Любовь Овсянникова - Преодоление игры
— Бог, как ты убедилась, тоже хороший. Его тоже надо уважать и слушаться. Просто раньше слова «благоговение» не было, и его заменили другим, немного неудачным словом — «бояться».
— И тогда все будет хорошо, — сказала я и вздохнула.
— Да, если слушаться и почитать старших, уважать ровесников и защищать младших, беречь природу, то всегда все будет хорошо.
* * *
Сейчас эти беседы приходят на ум с особенной ясностью, ибо с возрастом как никогда раньше стало понятно, что старые люди — это хранители культуры, бесценное сокровище народа, о котором говорил наш Бог на заре человеческой цивилизации. Опыт старших поколений, изложенный в любой форме, в книгах и преданиях или просто отданный родным и близким в своих поступках и преданиях, — всегда впрок тому, кто умеет его учитывать и им пользоваться.
Надо обходить стороной умышленных провокаторов, проповедующих изучение мира на своей шкуре, мол, человека может убедить только собственный опыт. Конечно, чтобы понять чужие мысли, надо немного иметь своих. Но обычно к двадцати пяти годам, когда человек перестает расти и его потенциал резко падает, собственного опыта, накопленного под присмотром родителей, бывает достаточно для того, чтобы не совершать ошибок, о которых предупреждают мудрецы.
Я говорю не прописные истины, а повторяю то, на чем многие спотыкаются.
В этой связи припоминается трагический случай с моим троюродным братом Николаем Ермаком.
Почему–то именно у него мы, младшие родственники: Шура Солька, Коля Вовк, я — часто собирались на гулянки, где щелкали семечки, играли в шашки и другие игры, рассказывали страшные истории. На самом деле компания набиралась большая, человек до десяти–двенадцати, потому что кроме нас приходили соседи, одноклассники и друзья. (Как избирательна память: не помню всех участников этих гулянок, зато хорошо помню, что Колиного брата Петра[25], хотя он был годом или двумя младше Коли, с нами никогда не было). Иногда там крутили бутылочку. Это была невинная детская забава, позволяющая проявить скрытые симпатии друг к другу. Очень часто поцелуи заменялись альтернативными заданиями: тот, на кого указала бутылочка, должен был выполнить пожелание того, кто ее крутил; например, спеть, станцевать, залаять, состроить рожицу и так далее. Так вот Николай, тогда уже болеющий своей смертельной болезнью, всегда играл на балалайке, и ни с кем целоваться не соглашался.
Он был необыкновенно хорош собой, и хотя в школе учился посредственно, но имел хорошие показатели в спорте, был смешливым и умел, что называется, быть душой компании.
А как все случилось?
Тогда популярны были массовые спортивные мероприятия ДОСААФ, коллективные игры, состязания, равно как и увлечения самодеятельностью с ее духовыми оркестрами, танцами, пением и театром — все, касающееся культурного развития и укрепления здорового образа жизни. Никто не мог удержаться, чтобы не заниматься чем–то, не только из молодых, но из зрелых людей. Именно они–то и задавали тон, вели за собой молодежь. Николаю при его росте и телосложении, силе и ловкости сам Бог велел заниматься спортом и быть в нем заметной фигурой.
И вот однажды его уполномочили выступить за честь поселка на районной спартакиаде. В нашу поселковую команду набралась небольшая группа участников и несколько сопровождающих лиц. Их решили везти в Синельниково на заводском грузовике, чтобы сэкономить время, не привязываясь к пригородным поездам, которые тогда ходили очень редко, электричек–то еще не было. И хотя стояла ранняя осень с жаркими днями, но в те дни как раз небо насупилось, налилось пасмурностью и дождливостью. А на грузовиках еще не научились натягивать тенты для защиты людей, едущих в кузове — ну, после военного лихолетья еще не доходили до такого уровня комфорта для себя, даже стеснялись его, будто мы, простые люди, неженки какие. Да что там тогда?! Еще и десять лет спустя нас, школьников, возили в Крым на экскурсию на открытых машинах.
— Надень пиджак, — сказала его мать, когда Николай начал собираться в поездку.
Но у Николая был старый заношенный пиджак, с загнутыми углами воротника и залоснившимися пятнами в местах застежек. Он вообще не хотел в нем ходить, да еще на праздники. А нового пока не предвиделось: дядя Иван[26] один содержал семью из пяти человек, к тому же они собирались строиться и берегли каждую копейку, без большой и крайней нужды не тратили. Поэтому Николай проигнорировал советы матери.
— Посмотри, на небе облачно, дождь собирается, — настаивала мать, не подозревая, что ее подросший сын, кроме всего, стесняется показываться перед девочками в изношенной одежке.
— И что? — засмеялся Николай. — «Не страшны нам ни дождь, ни ветер», — продекламировал чьи–то стихи и добавил: — Лето еще, жара.
— Но вы же на машине поедете, сверху! — не унималась тетя Галя. — Там ветер. Продует, не дай бог.
— Не продует.
И Николай уехал. Все случилось в точности, как она говорила: во время возвращения из Синельниково, где и езды–то было всего полчаса, пошел дождь и всех в кузове промочил. Но другие прихватили что–то накинуть на плечи, а Николай продрог на ветру, оставаясь в футболке — майке с коротким рукавом. Сел бы он еще в гуще друзей, так, может, и обошлось бы. А то пристроился с краю, у борта, и первый порыв ветра встречал своей грудью.
Болезнь только того и ждала, подступила незаметно, абсолютно подлым манером. Сначала было все хорошо, Николай даже забыл, что случилась с ним такая неприятность. А неделю спустя появилось недомогание, как при простуде, и субфебрильная температура. Но кто в селе обращает внимание на такую температуру?
Прошла еще неделя. У Николая пропал аппетит и появился настойчивый кашель. Короче, когда он обратился в больницу, было уже поздно, у него нашли скоротечную чахотку в неизлечимой стадии.
Как убивался бедный дядя Иван! Какие только рецепты ни собирал! Чего только не предпринимал! Он истратил на лечение сына все сбережения, предназначенные для постройки дома. Вот кто–то сказал, что надо лечиться собачьим жиром. Дядя Иван сам выбрал собачку, сам добыл из нее жир и сделал снадобье для сына точно по рецепту. А Николай безоговорочно принимал его.
— Ну как, кум, дела у Коли? — спрашивал мой папа, когда дядя Иван приходил к нам от тоски, от невозможности находиться один на один с бедой. — Помогает новое лекарство?
— Даже не знаю, что тебе сказать, — говорил он, подпирая голову рукой. — Гляди, день–два нету кашля, исчезнет лихорадочный румянец со щек, и тогда кажется, что дело идет на поправку. А то опять все возвращается…
— Если бы взять жир с волка, — сказал папа. — Я читал, что волчий жир лучше.
Достал дядя Иван и волчий жир, но все понапрасну: то ли с жиром его обманули, то ли поздно было его принимать.
Дядю Ивана хорошо знали в селе — после войны он оставался тут единственным кузнецом, притом отличным. И почитай, каждому к нему доводилось обращаться за помощью, никогда не получая отказа: кому тяпку выковать, кому рогач для печи, кому совок или кочергу. Да мало ли в хозяйстве требовалось? А в магазине всего не купишь. Всем помогал дядя Иван. И ему в трудную минуту люди сострадали, подсобляли не только добрым словом. Завод не отказывал в помощи, в нужных случаях школа проявляла заботу. Дружно тогда люди жили, умно.
— Вот гордость моя растет, — бывало, говаривал дядя Иван, глядя на Николая, радуясь за него. — Смена моя! Вот слава будет роду нашего, он же спортсмен.
Но гордостью и славой рода дяди Ивана выпало быть не Николаю и даже не Петру, а младшему из братьев — Александру. Стал он военным человеком, офицером, дослужился до звания генерала и сейчас преподает в Киевском высшем военном училище современные предметы. Немаловажно и то, что он воспитал двух отличных сынов, унаследовавших его воинскую профессию защитников своего народа.
В книгу о маме, где пойдет речь о ее родне, я поставлю художественный рассказ о дяде Иване, он почти документальный, только повествует о более поздних событиях[27].
Помню тот день, когда умер Николай. Дядя Иван приехал из Синельниково вечерним поездом и с вокзала, минуя свой дом, пришел к нам — он боялся идти к жене и сообщать о смерти сына. На улице разгоралась ночь, царила темень, в нашем доме мигала керосиновая лампа, размазывая по стенам тени. Дядя Иван сидел за столом в кухне притихший, вроде даже смирившийся и убитым голосом, обессиленным, рассказывал, как умирал его сын. Это было невыносимо слушать, тяжело наблюдать, ведь парень до последнего вздоха оставался в сознании.
— Восемнадцать годков только и пожил. На моих руках умер, вот на этих, — дядя Иван показал на свои руки и вдруг положил их на стол и уронил на них голову с безудержным рыданием. — Жена не работает, все время при детях, — приказывал он. — Ну что еще я мог для них сделать? Как за ними еще надо было смотреть?
