Андре Моруа - Превращения любви
«Сага signora, пишу Вам у открытого окна; небо синее, без единого облачка; колонны и триумфальные арки выступают из золотистой пыли, окутывающей форум. Все здесь неимоверно красиво».
Потом пришла открытка из Танжера:
«Первый этап сказочного путешествия по серовато-жемчужному и фиолетовому морю. Танжер? Это похоже на Константинополь и Тулон. Это грязно и благородно, как весь Восток».
Потом телеграмма из Орана:
«Приходите ко мне завтракать в четверг, в час дня. Почтительный и дружеский привет. Марсена».
В это утро в лаборатории я сказала Рене:
— Значит, в четверг мы завтракаем у Филиппа?
— Как? — удивилась она. — Он вернулся?
Я показала ей телеграмму; лицо ее приняло страдальческое выражение, какого я никогда у нее не видела. Но она мгновенно овладела собой.
— Ну что ж, — сказала она, — будете завтракать одни… потому что меня он не пригласил…
Я была в большом затруднении. Позднее я узнала от самого Филиппа, что главной причиной его отъезда послужило желание положить конец интимным отношениям, создавшимся между ним и Рене. Их семьи смотрели на них как на жениха и невесту, и это приводило его в отчаяние. Впрочем, Рене ушла из его жизни неслышно, без единой жалобы. Она осталась нашим другом, другом порой немного несправедливым. Когда-то именно она научила меня восхищаться Филиппом. Теперь она готова была заявить что угодно, лишь бы несколько умалить его в моих глазах. Филипп говорил: «Это в порядке вещей, таковы все мы», но я была менее снисходительна.
IV
В течение лета мы с Филиппом много бывали вместе. Он занимался своими делами, но ежедневно освобождался на несколько часов и ездил в Гандумас только раз в месяц. Почти каждое утро он телефонировал мне, и мы, если была хорошая погода, устраивали прогулку, если нет — обедали вместе или шли в театр.
Филипп мог быть для женщины незаменимым другом. Казалось, он подстерегал мои желания, чтобы моментально удовлетворить их. Я получала от него цветы, книгу, о которой мы говорили накануне, вещи, которыми он любовался во время нашей прогулки. Я говорю «он», потому что вкусы Филиппа очень отличались от моих, и только со своими вкусами он считался. Тут была какая-то тайна, в которую я никак на могла проникнуть. Когда мы бывали с ним вместе в ресторане и входила женщина, он высказывал свое мнение о ее платье, о специфическом оттенке ее элегантности, о характере, который за ним скрывался. Я замечала с ужасом, что впечатления эти всегда почти были противоположны тем, которые испытывала я.
С свойственной мне методичностью я старалась уловить общие принципы, чтобы научиться «думать по Филиппу», чтобы «воспринимать все по Филиппу», но это мне не удавалось. Я пробовала, старалась нащупать. Я говорила ему:
— Но ведь это красиво, не правда ли?
— Что? — говорил Филипп с отвращением. — Это платье цвета сомон? Нет уж, извините пожалуйста!
Я соглашалась, что он прав, но не понимала почему. Если речь шла о книгах или о театре, выходило почти то же самое. С первых же наших бесед я заметила, что его шокируют мои литературные симпатии и что он искренно изумляется, как я могу считать Батайля великим драматургом, а Ростана великим поэтом.
«Конечно, Сирано доставил мне немало приятных минут в юности. Никто не спорит, сделано это очень хорошо. Но… это не в масштабе больших вещей».
Я находила его несправедливым, но не решалась отстаивать свои вкусы, потому что боялась шокировать его. Книги, которые он давал мне читать (Стендаль, Пруст, Мериме) в начале показались мне скучными. Но вскоре я научилась любить их, так как уловила, почему они ему нравились. Ничего не могло быть легче, как понять вкусы Филиппа в этой области; он был из тех читателей, которые в книгах ищут только самих себя. Часто я находила в его книгах заметки, которые испещряли поля и которые я разбирала с большим трудом. Эти заметки помогали мне следить за его мыслью сквозь мысль автора. Я страстно интересовалась всем, что могло разоблачить мне его характер.
Что удивляло меня всего больше, так это неустанные старания Филиппа развивать и забавлять меня. Без сомнения, у меня было много недостатков, но ни малейшего тщеславия. Я считала себя глупой, не очень красивой. Я постоянно задавала себе вопрос, что он мог найти во мне. Было ясно, что ему доставляло удовольствие встречаться со мной и хотелось мне понравиться. И это происходило, конечно, никак не от того, что я была кокетлива с ним. Уважение к правам Рене не позволяло мне на первых порах даже помыслить о какой-нибудь близости с Филиппом; значит, он сам меня выбрал. Почему? У меня было приятное и вместе с тем тревожное чувство, что он считал мою душу более изящной и более богатой, чем она была на самом деле.
В заметке, на которую я уже ссылалась, он писал: «Она нисколько не похожа на Одиль, и все-таки… может быть, это просто оттого, что на ней было белое платье»…
Я, конечно, ничем не была похожа на Одиль, но в жизни нашей решающую роль играют нередко именно такие беглые и немотивированные впечатления.
Люди ошибаются, говоря, что любовь слепа. Верно другое: любовь равнодушна к недостаткам и слабостям, которые прекрасно видит, если именно в данном существе, как ей кажется, заключено то, что она считает для себя самым важным и что часто не поддается определению. Филипп в глубине души и, может быть, не сознаваясь себе в этом знал, что я была женщина мягкая, робкая, ничем не выдающаяся, но он нуждался в моем присутствии. Он ждал от меня, что я в любую минуту все брошу и пойду за ним. Я не была ни его женой, ни любовницей, и это не мешало ему требовать от меня самой щепетильной верности. Конечно, он никогда не говорил об этом, но я понимала его без слов.
Случалось несколько раз, что я уходила из дому не с ним, а с одним из моих прежних приятелей, к чему привыкла за время войны. Я сказала ему об этом. На лице его отразилось такое страдание, что я моментально отказалась от этого. Он звонил мне теперь по телефону каждое утро, около девяти часов. Если к этому времени я уже уходила в институт Пастера (потому ли, что ему не удавалось сразу добиться соединения, или потому, что в этот день он немного запаздывал в контору), он встречал меня вечером с таким взволнованным видом, что, в конце концов, я решила бросить лабораторию, лишь бы он мог всегда заставать меня на месте. Так мало-помалу он проникал в мою жизнь.
У него вошло в привычку заходить ко мне каждый день после завтрака. Если была хорошая погода, мы шли гулять. Я очень хорошо знала Париж и любила показывать ему старинные особняки, церкви, музеи. Его забавляла моя несколько педантичная эрудиция.
— Вы знаете, — говорил он мне со смехом, — даты рождения и смерти всех французских королей и номера телефонов всех великих писателей.
Но эти прогулки нравились ему. Теперь я знала, что он любил: красочное пятно цветка на фоне серой стены, уголок Сены, открывающийся из окна с острова Святого Людовика, садик, приютившийся позади церкви. По утрам я часто ходила одна исследовать местность, чтобы знать наверняка, что после завтрака смогу показать ему пейзаж, отвечающий его настроениям.
Иногда мы бывали с ним на концертах. В музыке мы почти сходились во вкусах. Это поражало меня, потому что мои музыкальные вкусы сформировались не под влиянием воспитания или известной музыкальной культуры, но под воздействием тех мощных переживаний, которые я испытывала, слушая музыку.
Таким образом, мы с Филиппом жили очень интимной в некоторых отношениях, почти супружеской жизнью, но он никогда не говорил мне, что любит меня и даже, наоборот, не раз повторял, что не любит меня и что это большое счастье для нашей дружбы. Однажды утром, встретив меня случайно в Булонском лесу, он сказал мне:
— Мне доставляет такое удовольствие видеть вас, что я поневоле вспоминаю свою юность. В шестнадцать лет я вот так же жаждал встретить на улицах Лиможа молодую женщину, которую звали Дениза Обри.
— Вы любили ее?
— Да, и она надоела мне, как я надоем вам, если не буду размерять дозами мое счастье.
— Но почему? — спрашивала я. — Вы не верите во взаимную любовь?
— Даже взаимная любовь ужасна. Одна женщина сказала мне однажды фразу, которую я нашел очень удачной: «Когда в любовных отношениях все идет гладко, то это нелегкая штука, когда же они не ладятся — это ад». Так оно и есть.
Я не ответила. Я решила предоставить ему вести меня и делать со мной что он захочет. Через несколько дней мы были вместе в опере. Шел мой любимый «Зигфрид». Для меня было громадным наслаждением слушать его рядом с тем человеком, который стал моим героем. Во время «Шепотов леса» я бессознательно положила свою руку на руку Филиппа. Он повернул голову и взглянул на меня вопрошающим и счастливым взглядом. Когда мы возвращались домой в карете, он в свою очередь взял мою руку, поднес ее к губам и потом уже не выпускал. Когда карета остановилась перед дверью, он сказал мне: «Спокойной ночи, милая». Я ответила весело, но с некоторым волнением: «Спокойной ночи, мой взрослый друг».
