был замаскирован лесами. Я постучал в стекло дворницкой, кисейная занавеска резко отдернулась, форточка со стуком открылась, и толстая краснощекая старуха неприветливо подтвердила, что фрау Элен Гринштайн проживает в этом доме. Я почувствовал легкий трепет восторга и поднялся по лестнице. Медная дощечка на дверях гласила: «Grinstein».
Меня молча впустил мальчик в черном галстуке, с бледным припухшим лицом, и, не спросив даже, кто я такой, повернулся и пошел вглубь коридора. На вешалке в тесной прихожей сгрудилось множество пальто. Снопик мокрых от снега хризантем лежал на столике меж двух величественных цилиндров. Так как никто ко мне не вышел, я постучал в одну из дверей, толкнул ее, но тотчас опять закрыл. Я успел увидеть маленькую темноволосую девочку, крепко спавшую на диване под молескиновым пальто. Я постоял с минуту посреди прихожей. Обтер лицо, мокрое от снега. Высморкался. Потом отважился пройти дальше по коридору.
