Уильям Теккерей - Четыре Георга
Но где наш принц действительно отличался, так это на облучке кареты. Однажды он примчал карету из Брайтона в Карлтон-Хаус — пятьдесят шесть миль! — за четыре с половиной часа. Все молодые люди той поры любили носиться в каретах, сами правя лошадьми. Но обычай быстрой езды покинул Англию и, кажется, перебрался в Америку. Где они, забавы нашей юности? Никто, кажется, сейчас не играет, кроме самых черных негодяев, никто не дерется на кулаках, кроме совершенных отребьев общества. Одна-единственная карета четверкой каталась в прошлом году по лондонским паркам; но скоро исчезнет и последний лихой ездок, — он был уже очень стар, и одежда на нем была фасона 1825 года. Скоро ему предстоит гнать коней к берегам Стикса, где его поджидает перевозчик, чтобы доставить на ту сторону, к усопшим бражникам, которые бились на кулаках, играли, пили и гоняли лошадей при короле Георге.
Что Брауншвейги отличались храбростью, что эта черта свойственна всему их роду и Георгу в том числе — единодушно утверждают все английские авторы; но откуда ей взяться у Георга IV, этого я лично не вижу. Всю жизнь нежившийся в пуховых перинах, ленивый, расплывшийся, постоянно занятый едой и питьем, он рос совсем не так, как его предки. Праотцы испытали на себе тяготы и опасности войны: они скакали на врага, стреляли из пистолетов и бесстрашно смотрели в лицо смерти. Отец Георга IV победил роскошь и одолел праздность. А он никогда не противостоял соблазну; любое его желание превозносилось и ублажалось. Если и была у него какая-то твердость духа, она вся размягчилась в общении с поварами, портными, цирюльниками, мебельными мастерами и оперными танцовщицами. Да и чей мускул не расслабнет от такой жизни — жизни, состоящей из одних триумфов без побед, — из лилий, ласки, лести, лени и безмозглого лепета? Когда на Георга III попробовали нажать в католическом вопросе и по поводу билля об Индии, он заявил, что уедет в Ганновер, но не уступит ни в том, ни в другом. И он бы действительно уехал; но сначала он был намерен дать бой своим министрам и парламенту; и он дал бой и одержал победу. Потом подошло время, когда и Георг IV подвергся давлению в связи с требованиями эмансипации католиков. Осторожный Пиль уже переметнулся на их сторону; суровый старый Веллингтон тоже их поддерживал; и Пиль рассказывает нам в своих «Мемуарах», как повел себя король. Сначала он отказался уступить; тогда Пиль и герцог Веллингтон подали прошения об отставке, каковая и была принята их милостивым господином. Он даже почтил обоих джентльменов, как рассказывает нам Пиль, личным монаршим поцелуем на прощанье (вообразите себе грозный орлиный профиль старого Артура в то время, как король чмокает его в щеку!). Когда же они удалились, он сдался, послал за ними и написал письмо, в котором просил их остаться в правительстве и давал согласие на все. После того у его величества произошел разговор с Элдоном, весьма подробно переданный нам в «Мемуарах» последнего. Он рассказал Элдону неправду о своем объяснении с новыми сторонниками католической партии, ввел бывшего лорда-канцлера в полнейшее заблуждение; плакал, стенал, пал ему на грудь и на его щеке тоже запечатлел поцелуй. Мы знаем, что у старого Элдона слезы тоже были недалеко. Может быть, эти два источника излились одновременно? Трудно себе представить поведение более жалкое, трусливое и недостойное. И это — защитник веры? Вождь великой нации в час испытания? Наследователь храбрости Георгов?
Многие из моих слушателей, без сомнения, совершили вместе с почтенным и любезным старым джентльменом, графом Мальмсбери, путешествие в старинный городок Брауншвейг, куда он ездил, дабы забрать оттуда принцессу Каролину и доставить ее томящемуся жениху, принцу Уэльскому. Старая королева Шарлотта хотела, чтобы ее первенец взял лучше в жены ее собственную племянницу — ту знаменитую Луизу фон Штрелитц, ставшую позднее королевой Пруссии и разделившую с Марией-Антуанеттой грустную славу самой красивой и самой злосчастной женщины прошлого века. Но у Георга III была своя племянница в Брауншвейге; она была принцесса побогаче ее светлости из Штрелитца, словом, в жены наследнику английского престола была избрана принцесса Каролина. И вот мы сопровождаем милорда Мальмсбери, отправившегося за ней в Германию; знакомимся с ее сиятельным папашей и августейшей матушкой; наблюдаем балы и пиршества при их старинном дворе; видим и самое принцессу, белокурую, с голубыми глазами и вызывающим декольте — живую и озорную принцессу-непоседу, которая, однако, милостиво и внимательно прислушивается к советам своего английского придворного наставника. Мы даже можем, если хотим, присутствовать при ее туалете, касательно которого он очень настойчиво, и, видно, не без причины, рекомендует ей проявить побольше тщания. Что за удивительный старозаветный двор! Какие странные обычаи нам открываются, какие необыкновенные нравы! Посмотрим ли на них глазами моралистов и проповедников и вознегодуем при виде откровенного порока, себялюбия и разврата? Или же будем наблюдать все это, как театральную пантомиму, в которой есть свой шутовский король, и его королева, и шуты-придворные, и он сталкивает их друг с другом огромными головами, и бьет их бутафорским скипетром, и посылает в бутафорскую темницу под охраной шутов-гвардейцев, а сам садится обедать огромным бутафорским пудингом.
Это страшно, это прискорбно, это дает богатую пищу для размышлений о нравственности и о политике; это чудовищно, гротескно, смехотворно, — и такая нелепая мелочность, и этот строгий этикет, и всяческие церемонии, и показная добродетель; это серьезно, как проповедь, и абсурдно, немыслимо, как кукольное представление про Панча.
Мальмсбери описывает нам частную жизнь герцога, отца принцессы Каролины, который, как и его воинственный сын, пал потом на поле боя, воюя против французов; мы знакомимся с его герцогиней, сестрой Георга III, суровой и властной пожилой дамой, которая отвела британского посланника в сторону и угощает его грязными историями о почивших знаменитостях минувших эпох; позже, когда ее племянник стал регентом, она поселилась в Англии и жила в жалком меблированном доме, — старая, обтрепанная, всеми оставленная и нелепая, но при этом все-таки царственная. Мы являемся вместе с Мальмсбери к герцогу, и формально просим принцессиной руки, и слышим прощальный салют брауншвейгских пушек, когда по снегу и морозу ее королевское высочество принцесса Уэльская отбывает к супругу; заезжаем по дороге к владетельному епископу Оснабрюккскому, некогда нашему герцогу Йорку; уклоняемся от встреч с французскими революционерами, чьи оборванные легионы нахлынули в Голландию и Германию и весело попирают сапогами старый мир под музыку «Ca ira»; садимся на корабль в Штаде и высаживаемся в Гринвиче, где фрейлины принца и фрейлины принцессы ожидали прибытия ее королевского высочества.
Что следует дальше? По прибытии их в Лондон счастливый жених спешит встретиться со своей суженой. Лорд Мальмсбери рассказывает, что, впервые представленная принцу, она сделала вполне уместную попытку опуститься на колени. «Он весьма любезно поднял ее, обнял и, обернувшись ко мне, сказал:
— Харрис, мне нехорошо; пожалуйста, подайте мне стакан коньяку.
Я сказал:
— Может быть, сэр, лучше стакан воды?
На это он, сильно не в духе, ответил с проклятьем:
— Нет; мне нужно скорее к королеве».
Чего можно было ждать от свадьбы, которая имела такое начало, — от таких жениха и невесты? Я не намерен водить вас по всем перипетиям этой скандальной истории; следовать за бедной принцессой в ее блужданиях — с бала на маскарад, из Иерусалима в Неаполь, по обедам, ужинам, ужимкам и горьким ее слезам. Читая теперь протоколы суда над нею, я голосую: не виновна! Вердикт мой, конечно, не беспристрастен; ведь при знакомстве с ее грустной историей чье сердце не обольется кровью из жалости к этому незлобивому, щедрому, обиженному созданию? Если там было содеяно зло, то возложим ответственность за него к порогу того, кто бессердечно оттолкнул ее с этого порога. При всех ее странностях и безрассудствах великий, добрый народ Англии любил, защищал и жалел ее. «Благослови тебя бог, голубка, мы вернем к тебе мужа», — сказал ей как-то один мастеровой, и она со слезами рассказывала об этом леди Шарлотте Берри. Вернуть к ней мужа они не смогли; не смогли сделать чистым погрязшего в эгоизме человека. Ведь не одно только ее сердце он ранил. Себялюбивый, не способный к постоянству чувств, к мужественной, неослабной любви, разве не отмахивался он от раскаяния, разве не сделал предательство своей привычкой?
Мальмсбери описывает нам начало этого брака. Как принц явился в собор для венчания, едва держась на ногах, как произнес обеты верности заплетающимся языком, — как он их сдержал, вы знаете: как преследовал женщину, с которой обвенчался, до чего ее довел, какие удары ей нанес, сколько жестокости выказал, как обращался с родной дочерью и какую жизнь вел сам. И это — Первый Джентльмен Европы? Нет беспощадней сатиры на гордый английский свет того времени, чем тогдашнее восхищение этим Георгом.
