Эрих Ремарк - Тени в раю
— Только в стратегических точках.
Я увидел, как подошла Кармен. Она была в светлом плаще, без шляпы. Наташа смерила Кармен взглядом. Кармен же оставалась невозмутимой и не обнаруживала ни малейших признаков любопытства. В красноватом вечернем свете ее черные волосы казались выкрашенными хной.
— Я немного опоздала, — проговорила она томным голосом. — Но это ничего, правда? Ага, гуляш на столе. Вы, надеюсь, прихватили с собой кусочек пирога с вишнями?
— С вишнями, с творогом и с яблоками, — уточнил Кан. — Сегодня перед обедом получен пакет из неистощимой кухни Фрислендера.
— Тут даже водка есть, — заметила Наташа.
— Настоящий день сюрпризов.
Гуляш был действительно вкуснее, чем накануне. Еще и потому, что мы ели его под звуки органа. Кан включил приемник, чтобы не дай Бог не пропустить соревнований по боксу. Пришлось прослушать и предшествующую репортажу программу. Как ни странно, но Иоганн-Себастьян Бах неплохо сочетался с гуляшом по-сегедски, хотя мне казалось, что здесь более уместен был бы Франц Лист. Впрочем, обычный гуляш в сочетании с Бахом был бы невозможен. Снаружи, у витрины, собралось несколько прохожих: им хотелось послушать репортаж о соревнованиях по боксу, а пока они рассматривали нас. Нам они казались рыбками в аквариуме, так же, наверное, как и мы им.
Неожиданно раздался энергичный стук в дверь. Мы с Каном подумали, что это полиция, но это был официант из ресторана напротив, который принес четыре двойных порции спиртного.
— Кто это прислал? — спросил Кан.
— Господин с лысиной. Он, наверное, увидел через стекло, что вы пьете водку и что бутылка почти пуста.
— Где он?
Официант пожал плечами.
— Тут четыре порции водки. Они оплачены. Стаканы я заберу после.
— Тогда принесите еще четыре.
— Хорошо.
Мы подняли стаканы за незнакомых людей на улице. В рассеянном свете реклам я насчитал по крайней мере пять лысин. Нашего благодетеля узнать было невозможно. Поэтому мы поступили так, как редко доводится поступать: мы подняли стаканы за безымянное Человечество. В ответ Человечество начало барабанить пальцами по стеклу. Орган стих. Кан прибавил громкости и стал раздавать куски пирога. Он извинился, что не сварил кофе: для этого надо было сбегать наверх и найти там банку с кофе. А первый раунд уже начался.
Когда соревнования закончились, Наташа Петрова потянулась за стаканом с водкой. Кан казался утомленным — он был слишком страстным болельщиком. Кармен мирно и безмятежно спала.
— Что я вам говорил, — заметил Кан.
— Пусть спит, — прошептала Наташа. — Нам уже пора идти. Большое спасибо за все. Доброй ночи. Мы вышли на улицу.
— Ему наверняка хочется остаться с ней наедине.
— Не совсем в этом уверен.
— Почему? Она очень красива. — Наташа рассмеялась. — Красива до неприличия. Так красива, что у других может возникнуть комплекс неполноценности.
— Вы поэтому ушли?
— Нет. Я поэтому осталась. Мне симпатичны красивые люди. Впрочем, иногда они настраивают меня на грустный лад.
— Почему?
— Потому что красота проходит. Старость не многим к лицу. Для этого, очевидно, нужно нечто большее, чем просто красота.
Мы шли по улице. Уснувшие витрины были полны дешевых украшений. Несколько гастрономических магазинов еще были открыты.
— Странно, — заговорил я. — Я никогда не задумывался над тем, что будет, когда мы состаримся. Возможно, меня так захватила проблема «лишь бы выжить», что я ни о чем другом и не думал.
Наташа рассмеялась.
— А я ни о чем другом не думаю.
— Наверное, и меня это ждет. Меликов утверждает, что этого не минуешь.
— Меликов всегда был старым.
— Всегда?
— Всегда слишком старым для женщин. Только старость ли это?
— Да. Если смотреть на вещи просто.
— Наверное, вы правы. А все прочее лишь отказ от радостей жизни под разными красивыми именами. Согласны?
— Возможно. Не знаю. Я не могу еще в этом разобраться.
Наташа окинула меня быстрым взглядом.
— Браво, — сказала она с улыбкой и взяла меня за РУКУ.
Я показал налево.
— Вон обувной магазин. Еще освещенный. Посмотрим?
— Обязательно.
Мы подошли ближе.
— Какой большой город! — воскликнула она. — Без конца и края. Вам нравится Нью-Йорк?
— Очень.
— Почему?
— Потому что меня отсюда не гонят. Просто, не так ли?
Она глядела на меня, о чем-то размышляя.
— И вам этого довольно?
— Довольно для маленького счастья. Счастья примитивного человека, у которого есть жилье и еда.
— И этого достаточно? — повторила она.
— Для начала — да. Приключения уж очень надоедают, если входят в привычку.
Наташа рассмеялась.
— Счастье в укромном уголке, да? Все это вы придумали. Не верю ни единому вашему слову.
— Я тоже. Но иногда я успокаиваю себя такими сентенциями.
Она опять рассмеялась.
— Чтобы не впасть в отчаяние, не так ли? Ох, как мне все это знакомо!
— Куда теперь пойдем? — спросил я.
— Большая проблема большого города. Все заведения скоро надоедают.
— Как насчет ресторана «Эль Марокко»?
Она нежно пожала мне руку, — Сегодня у вас в голове одни рестораны для миллионеров, будто вы богатый владелец обувной фабрики.
— Надо же мне продемонстрировать новый костюм.
— А не меня?
— Я предпочел бы не отвечать на этот вопрос. Мы прошли в малый зал «Эль Марокко», а не в просторный с потолком в звездах и с полосатыми, как зебры, диванами. В малом зале Карл Инвальд исполнял венские песни.
— Что вы будете пить? — спросил я.
— «Русскую тройку».
— Что это такое?
— «Русская тройка»? Водка, имбирное пиво и лимонный сок. Очень освежает.
— Я тоже попробую.
Наташа забралась с ногами на диван, оставив туфли на полу.
— В отличие от американцев я не так уж обожаю спорт, — сказала она. Не умею ездить верхом, плавать или играть в теннис. Я из тех, кто любит валяться на диване и болтать.
— Что вы еще можете о себе рассказать?
— Я сентиментальна, романтична и невыносима. Обожаю дешевую романтику. И чем дешевле, тем лучше. Ну, как «Русская тройка»?
— Великолепно.
— А венские песни?
— Тоже чудесны.
— Хорошо. — Она уютно устроилась в углу дивана. — Иногда просто необходимо, чтоб тебя захлестнула волна сентиментальности и ты забыл о всякой осмотрительности и хорошем вкусе. Потом можно отряхнуться и вдоволь посмеяться над собой. Так и поступим.
— Я уже встал.
В Наташе было что-то кошачье-веселое и вместе с тем печальное. И личико у нее было маленькое, с серыми глазами под густой копной волос.
— Давайте сразу и начнем, — сказала она. — У меня несчастная любовь, я во всем разочарована, одинока, нуждаюсь в утешении, ни о чем не хочу больше слышать и не знаю, для чего живу. Хватит для начала. — Она сделала большой глоток и выжидающе посмотрела на меня.
— Нет, — возразил я. — Все это лишь детали.
— И то, что я не знаю, для чего живу?
— А кто это знает? Если же кто-то и знает, то это лишь усложняет жизнь.
Она внимательно посмотрела на меня.
— Вы серьезно?
— Разумеется, нет. Мы несем чепуху. Вы же этого хотели?
— Не совсем. Только отчасти.
К столу подошел пианист и поздоровался с Наташей.
— Карл, — сказала она, — сыграйте, пожалуйста, арию из «Графа Люксембурга».
— С превеликим удовольствием.
Карл начал играть. Он очень хорошо пел и был великолепным пианистом.
Кто б мог счастью назвать точный срок
И вновь скрыться из глаз земных дорог.
Наташа слушала его, погруженная в свои мысли. При всей своей банальности, мелодия была прекрасная, но слова, как всегда, дурацкие.
— Как вы это находите? — спросила Наташа.
— Мещанская песенка.
Она раздумывала всего лишь мгновение.
— Тогда вам это не может не нравиться. Как счастье в укромном уголке, которое вы так высоко цените. Умная каналья, подумал я.
— Вы не можете обойтись без критики? — вдруг спокойно проговорила она.
— Не можете от этого отказаться? Боитесь оскоромиться?
Самый уместный вопрос в ночном нью-йоркском ресторане! Я злился на себя, потому что она была права. Как это ни отвратительно, все свои мысли я излагал с чисто немецкой обстоятельностью. Мне только не хватало еще заняться пространным описанием увеселительных заведений — от седой старины до наших дней, подробно остановившись на танцевальных салонах и ночных барах в период после первой мировой войны.
— Эта ария напоминает мне давно прошедшее, довоенные времена, — сказал я. — Это очень старая ария — ее знал еще мой отец. Помнится, он даже иногда пел ее. Это был хрупкий мужчина, любивший старые вещи и старые сады. Я часто слышал эту арию. Обычная сентиментальная ария из оперетты, но в сумеречных садах венских пригородов и деревень, где при свете свечей под высокими орешниками и каштанами пьют молодое вино, она утрачивала свою сентиментальность. Она щемит душу, если слушать ее при свечах, в неназойливом сопровождении скрипки, гитары и губной гармоники, под мягким покровом ночи. Я уже давно ее не слышал. Тогда пели еще одну песню: «И музыке конец, вина всего лишь капля».
