Мор Йокаи - Черные алмазы
— Вы опять их видели? — спросил священник.
— Опять, — шепотом ответила графиня. — Началось так же, как в прошлые разы. Когда часы на башне замка пробили полночь, снизу, из глубины, как будто со дна гробниц, зазвучал «De profundis».[25] Жуткое, кошмарное песнопение. Слышался голос священника, ведущего службу, антифон, хор. А потом все прервал хохот, разгульные выкрики, женский визг, звон бокалов, дикий рев какой-то пародийной песенки. Затем снова зазвучал тихий, благоговейный хорал. Так и шло вперемежку. Я ущипнула себя за руку: уж не сплю ли я? Вот след от щипка: я не спала. Я встала. Мне хотелось убедиться, что я бодрствую. Я взяла карандаш и нотную бумагу. И когда каденция или аккорд этого жуткого песнопения ясно доносились до меня, записывала их на бумагу. Вот, пожалуйста. Вы ведь разбираетесь в нотных знаках.
Священник пробежал глазами записанные графиней ужасные звуки и тотчас узнал их. Это была «Нут, дикая чечевица! Черноглазая молодица!».
Разумеется, такая песня, доносящаяся после полуночи со дна склепа, звучит довольно жутко.
— А вы, графиня, раньше никогда не слышали, как поют эту песню крестьяне в поле?
Графиня с видом оскорбленного достоинства ответила:
— Разве я бываю в таких местах, где распевают крестьяне?
Затем она продолжила свой рассказ:
— Вот ясное свидетельство того, что я бодрствовала. Я больше не смогла уснуть. Меня неудержимо тянуло спуститься туда, откуда доносились голоса. Я оделась. Точно помню, что надела платье qros de Naples[26] травяного цвета с кашемировой каймой, расшитой пальмами. Я никого не взяла с собой — все в доме спали. В сердце моем пробудилась невиданная храбрость, я одна спустилась по лестнице к фамильному склепу. Как только я подошла к двери, обе створки ее распахнулись передо мной, и я снова очутилась в том обществе, в котором столь часто бывала, — в кругу усопших членов моей семьи. Все могильные камни были сдвинуты с места, все ниши — пусты. А обитатели их сидели за длинным столом, что стоит в середине склепа. В тех же костюмах, в каких они изображены на картинах в золотых рамах, висящих в гербовом зале, и одежда каждого говорила о его занятиях в земной жизни. Мой дядя-архиепископ в полном облачении служил перед алтарем склепа. Прадед-канцлер сидел во главе стола и прикладывал государственную печать к большим документам на пергаменте. Другой дядя, маршал, в латах и парике, отдавал приказания, прижав к бедру маршальский жезл. Прабабка, придворная дама Катарина, когда-то известная покорительница сердец, и теперь без устали стреляла глазами — на ее совершенно неподвижном лице только и жили эти сверкающие, чарующие очи. А тетка Клементина, настоятельница монастыря урсулинок, тянула с дядей псалмы, и им временами подпевал хор из вышеназванных особ.
— А хохот? Женский визг? Бесстыдные песни? — спросил духовник.
— Скажу и об этом. За нижним концом стола сидели и другие мои покойные родственники. Умершая совсем молодой праплемянница Кларисс, которая дотанцевалась до смерти, племянник, бывший знаменитым флейтистом, дядя Отто, страстью которого были азартные игры — он и теперь гремел игральными костями в жестяном кубке и бранился, когда выпадала пустышка. Дальше сидела моя внучатая праплемянница — она умерла в ночь перед свадьбой. У нее и сейчас был венец на голове. И наконец, по другую сторону стола сидел еще один дядя — Ласло, чья рама от портрета в нашем гербовом зале пустует; он был изгнан из лона семьи еще в начале восемнадцатого века.
— Но как же вы тогда, графиня, узнали его? — Этим вопросом духовник думал приостановить поток видений.
— Сейчас расскажу, — невозмутимо ответила Теуделинда. — Мой предок Ласло откололся от семьи, стал бунтовщиком, еретиком, был отлучен от церкви, предан анафеме, против него возбудили уголовное дело. Он был схвачен, приговорен к смерти и обезглавлен. Поэтому вместо головы на плечах у него был череп. А узнала я его потому, что мой предок Ласло первым в стране осмелился курить трубку, вопреки peremptorio[27] указу короля. За это во время исполнения приговора его сначала подвергли наказанию, предусмотренному за курение, проткнув мундштуком трубки нос. И теперь, сидя вместе с другими, он снова сжимал в зубах свою злосчастную пенковую трубку и так ужасно дымил, что весь склеп был полон табачного дыма.
Священник был убежден, что все это графине приснилось.
— Между моими двумя праплемянницами — монахиней и невестой — стоял пустой стул, на него я и села. Невесте хотелось поговорить о моде, она принялась расхваливать мой туалет, пощупала зеленое платье qros de Naples, восхищалась материей. Когда она касалась меня, от ее пальцев исходил ледяной холод. Верхний конец стола был покрыт зеленым сукном, нижний — цветастой шелковой скатертью. На одном конце стола пировали, веселились, смеялись, распевали веселые куплеты, на другом — пели антифонические псалмы, и все это вместе вызывало ужас. На блюдах лежали фазаны, рябчики, головы их не были общипаны, так и красовались в перьях, вино в кубках искрилось гранатовым цветом. Меня тоже принялись потчевать. Но ни у еды, ни у напитков не было никакого вкуса. Вдруг моя праплемянница-невеста протянула мне дужку от грудки фазана по шутливому обычаю девушек: «Давай, милая, сломаем, чтоб узнать, кто из нас раньше выйдет замуж?» Я взяла косточку за другой конец, и она сразу сломалась. Мне достался кончик подлиннее. Невеста-праплемянница расхохоталась: «Теуделинда выйдет замуж раньше». А я так покраснела! Не правда ли, духам предков не пристали такие фривольные шутки?
Преподобный отец нашел, что усопшие, разумеется, могли бы найти себе на том свете другие развлечения, вместо того чтобы заставлять своих живых незамужних родственниц переламывать дужки призрачных фазанов.
— Но что меня больше всего возмутило, так это поведение дяди Ласло. Он все время кричал, хохотал, горланил пошлые песни, бранился, издевался над святыми, папой, святынями, острил, его сальные анекдоты заставляли дам краснеть, и еще он пускал в меня дым из ноздрей. Я встряхивала фалды своего зеленого шелкового платья, чтобы к нему не пристал дым, но чувствовала, как все платье им пропитывается. Потом Ласло обвинил меня в том, что я спрятала в карман зеленого платья в качестве реликвии сломанную косточку, предвещавшую свадьбу. Я чуть не сгорела со стыда, так как он сказал правду. Но я отрицала, говорила, что это неправда. Он принялся клясться так, что даже своды задрожали, и бить по столу костлявыми кулаками. Родичи заткнули ему рот, но тогда заговорили его пустые глазницы, он был неукротим. Бранил и святых, и императоров! Тогда мой прадядя-архиепископ, проклиная его, поднял руку, прадед-канцлер поставил печать на приговор, а мой предок-маршал вытащил длинный палаш и, не поднимаясь с места, сбил с плеч Ласло череп. Череп подкатился к моим ногам, все еще держа в зубах трубку и не переставая пускать в меня дым. И тогда я убежала.
Священник понял, что речь идет о приступе истерии. Странно только было, что тот же самый сон графиня видела уже много раз, и начинался он всегда одинаково.
— И даже когда я сняла с себя зеленое платье, я продолжала ощущать горький запах дыма, которым оно пропиталось.
— А где ваше зеленое платье? Если мне будет позволено этим поинтересоваться.
Графиня чуть смущенно призналась:
— Не знаю. За моим гардеробом следит Эмеренция.
— Но вы разрешите мне задать вопрос, графиня? Где вы снимали платье, здесь?
— Ну, уж этого я сказать не могу. Эмеренция потом сюда заходила, может быть, она знает.
— Разрешите, графиня, позвать барышню?
— Сейчас она придет. — Графиня дважды нажала электрический звонок, и в комнату вошла компаньонка.
— Эмеренция! — обратилась к ней графиня. — Вы помните мое зеленое платье с каймой, расшитой пальмами?
— Да. Такое широкое, японского покроя, вы, графиня, обычно подпоясываете его шелковым шнуром с кистями.
— Да, это самое, — сказала графиня. — А где оно сейчас?
— В гардеробе, я сама его повесила и в рукава положила пачули, чтобы моль не съела кашемировую кайму.
— Когда вы его туда повесили?
— Прошлым летом.
Священник заулыбался. Теперь графиня убедится, что все ее видения просто сон.
— И с тех пор я не надевала это платье?
— Ни разу! Вы, графиня, не носите его в такую пору, открытые рукава кимоно только для лета, когда очень жарко.
— Не может быть!
— Но ведь в этом легко убедиться, графиня, — сказал священник, — если вы сами заглянете в гардероб. У кого ключ?
— У Эмеренции.
— Вы прикажете, графиня? — спросила толстая барышня.
— Да, я хочу посмотреть, — сказала графиня, поднялась с места и сделала знак духовнику, чтобы он следовал за ней.
Эмеренция, слегка надувшись, гремя связкой ключей, вихляющей походкой направилась в соседнюю комнату, отперла один из стоящих друг подле друга больших, старинных, с вычурной резьбой шкафов, распахнула створки.
