Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.1.Из сборника «Сказки Нинон». Исповедь Клода. Завет умершей. Тереза Ракен
В разгар молитвы она подняла голову. Прощальный луч медленно поднимался; покинув оправу, он переместился на полотно, и казалось, образ излучает мягкий свет. На темном фоне стены он сиял, как драгоценность. Казалось, херувимы откинули уголок завесы, отделяющей смертных от небес: на образе, во всей своей славе и святости, дева Мария баюкала на коленях младенца Иисуса.
Сестра Бедных всматривалась, что-то смутно припоминая. Когда-то, быть может во сне, она видела святую мать с божественным младенцем. Должно быть, и, они узнали ее: они улыбались, и девушке показалось, что они сошли с полотна и приближаются к ней.
Нежный голос произнес:
— Я и есть та небесная нищенка. Земные страдальцы приносят мне свои слезы, а я протягиваю руку помощи всем несчастным. Я уношу на небо милостыню страданий. Долгие века собирается она и в последний день станет сокровищем избранных, которым уготовано блаженство.
Я хожу по свету в бедной одежде, как и подобает дочери народа. Я утешаю своих неимущих братьев и спасаю богатых, побуждая их проявлять милосердие.
В тот вечер я увидела тебя и сразу же узнала. Я выполняю тяжелый труд. Когда я встречаю на земле ангела, я делаю его своим помощником. Для этой цели у меня имеются небесные монеты, которые отличают добро от зла и сообщают дар чудес чистым рукам.
Видишь, младенец Иисус улыбается тебе! Он доволен тобой. Ты стала небесной нищенкой, каждый спасенный тобой подарил тебе свою душу, и всю вереницу бедняков ты приведешь с собою в рай. А теперь дай мне монету, которая гнетет тебя, — лишь у херувимов достанет силы вечно нести на крыльях бремя Добра, Будь смиренной, и ты будешь счастлива.
Склонившись в неизъяснимом восторге, Сестра Бедных молча внимала божественным речам. В ее широко открытых глазах еще горел отблеск дивного видения.; Долгое время стояла она неподвижно. Но луч все поднимался, и ей стало ясно, что небесные врата закрылись; дева Мария сняла ленточку с шеи Сестры Бедных и исчезла. Девочка продолжала смотреть на образ, но тот потемнел, и лишь наверху по золотой оправе еще скользил догорающий луч.
Сестра Бедных больше не чувствовала тяжести на груди, и тут она поняла, что произошло. Она перекрестилась и пошла своим путем, вознося в душе благодарение господу.
Так была снята с нее последняя забота. Сестра Бедных жила долгие годы, до того дня, когда за ней спустился ангел, которого она ожидала с детства. Он увел ее к отцу и матери, уже давно призывавшим ее в рай. Там встретила она Гильома и Гильометту, которые в свое время покинули ее, утомленные земной жизнью.
И более ста лет после смерти Сестры Бедных в ее краях нельзя было встретить ни одного нищего. Правда, в шкатулках бедняков не было наших безобразных золотых и серебряных монет; зато там каким-то чудом всегда оказывалось несколько потомков волшебного су девы Марии. Это были крупные су желтой меди, подлинная монета тружеников и простых сердец.
Перевод Е.Загорянского
ИСПОВЕДЬ КЛОДА
Моим друзьям П. Сезанну и Ж.-Б. Байю
Вы знали, друзья, злополучного ребенка, чьи письма я намереваюсь теперь печатать. Ребенка больше нет. Он стал взрослым, когда юность его умерла и он предал ее забвению.
Я долго колебался перед тем, как опубликовать эти страницы. Я сомневался, имею ли я право обнажать перед всеми чье-то тело и душу; я спрашивал себя, дозволено ли мне разглашать тайну исповеди. Потом, когда я перечитывал эти трепетные, глубоко взволнованные письма, в которых нет никаких событий, которые едва связаны друг с другом, я пал духом, решив, что читатели, несомненно, примут очень плохо такую пространную, такую безумную, лишенную всякой сдержанности книгу. Боль выражается одним вскриком; это произведение пера — бесконечно повторяющаяся жалоба. Я сомневался как человек и как писатель.
Но в один прекрасный день я подумал, что наш век нуждается в поучениях и что, быть может, мне удастся исцелить хоть несколько измученных сердец. От нас хотят, чтобы мы морализировали, мы, поэты и романисты. Я не умею проповедовать с кафедры, но в моих руках творенье, порожденное кровью и слезами несчастной души, и я могу в свою очередь обучать и утешать. В признаньях Клода есть высшая поучительность горя, высокая и чистая мораль нравственного паденья и искупленья.
Тогда я понял, что эти письма именно такие, какими они должны быть. Я еще не знаю, как их примут читатели, но рассчитываю на откровенность, даже на несдержанность этих писем. Они человечны.
И я решился, друзья, издать эту книгу. Я решился на это во имя правды и всеобщего блага. И, кроме того, я подумал не только о читателях, я думал о вас, мне хотелось заново рассказать вам эту ужасную историю, которая уже вызвала у вас слезы.
Эта история правдива и откровенна до грубости. Люди деликатные возмутятся ею. Но я считаю, что из нее нельзя выкинуть ни единой строчки, ибо я уверен, что эти страницы полностью рисуют сердце, в котором больше света, чем мрака. Они написаны нервным, любящим ребенком, целиком отдавшимся чувству, со всем трепетом тела, со всеми порывами души. Эти страницы — болезненное проявление необычного темперамента, страстно рвущегося и к реальности и к обманчивым, сладостным надеждам, которые порождаются мечтами. Вся эта книга — борьба между мечтой и действительностью. Если постыдная любовь Клода вызовет суровое осуждение, он будет прощен при развязке, когда возродится еще более молодым и сильным и даже узрит бога.
У этого ребенка задатки священнослужителя. Может быть, он когда-нибудь преклонит колена. Он с безграничным отчаянием ищет истину, которая поддержала бы его. А пока что он рассказал нам о своей скорбной молодости, открыл перед нами свои раны, поведал, рыдая, обо всех своих страданьях, для того чтобы его собратья избежали их. Для тех сердец, что схожи с его сердцем, времена сейчас плохие.
Я могу одной фразой охарактеризовать его произведение, высказать ему самую высокую похвалу, на какую только способен художник, и одновременно ответить на все будущие возражения:
Клод жил с открытым сердцем.
Эмиль Золя
15 октября 1865 года.
IВот и зима пришла: воздух по утрам все свежеет, и Париж облачается в плащ из тумана. Настало время интимных вечеров. Озябшие губы ищут поцелуев; изгнанные с полей любовники укрываются в мансардах, они сидят у камина, прижавшись друг к другу, и наслаждаются под шум дождя своей вечной весной.
А я, братья, живу тоскливо: моя зима — без весны, без возлюбленной. Мой большой чердак, суживающийся к окну, расположен на самом верху сырой лестницы; углы его теряются в темноте, голые наклонные стены делают комнату похожей на длинный коридор, наподобие гроба. Убогая мебель кое-как сколочена из тонких дощечек, выкрашенных в отвратительный красный цвет и зловеще потрескивающих при малейшем прикосновении. Над кроватью свисают обрывки выцветшего штофа; убогое окно выходит на неумолимо встающую перед ним мрачную, темную стену.
По вечерам, когда ветер раскачивает дверь и огонек лампы бросает на стены колеблющиеся отсветы, я чувствую, как меня гнетет ледяная тоска. Мой взгляд задерживается на пламени, угасающем в камине, на обоях, испещренных безобразными коричневыми разводами, на фаянсовых вазах, в которых давно увяли последние цветы, и мне чудится, будто каждая вещь жалуется вслух на одиночество и бедность. Эти жалобы разрывают мне сердце. Вся мансарда требует от меня звонкого смеха, великолепия ее богатых сестер. Камин просит весело пылающего огня, вазы, забывая о снеге, хотят свежих роз, кровать вздыхает, рассказывая мне о светлых волосах и белых плечах.
Я слушаю, и мне остается только сокрушаться. У меня нет люстры, которую я мог бы подвесить к потолку, нет ковра, чтобы прикрыть неровные, треснутые плитки пола. И так как моей комнате нужны для уюта лишь сверкающие белизной занавески и простая, отполированная мебель, мне становится еще обиднее оттого, что я не могу выполнить ее просьбу. Она кажется мне еще более пустой, еще более жалкой: гуляющий в ней ветер становится холоднее, тени сгущаются, на полу скапливается пыль, обои рвутся, обнажая штукатурку. Все умолкает, я слышу в тишине, как рыдает мое сердце.
Вы помните, братья, те дни, когда мы жили только грезами? Мы дружили, мечтали о любви и славе. Вы помните эти теплые провансальские вечера, когда мы с появлением звезд усаживались на поле, которое еще курилось после жаркого солнца? Трещали кузнечики, гармоничное дыхание летней ночи овевало наши беседы. Мы не скрывали, все трое, что переполняло наши сердца, и наивно фантазировали о том, как мы любим королев и как нас увенчивают лаврами. Вы рассказывали мне о ваших мечтах, я вам — о своих. Потом мы благоволили спускаться с этих высот на землю. Я поверял вам правила своей жизни, целиком посвященной труду и борьбе, говорил о своем мужестве. Зная, как богата моя душа, я не возражал против бедности. Вы, так же как и я, взбирались по лестницам в мансарды, надеялись прокормить себя великими идеями; вы не знали действительности и воображали, что артист, проводя ночи без сна, тем самым добывает себе хлеб на завтрашний день.
