Бернард Маламуд - Идиоты первыми
Георг решил не показываться на глаза мистеру Каттанзаре, пока не прочтет хоть одну из купленных книжек, но, начав их читать, он обнаружил, что это были главным образом какие-то рассказы. Ему стало неинтересно, и он их так и не кончил. Да и вообще ему наскучило чтение. Даже газеты и журналы Софи лежали непрочитанные. Она заметила, что они накапливаются у него в комнате на стуле, и спросила, почему он их больше не читает, и Георг сказал, что у него много другого чтения. Софи сказала, что она так и думала. Теперь Георг почти весь день слушал радио и часто включал музыку, когда ему надоедал человеческий голос. Дом он держал в чистоте, хотя Софи ему не делала замечаний даже в те дни, когда он запускал уборку. Она все еще была добра к нему и по-прежнему выдавала лишний доллар, хотя у него все шло не так гладко.
Впрочем, ему и теперь было относительно неплохо. Да и вечерние прогулки подбадривали его, хотя днем настроение бывало скверное.
И вдруг как-то вечером Георг увидел, что ему навстречу по улице идет мистер Каттанзара. Георг чуть было не повернулся и не удрал, но по походке мистера Каттанзары он понял, что тот пьян и, наверно, даже не заметит его. И Георг пошел прямо вперед, пока не поравнялся с мистером Каттанзарой, и, хотя он чувствовал себя настолько взвинченным, что казалось, вот-вот взлетит на воздух, он не удивился, когда мистер Каттанзара прошел мимо него, не говоря ни слова, словно деревянный. Георг с облегчением вздохнул — опасность миновала! — как вдруг услышал свое имя: мистер Каттанзара стоял рядом с ним, и от него несло, как от пивной бочки. Он посмотрел на Георга печальными глазами, и Георгу стало до того неприятно, что он готов был оттолкнуть пьяного и уйти от него.
Но, конечно, так поступить со стариком он не мог, а тут еще мистер Каттанзара вынул монетку из кармана и протянул ему:
— Иди купи себе лимонное мороженое, Георг.
— Времена уже не те, мистер Каттанзара, — сказал Георг. — Я теперь взрослый.
— Ну какой же ты взрослый, — сказал мистер Каттанзара, и Георг не знал, что ответить. — А как подвигается твое чтение? — спросил мистер Каттанзара. Он старался держаться прямо, но его здорово качало.
— Да как будто хорошо, — сказал Георг, чувствуя, как лицо заливается краской.
— Что значит «как будто»? — и старик хитро улыбнулся, Георг никогда не видел у него такой улыбки.
— Нет, это я так. Все идет хорошо.
Хотя голова мистера Каттанзары описывала дугу за дугой, глаза смотрели прямо. А глаза у него были маленькие, синие, и становилось больно, если долго в них смотреть.
— Георг, — сказал он, — назови мне хоть одну книгу из списка, которую ты прочел за лето, и я выпью за твое здоровье.
— А мне не надо, чтобы пили за мое здоровье.
— Назови хоть одну, чтобы я мог тебя порасспросить. Почем знать, а вдруг это хорошая книга, может, я сам захочу ее прочитать.
Георг чувствовал, что у него внутри все разрывается, хоть он и не подавал виду.
Не в силах выговорить ни слова, он зажмурил глаза, но когда — век спустя — он их открыл, мистер Каттанзара из жалости уже отошел, и в ушах Георга только звенели его последние слова:
— Слышишь, Георг, только не делай того, что сделал я!
Назавтра к вечеру он побоялся выйти из своей комнаты, и, сколько Софи ни уговаривала его, он даже не открыл ей двери.
— Да что ты там делаешь? — спросила она.
— Ничего.
— Разве ты не читаешь?
— Нет.
Она помолчала, потом спросила:
— А где у тебя книжки, те, что ты читаешь? Ни разу не видала ничего путного у тебя в комнате, одну ерунду.
Он ничего не ответил.
— Не стоишь ты и доллара из моих денег, знаешь, с каким трудом они мне достаются? Чего ради мне спину гнуть? Хватит тебе дома торчать, найди себе работу, лентяй ты, и больше ничего!
Он заперся в комнате и не выходил целую неделю и, только когда никого не было дома, прокрадывался на кухню. Софи и корила его и упрашивала выйти, старик отец даже плакал, но Георг не выходил, хотя жара стояла ужасающая и в комнате была немыслимая духота. Дышать стало невозможно, казалось, с каждым вдохом в легкие втягиваешь огонь.
Как-то вечером, измаявшись от жары, Георг, похожий на собственную тень, выскочил на улицу в час ночи. Он надеялся незаметно прокрасться в садик, но везде на улице сидели люди, заморенные, безучастные, ловя хоть малейший ветерок. Опустив глаза, Георг виновато обходил их, но вскоре заметил, что все к нему добры по-прежнему. Он догадался, что мистер Каттанзара никому ничего не сказал. Должно быть, наутро, протрезвевши, он совсем забыл о встрече с Георгом. И в Георге снова медленно стала просыпаться уверенность в себе.
В ту же ночь его остановил на углу какой-то человек и спросил, правда ли, что он прочитал столько книжек. И Георг подтвердил: да, правда! И тот сказал: замечательно! Такой молодой, а уже столько прочитал.
— Ага, — сказал Георг, и на душе у него стало легче. Он надеялся, что никто больше его про книги спрашивать не будет, и действительно, когда он через несколько дней встретился с мистером Каттанзарой, тот ничего не спросил, хотя Георг сильно подозревал, что именно старик распространил слух, будто Георг уже прочитал все книги.
И вдруг в один осенний вечер Георг выбежал из дому и помчался в библиотеку, где не бывал уже много месяцев. Везде, куда ни глянешь, там стояли книги, и, с трудом подавляя внутреннюю дрожь, он спокойно отсчитал сотню книг, сел к столу и начал читать.
Ссуда
Пер. М. Зинде
Белый хлеб только подрумянивался у Леба в печи, а на сытный пьянящий дух уже стаями слетались покупатели. Застыв в боевой готовности за прилавком, Бесси, вторая жена Леба, приметила чуть в сторонке незнакомца — чахлого, потрепанного субъекта в котелке. Хотя он выглядел вполне безвредным рядом с нахрапистой толпой, ей сразу стало не по себе. Она вопросительно глянула на него, но он лишь склонил голову, как бы умоляя ее не волноваться — он, мол, подождет, готов ждать хоть всю жизнь. Лицо его светилось страданием. Напасти, видно, совсем одолели человека, въелись в плоть и кровь, и он этого уже не мог скрыть. Бесси напугалась.
Она быстро расправилась с очередью и, когда последних покупателей выдуло из лавки, снова уставилась на него.
Незнакомец приподнял шляпу:
— Прошу прощенья. Коботский. Булочник Леб дома?
— Какой еще Коботский?
— Старый друг.
Ответ напугал ее еще больше.
— И откуда вы?
— Я? Из давным-давно.
— А что вам надо?
Вопрос был обидный, и Коботский решил промолчать.
Словно привлеченный в лавку магией голосов, из задней двери вышел булочник в одной майке. Его мясистые красные руки были по локоть в тесте. Вместо колпака на голове торчал усыпанный мукой бумажный пакет. Мука запорошила очки, побелила любопытствующее лицо, и он напоминал пузатое привидение, хотя привидением, особенно через очки, показался ему именно Коботский.
— Коботский! — чуть не зарыдал булочник: ведь старый друг вызвал в памяти те ушедшие деньки, когда оба были молоды и жилось им не так, совсем по-другому жилось. От избытка чувств на его глазах навернулись слезы, но он решительно смахнул их рукой.
Коботский стянул с головы шляпу и промокнул взопревший лоб опрятным платком; там, где у Леба вились седые пряди, у него сияла лысина.
Леб подвинул табуретку:
— Садись, Коботский, садись.
— Не здесь, — буркнула Бесси. — Покупатели, — объяснила она Коботскому. — Дело к ужину. Вот-вот набегут.
— И правда, лучше не здесь, — кивнул Коботский.
И еще счастливее оттого, что им никто теперь не помешает, друзья отправились в заднюю комнату. Но покупателей не было, и Бесси пошла вслед за ними.
Не сняв черного пальто и шляпы, Коботский взгромоздился на высокий табурет в углу, сгорбился и устроил негнущиеся руки с набухшими серыми венами на худых коленках. Леб, близоруко поглядывая на него сквозь толстые стекла, примостился на мешке с мукой. Бесси навострила уши, но гость молчал. Обескураженному Лебу пришлось самому вести разговор:
— Ах, эти старые времена! Весь мир был как новенький, и мы, Коботский, были молоды. Помнишь, только вылезли из трюма парохода, а уже записались в вечернюю школу для иммигрантов? Наbеп, hatte, gehabt[16].— Леб даже хихикнул при звуке этих слов.
Худой как скелет Коботский словно набрал в рот воды. Бесси нетерпеливо смахивала тряпкой пыль. Время от времени она бросала взгляд в лавку: никого.
Леб, душа общества, продекламировал, чтобы подбодрить друга:
— «Ветер деревья стал звать: „Пошли на лужайку играть“». Помнишь, Коботский?
Бесси вдруг шумно потянула носом.
— Леб, горит!
Булочник вскочил, шагнул к газовой печке и распахнул одну из дверок, расположенных друг над другом. Выдернув оттуда два противня с румяным хлебом в формах, он поставил их на обитый жестью стол.
