Герман Банг - У дороги
— Агнес, — сказала она, — поиграйте мне, пожалуйста, немножко.
— Вам лучше поспать, — сказала Агнес.
— О нет. Поиграйте, пожалуйста.
Агнес встала и подошла к фортепиано. Она негромко наигрывала одну мелодию за другой.
Катинка лежала, не шевелясь и выпростав руки из-под одеяла.
— Агнес, — просила она, — спойте ее… пожалуйста. Это была песня о Сорренто. Агнес запела низким грудным голосом:
Там высокие темные пинии
Виноградник от зноя хранят,
Вечерами там рощ апельсиновых
Над заливом сильней аромат;
Там качают лодку воды,
Там кружатся хороводы
И к мадонне в неба своды
Воссылают голос свой.
Сколько б я ни жил на свете,
Не забуду дали эти,
Эти ночи в лунном свете,
Твой, Неаполь, рай земной.
Она еще посидела немного у фортепиано. Потом встала и Вернулась в спальню.
— Спасибо, — сказала Катинка. Она помолчала.
Потом сказала еле слышно:
— Какой прекрасной могла быть жизнь.
Агнес опустилась на колени возле кровати. И они обе затихли в темноте. Катинка провела рукой по волосам Агнес.
— Агнес, — сказала она. — Мне не надо… не надо надгробного слова…
— Катинка, но…
— Пусть только помолятся за меня, — сказала она.
Она снова умолкла. Агнес тихо плакала. Котинка перебирала завитки ее волос.
— Но есть, — она говорила тихо-тихо, словно робея, и убрала руку с головы Агнес, — есть один псалом… Мне хотелось бы… пусть его споют… над моей могилой…
Ее шепот был почти беззвучен. Агнес зарылась лицом в подушки.
— Свадебный псалом, — еле слышно прошептала Катинка, как ребенок, который не решается высказать свою просьбу.
Агнес заплакала навзрыд, она схватила руки Катинки, целовала их и всхлипывала.
— Катинка… Катинка…
Катинка сжала ладонями ее голову и чуть подалась вперед:
— Вы с ним теперь будете счастливы, — сказала она. Она умолкла. Агнес продолжала плакать.
На другой день старый пастор соборовал Катинку. Бай был в отъезде в Рандерсе.
Ночью перепуганная служанка со свечой в руках разбудила Агнес:
— Фрекен… За вами прислали… со станции… фрекен просят сейчас же прийти.
— Со станции… — Агнес соскочила с кровати. — Кто там? — спросила она.
Она окликнула человека, стоявшего внизу, в сенях.
— Это я, — сказал Малыш-Бентсен.
Агнес вышла, накинув на себя какие-то платки.
— Она умирает, фрекен, — сказал Малыш-Бентсен. Он был бледен, у него зуб на зуб не попадал. Малыш-Бентсен еще никогда не видел умирающих.
— За доктором послали? — спросила Агнес. — Фонарь, Ане.
— Некого было послать…
Агнес взяла зажженный фонарь и вышла во двор. Она постучала в людскую. Стук отозвался эхом в сарае…
— Ларе, Ларе…
Лошади завозились в стойлах.
Вышел заспанный Ларе и остановился в дверях в свете фонаря.
Агнес зашагала через двор обратно к дому. Малыш-Бентсен вышел на крыльцо, — он боялся оставаться один в темноте.
— Вы поедете с Ларсом, — сказала Агнес и прошла мимо него в дом.
В сени выскочили перепуганные служанки.
— Сварите кофе, — сказала Агнес. — Да поживее.
Она отправилась к себе переодеться. Малыш-Бентсен остался в сенях один. Все двери в доме были распахнуты и поскрипывали в темноте. Полуодетые, заспанные девушки сновали из комнаты в комнату, каждая со свечой в руке. Один подсвечник кто-то забыл на столе. Пламя колыхалось на сквозняке.
Батрак вынес из конюшни во двор зажженный фонарь и поставил его на каменный выступ, а сам снова куда-то ушел, — в темноте вокруг фонаря лежало светлое пятно.
Хлопнула дверца коляски, вывели лошадей. Каждый звук громко и жутко отдавался в ночной тишине.
Агнес прошла мимо Бентсена.
— Я иду, — сказала она. — Что у нее — судороги?
— Она кричит, — сказал Бентсен. Агнес выглянула во двор.
— Побыстрее, — крикнула она. Батрак побежал по двору с фонарем.
В кухне на подоконнике стояли две свечи, их мерцающее пламя освещало лошадей и коляску во дворе.
В столовую вышла фру Линде в халате старого пастора.
— Ложись, мама, — сказала Агнес.
— О Боже мой, Боже мой, — приговаривала старая фру Линде. — Так внезапно… Так внезапно… — И она тоже стала бродить из комнаты в комнату со свечой в руке.
Батрак распахнул ворота, — от грохота все вздрогнули, — в дверях кухни показался Ларе, ему налили чашку кофе.
Малыш-Бентсен вышел и взобрался на козлы… Он видел лицо пасторши — она всхлипывала и раскачивалась на стуле в колеблющемся пламени свечи.
Они выехали из ворот и рысью покатили в темноте по дороге — колья ограды проносились мимо них, точно танцующие привидения.
Ларе крепко натягивал поводья.
— Лошади чуют, когда едешь к покойнику, — сказал он. И разговор оборвался. Свет фонарей от коляски скользил по растревоженным кольям ограды.
Бай расхаживал по прихожей из угла в угол, взад и вперед.
— Это вы, — сказал он. — Вы пришли. Ох, как она кричит.
Агнес отворила дверь в контору. Она услышала стоны Катинки и голос сиделки: «Ну же, ну, ничего, ничего». Вошла Мария.
— А доктор? — сказала она.
— За ним поехали, — сказала Агнес.
Она вошла в спальню. Сиделка завела руки Катинки над ее головой. Под одеялами тело больной извивалось от конвульсий.
— Подержите, — сказала сиделка.
Агнес сжала запястья Катинки и тут нее выпустила их — они были в холодном поту.
Руки умирающей судорожно забились о полог.
— Держите же, — повторила сиделка. Агнес снова стиснула руки Катинки.
— А язык, язык… — сказала она. — Скорее ложку! Язык. Катинка обмякла — на полуоткрытых губах сквозь стиснутые зубы выступила голубоватая пена.
Мария выронила ложку, не нашла ее на полу, стала искать другую, держа в руке свечу.
— Голову, — сказала сиделка. — Держите голову. Мария стала поддерживать голову Катинки, сама дрожа всем телом.
— Господи Иисусе… всеблагой Спаситель, — повторяла она. — Господи Иисусе… всеблагой Спаситель…
Агнес прижимала руки Катинки к одеялу.
— Придерживайте голову, — говорила сиделка. Она почти легла на постель, пытаясь просунуть ложку между зубами умирающей.
Вокруг ложки выступила пена.
— Вот так, — прошептала сиделка. — Хорошо. Катинка открыла глаза, огромные, испуганные, и устремила их на Агнес.
Она так и не сводила с нее испуганного взгляда.
— Катинка…
Умирающая застонала и обмякла… Ложка выпала у нее изо рта…
— Сейчас ей полегчает, — сказала сиделка.
Глаза Катинки закрылись. Агнес выпустила ее руки. Женщины сели по обе стороны постели, прислушиваясь к слабому, неровному дыханию умирающей.
— Сейчас ей полегчает, — повторила сиделка. Умирающая забылась дремотой и только изредка стонала.
С дороги послышался шум коляски. Дверь распахнулась, раздался голос доктора. Агнес встала.
— Т-сс! Она спит, — сказала она.
Доктор вошел в спальню и склонился над кроватью.
— Да, — сказал он, — теперь уже недолго.
— Она страдает? — спросила Агнес.
— Кто это может знать, — ответил доктор. — Сейчас она спит.
Доктор и Агнес вышли в гостиную. Они слышали, как Бай расхаживал взад и вперед по конторе. Агнес встала и вышла к нему.
— Что он говорит? — спросил Бай. И опять принялся расхаживать по комнате.
Агнес не ответила и молча опустилась на стул.
— Я не могу поверить, — сказал Бай, — не могу в это поверить, фрекен Агнес.
Он метался взад и вперед, от двери к окну, — снова остановился возле Агнес и сказал, не глядя на нее:
— Не могу поверить, фрекен Агнес. Доктор открыл дверь.
— Скорее, — позвал он.
Конвульсии начались снова. Баю пришлось держать руку Катинки.
Но он ее выпустил.
— Не могу, — сказал он и вышел, закрыв лицо руками. Было слышно, как он рыдает у себя в конторе.
— Оботрите ей лоб, — сказал доктор. Агнес отерла пот со лба Катинки.
— Спасибо, — сказала Катинка и открыла глаза. — Это вы, Агнес?
— Да, Катинка. Это я.
— Спасибо.
И она снова впала в забытье.
Под утро она очнулась. Все сидели у ее кровати.
Глаза умирающей потускнели.
— Бай, — сказала она.
— Я здесь…
— Попроси ее сыграть.
— Сыграйте, — сказал доктор.
Агнес вышла. Она играла, не слыша того, что играет, и слезы стекали ей на пальцы и на клавиши фортепиано.
Катинка снова затихла. Только грудь подымалась и опускалась со свистом.
— Почему она не играет? — вдруг спросила она.
— Она играет, Тик…
— Она уже не слышит… Умирающая покачала головой.
— Я не слышу, — сказала она. — Псалом, — прошептала она, — псалом.
