Дзюнъитиро Танидзаки - МЕЛКИЙ СНЕГ (Снежный пейзаж)
Впрочем, лет восемь или девять назад встал вопрос о переводе Тацуо в Фукуоку. Сославшись на семейные обстоятельства, он попросил оставить его на прежнем месте, пусть даже с тем же жалованьем, и руководство банка пошло ему навстречу.
С тех пор с Тацуо больше не заговаривали о переводе — в банке, видимо, считались с его положением главы одной из старейших осакских семей, — и, хотя никто не давал гарантий, что так будет вечно, Цуруко уверовала в то, что сможет до конца своих дней прожить в Осаке. Неудивительно, что известие о новом назначении Тацуо поразило её, как гром среди ясного неба. Между тем в руководстве банка произошли перемены, да и сам Тацуо с некоторых пор был уже не прочь получить повышение по службе, даже если ради этого ему пришлось бы покинуть Осаку.
Многие его коллеги далеко продвинулись по служебной лестнице, лишь он один уже много лет сидел на одном месте: неудачник, да и только! К тому же за эти годы семья Тацуо увеличилась и соответственно возросли расходы, а из-за инфляции рассчитывать на капитал, оставленный тестем, становилось всё труднее.
Едва положив трубку, Сатико решила тотчас же отправиться в Осаку — ей хотелось утешить сестру и заодно, быть может, в последний раз взглянуть на дом, но неотложные дела помешали ей осуществить это намерение. Дня через три Цуруко позвонила снова.
Неизвестно, когда им удастся снова вернуться в Осаку, сказала она, но пока что они решили сохранить дом за собой, сдав его Отояну за небольшую плату. До августа остаются считанные дни, продолжала Цуруко, пора позаботиться об отправке вещей. Она с утра до вечера не выходит из кладовой, но до сих пор не представляет себе, как подступиться к грудам сваленного там добра, к которому она не прикасалась со смерти отца. Многое из вещей придётся оставить. Не захочет ли Сатико взять что-нибудь себе? Одним словом, она должна приехать и посмотреть сама.
«Отоян» — так ласково в семье Цуруко называли Отокити Каная, старичка, некогда служившего домоправителем на вилле отца в Хамадэре. У него был взрослый сын, недавно женившийся, теперь он служил в одном из крупных универмагов. Старик давно уже жил на покое, но по старой памяти частенько наведывался в «главный дом».
На следующий день после обеда Сатико отправилась в Осаку. Двери кладовой, расположенной в дальнем конце двора, были открыты.
— Сестрица! — позвала Сатико, входя внутрь. Здесь, в помещении, было ещё более душно и влажно, чем на улице, к тому же сильно пахло плесенью. Сатико нашла Цуруко на втором этаже. Повязав голову полотенцем, она была поглощена работой. Со всех сторон громоздились потемневшие от времени деревянные ящики с надписями: «Двадцать лакированных подносов орехового дерева», «Двадцать суповых чашек»… Тут же стоял сундук, доверху набитый всевозможными коробками. Цуруко бережно вытаскивала коробки одну за другой, развязывала тесёмки и проверяла содержимое. Удостоверяем, что в той или иной коробке и впрямь находится «Блюдо для сладостей, Сино» или «Бутылочка для сакэ, Кутани»,[44] она укладывала их обратно и решала, что с ними делать: брать ли с собой, оставлять или выбрасывать.
— Цуруко, это тебе не нужно? — спросила Сатико, глядя на только что распакованный сестрой китайский прибор для туши.
— Нет, — рассеянно ответила Цуруко, не отрываясь от работы.
Сатико хорошо помнила, как отец купил эту тушечницу. Совершенно не разбираясь в антикварных вещах и искренне полагая, что, если вещь дорогая, она непременно должна быть хорошей, он нередко попадал впросак со своими покупками. Тушечницу принёс отцу знакомый антиквар, и тот, не раздумывая, выложил за неё несколько сотен иен. Сатико помнила, как она, тогда ещё ребёнок, удивилась, узнав, что тушечница может стоить так дорого. Она не могла понять, зачем эта вещь отцу, ведь он не художник и не каллиграф. Но ещё более странным показалось ей то, что вместе с тушечницей отец купил две алебастровые печатки.[45] Как выяснилось, он собирался преподнести их по случаю шестидесятилетия знакомому профессору медицины, любителю китайской поэзии. Выбрав подобающие случаю надписи, он понёс печатки, но тот с извинениями вернул их, объяснив, что камень плохого качества, крошится и надписи на нём не получатся. Отцу жаль было их выбрасывать, ведь они стоили немалых денег, и он засунул их куда-то подальше. Впоследствии они не раз попадались Сатико на глаза.
— Цуруко, помнишь, были ещё две алебастровые печатки.
— Угу…
— Куда они делись? Цуруко не отвечала.
— Ты слышишь меня, Цуруко?
Цуруко была занята. Поставив себе на колени ящик с надписью «Шкатулка, роспись по лаку, Кодайдзи», она пыталась сдвинуть с места туго пригнанную крышку и, казалось, не слышала обращённого к ней вопроса.
Сатико и прежде не раз видела сестру такой сосредоточенной. Глядя на неё, поглощённую работой и не замечающую ничего вокруг, люди сторонние не переставали восхищаться: вот неутомимая труженица, такая не спасует перед трудностями. Но это впечатление было обманчиво.
Всякий раз, когда случалось что-либо непредвиденное, Цуруко сначала впадала в панику и некоторое время пребывала в полной растерянности, но потом вдруг хваталась за работу как одержимая. Вот в такие-то минуты она. и производила ложное впечатление человека, готового ради близких разбиться в лепёшку. На самом деле она попросту искала в работе выход для обуревавших её чувств.
— Странная всё-таки Цуруко, — рассказывала Сатико сёстрам, вернувшись вечером домой. — Вчера по телефону со слезами в голосе умоляла меня приехать. «Никто не желает со мной поговорить, хоть с тобой отведу душу». Я приехала — и что же? Весь день мы просидели в кладовой, она всё разбирала и разбирала вещи, даже словом со мной не перемолвилась.
— Да, узнаю сестрицу, — отозвалась Юкико. — Впрочем, скоро у неё это пройдёт и она опять со слезами будет призывать нас.
И верно — не прошло и двух дней, как Цуруко позвонила снова. На сей раз она просила приехать Юкико.
— Ну что ж, поеду посмотрю, как у неё дела, — сказала та.
Вернувшись в Асию неделю спустя, Юкико с улыбкой сообщила:
— Сборы почти закончены, но Цуруко всё ещё пребывает в состоянии одержимости.
Как выяснилось из рассказов Юкико, Цуруко с Тацуо собирались поехать в Нагою проститься с его роднёй. Поэтому сестра и вызвала её: надо было кому-то присмотреть за детьми и домом.
Уехав в субботу днём, супруги вернулись домой поздно вечером в воскресенье. Последующие пять дней Цуруко упражнялась в каллиграфии. Зачем ей это понадобилось? Затем, чтобы написать благодарственные письма родителям и всем родственникам мужа, которые так сердечно приняли их в Нагое, — задача для Цуруко не из лёгких. Особых усилий стоило ей письмо невестке, жене старшего брата Тацуо, которая пишет не хуже любого каллиграфа, и Цуруко старалась не ударить перед ней лицом в грязь. Каждый раз, садясь за письмо к ней, Цуруко кладёт перед собой словарь и письмовник, выверяя по ним каждый знак, каждое слово. Она перепортит несколько черновиков, прежде чем напишет за день одно-единственное послание. А теперь ей предстоит написать не одно, а целых пять или даже шесть писем. Тут с одними только черновиками замучишься, так что сестрица целыми днями сидит за письменным столом. Она без конца просила Юкико прочитать, что у неё получилось: «Ну как, ошибок я не наделала?» Короче говоря, ко дню отъезда Юкико было готово всего лишь одно послание.
— Узнаю Цуруко! Если ей предстоит нанести визит, скажем, семейству директора банка, она начинает готовиться чуть ли не за три дня: сочиняет фразы, которые должна будет произнести, и без конца повторяет их про себя, чтобы выучить наизусть.
— А напоследок она сказала мне так: да, вся эта история с переездом в Токио застала её врасплох и поначалу она лишь горевала и лила слёзы. Но потом взяла себя в руки и теперь готова ехать хоть завтра. Она намерена всех нас удивить.
— Что ж, это в её характере.
Так судачили о Цуруко младшие сёстры.
22
Первого июля Тацуо предстояло вступить в должность директора токийского филиала банка в Маруноути. Приехав в Токио в конце июня, он поселился у родственников в Адзабу и при содействии знакомых занялся поисками удобного и недорогого жилья для своей семьи. Наконец он сообщил Цуруко, что нашёл подходящий дом в Омори. Переезд семьи в Токио был назначен на воскресенье, двадцать девятое августа, после праздника Дзидзо-бон.[46] Накануне, в субботу, Тацуо намеревался приехать в Осаку, чтобы попрощаться с близкими и друзьями, которые пожелают их проводить.
Первую половину августа Цуруко посвятила прощальным визитам к родственникам и сослуживцам мужа, а когда с этим было покончено, приехала на три дня в Асию. После долгих сборов и хлопот, от которых у неё до сих пор голова шла кругом, Цуруко хотелось немного отдохнуть, впервые за многие годы побыть с сёстрами, вместе с ними погрустить о предстоящей разлуке. На эти дни Цуруко решила начисто забыть о делах. Оставив дом на жену Отояна, она взяла с собой только двухлетнюю дочку и её няньку.
