Любовь Овсянникова - Преодоление игры
Я вынесла в эпиграф тексты из Святого Писания, которые часто слышала и от бабушки Саши, мамы отца, и от бабушки Наташи, маминой тети. Нет, мы в семье не читали Ветхий Завет и Евангелие вслух по вечерам или перед сном, не оставляли их на ночном столике, как это принято у людей, соблюдающих каноны религиозной жизни. Да этих книг у нас и в доме не было. Но мои первые наставницы в вопросах веры помнили наизусть главные православные заповеди, часто цитировали их и на всевозможные вопросы о Боге умели ответить просто и доступно.
Запомнился случай из 1952 года, когда я впервые услышала подобные речи от бабушки Саши. Я говорю не о разъяснениях и требованиях относительно поступков как элементов этики, а о поучениях для души, касающихся отношения к миру. Ведь в основе деяний лежит отношение, и если оно воспитано, то поступками человек способен руководить сам. Нередко люди не понимают, почему их ругают и некоторые их поступки считают предосудительными, вредными или даже пагубными, ибо им не привили правильное отношение к природе и ближним. Скорее всего, эти люди остались примитивными потребителями, не научившимися, не умеющими оберегать и хранить то, что послано свыше.
Наступали прозрачные мартовские деньки, природа отряхивала зимнее оцепенение и возобновляла кружение жизни. Это чувствовалось во всем. Не только прибавление дня, догоняющего и оттесняющего ночь, служило единственным наблюдаемым доказательством скорой весны. Но незримого, всего лишь предощущаемого было намного больше — оно разливалось везде и чувствовалось во всем. Скажем, на ветках не то что увеличились почки, нет, этого еще не было, но все равно голые черные скелетики уже перестали звенеть на ветру, ожили, задышали микроскопическими порами, выталкивая из себя запах свежести и сока. Воздух наполнялся волнением, жаждой перемен и передавал этот импульс людям. Так рождалась надежда, новая надежда на новый виток бытия.
На закате мы с бабушкой шли к ее подруге скоротать вечер — тогда еще не было телевизоров, и люди развлекали себя тем, что собирались по вечерам в каком–нибудь приветливом доме и рассказывали друг другу небылицы и случаи из реальной жизни, обсуждали новости и строили прогнозы на будущее. Радуясь тому, что подросла и уже достаю до крон сада, я протянула руку и сломала веточку абрикосового дерева. Ясно, что я собиралась сделать, — поставить ее в стакан с водой и отмечать набухание почек, ждать появления цветов. Так тогда делали многие в соответствии с совершенно идиотской традицией, поддержание которой как бы подгоняло весну. Казалось бы, невинное дело. Но бабушка, спасибо ей, не пропустила мимо внимания это злодеяние и повела интересный разговор.
— Зачем ты ломаешь ветки, делаешь дереву больно?
— Разве дереву больно? — спросила я.
— А вот я тебе оторву ухо, — бабушка крепко вцепилась в ухо и крутанула до моего вскрика. — Тебе будет больно?
— Да-а… — сквозь скрываемые слезы призналась я.
— Вот и дереву больно. — Видя, что я не верю, бабушка добавила: — Только дерево бессловесное и сказать не умеет. На человеческую жалость полагается.
— Ему не больно, — отвратительно гундосила я в свое оправдание, не в силах понять сказанного. — Оно не живое.
— Как же неживое? Ты же вот растешь, и оно растет. Ты растешь? — бабушка остановила меня и развернула лицом к себе.
— Расту.
— А дерево растет, если почки увеличиваются? Или нет?
— Растет.
— Значит, ты растешь, потому что живая. А оно почему растет, а?
— Потому что живое, — наконец сообразила я.
— Вот. Это правильно. А живое калечить и обижать нельзя.
— Почему? — что еще более глупое может спросить ребенок?
— Потому что не ты его создала. Вот сама нарисуешь картину или сделаешь вышивку, тогда можешь уничтожать их. Это твое творение.
— А дерево кто сотворил?
— Как это кто? — удивилась бабушка. — Господь, Творец наш.
— А он хороший?
— Кто, Бог? — бабушка захлопала веками от моего невежества. — Конечно, хороший!
— А почему?
— Потому что он один.
— Как это? — если я вначале чувствовала, что мои вопросы немного озадачивали бабушку, но теперь она взяла правильный тон и уже не тушевалась. У меня появилось доверие к ее объяснениям и стало интереснее беседовать.
— Ну вот как папа и мама. Они же у тебя одни?
— Да.
— И поэтому они хорошие, какими бы ни были на самом деле. Правильно?
— Не знаю, — я сдвинула плечами, словно бабушка несла пустые речи. — Они просто хорошие.
— Есть отцы–пьяницы, есть матери–неряхи, но для своих детей они самые лучшие, потому что одни и других нет. Так ведь?
— Наверное, — согласилась я, словно прозрев, и тут же удивилась тому, что, в самом деле, Павлик Янченко любит своего отца, который сильно выпивает и устраивает дома дебоши. — А кто вам сказал, что Бог один?
— Святое Писание. Там сказано: «Господь, Бог наш, Господь един есть. И люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всеми силами твоими». А наш Спаситель, как написано у Матфея, еще добавлял: «…сия есть первая и наибольшая заповедь».
И бабушка объяснила, что слово «Господь» означает господин, кто–то самый главный, от которого все зависит. Так вот Он и есть нашим Богом. И Он «един есть», других нет.
— Непонятно все, — опять недовольствовала я. — Как Его надо любить?
— Все тут понятно, — терпеливо возразила бабушка. — Что тебе непонятно? То, что Бога надо любить, понятно?
— Если как папу и маму, то понятно. Он же всех сотворил, — начинала я кое–что домысливать сама. — А остальное: «сердцем», «всеми силами»… И вообще, я не понимаю, что такое Бог, и все. Кто этот господин?
— Не господин, а Господь, так принято писать в Ветхом Завете. А Бог — это Творец всего, что нас, людей, окружает.
— Так меня и деревья окружают. И вы меня окружаете.
— Вот и деревья тоже творение Бога, и я. Хотя обо мне, и вообще о людях, Бог говорит не так. Сейчас я ведь как сказала? Я сказала: «…что нас, людей, окружает», значит, речь не о людях.
— И как надо любить деревья?
— «Всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всеми силами твоими», — снова повторила бабушка и, не дожидаясь дальнейших расспросов, объяснила, что в Святом Писании используется язык символов. Она сказала: — Сердце здесь означает тело человека, душа — мысли и чувства, а силы — намерения. Ты должна любить Бога нашего всею собою, всем, что в тебе есть: и на деле, и в мыслях, и в желаниях.
— А про людей как Бог говорит?
— Он сказал: «Возлюби ближнего, как самого себя». Ты себя любишь?
— Не знаю, — буркнула я и наклонила голову.
— Но ты себя считаешь человеком?
— Считаю, — теперь я вздохнула, будто призналась в проступке, и в этих моих мыслях была недопустимая крамола или, как минимум, предосудительная ошибка.
— Вот и всех окружающих, ближних, надо считать такими, как ты сама, — людьми, — я засопела, не найдя, что возразить. Кем же еще их считать? Странная бабушка. Но бабушка продолжила, и я почувствовала горечь в ее словах: — Раньше наших людей польские паны продавали, как скотину.
— Когда? — испуганным шепотом произнесла я.
— Давно, — бабушка погладила меня по голове. — Пошли, на улице холодно.
— И вас продавали?
— Нет, это было до моего рождения. Хватит на сегодня.
Навсегда я запомнила эту абрикосовую веточку, и в самых жарких своих молитвах прошу Бога простить мне грех, что погубила ее. Я поняла, что надо уметь познавать мир, не разрушая его, а наоборот, оберегая и сохраняя. А чуть позже открыла и другое: надо уметь и себя познавать аналогично — не вредя, не коверкая судьбу, не экспериментируя на себе. В этом и состоит секрет правильного образования. Да и секрет этот оказался простым — его на все лады демонстрирует Агата Кристи в рассуждениях своей героини мисс Марпл, подчеркивая, что жить и действовать надо по образцу лучших людей. Просто эти образцы надо знать.
* * *
Но вопрос о том, что одни люди могли продавать других, как животных, меня не оставлял в покое. Малое сердечко изболелось за обиженных, хотелось все уточнить, найти их и защитить. Вообще очень хотелось продолжить разговор о ближних, об отношениях с ними, хотя начать его самой не получилось бы по причине неумения. Тут нужен был случай, который бы создал удобную ситуацию и подсказал нужные слова. И он скоро представился. Помню теплый день, солнце, торжественность в лицах людей. Настал последний выходной перед долгим говеньем, Великим постом — Прощеное воскресенье, и мы с бабушкой Сашей пошли в церковь.
Церковь наша располагалась при погосте, как и положено. Ее помнила еще моя маленькая мама. Помнила минуту, как когда–то на Пасху поджидала у окна девичьей комнаты тети Шуры своих родителей, идущих со всенощной. Церковь была небольшой, но уже не деревянной, а из кирпича с красивым внутренним убранством. Окружавший ее забор, тоже выложенный из красного кирпича с выдумкой и изяществом, оставлял вокруг самого здания просторный двор, правда, без особенных украшений, зато ровно устеленный живым ковром. От ворот до входа в церковь бежала, белея оголенной землей, узенькая стежка. Летом справа и слева от нее, на яркой свежести лужка, то густо пестрели одуванчики, то перекрывали прозелень голубым светом почти неразличимые глазом незабудки, то блестели желтым глянцем соцветия лапчатки или розовел и наполнял ароматом округу дикий горошек. И все это великолепие пряталось где–то в низких ровных травах, словно кто–то подстригал их специально. Зимой территория церкви ровно устилалась снегом — всегда пушистым и искрящимся. Только птичьи следы виднелись на его поверхности, а люди ходили все по тоже самой узкой дорожке.
