Джон Пристли - Дядя Ник и варьете
Второй переменой к лучшему был новый номер, которым заменили беднягу Баррарда. «Дженнингс и Джонсон, комический дуэт», как они назывались на афише, были американцы, недавно приехавшие в Англию. Билл Дженнингс и Хэнк Джонсон были женаты на двух сестрах, которые теперь держали магазин готового платья в Кливленде, штат Огайо, — другого родства между ними не было, однако они выглядели, говорили, вели себя совершенно одинаково и на сцене и в жизни. Им было лет около пятидесяти; широколицые, спокойные люди с настоящим чувством юмора, они всегда держались непринужденно и естественно, были покладисты, никогда не выходили из себя и самым безмятежным и дружелюбным образом плевали на всех, как это делал и дядя Ник, — он принял их сразу, хотя и с обычной своей угрюмостью. Их номер настолько же обгонял свое время, насколько номер Баррарда от него отставал. Они выступали перед нами, как и Баррард, поэтому я всегда знал, как их принимают, и номер их часто, особенно на первых представлениях, не столько веселил публику, сколько озадачивал. Мне он очень нравился. Они почти не гримировались, носили темно-синие костюмы, стоячие воротнички, скромные галстуки. Если бы не искорки, плясавшие в их глазах, они походили бы на пару страховых агентов или банковских служащих. С каменными лицами и без всякого воодушевления они запевали какую-нибудь дурацкую песенку («Каждый вечер в отдельном кабинете — чудесная вещь любовь!»), лениво перебрасывались бессмысленными репликами, а затем, сняв котелки и вытащив из них букеты воображаемых цветов, медленно и печально начинали танцевать, как два пожилых страховых агента, внезапно потерявших рассудок. Они были мастера по части таких шуток, которые, на мой взгляд, придавали обычному мюзик-холльному блюду недостающую пряность и остроту.
Вне сцены они жили в атмосфере сигар, виски, холодного разврата (оба сразу же принялись ухлестывать за Нони Кольмар), смешных воспоминаний и несусветных небылиц.
Со мной они всегда были дружелюбны, но звали меня «сынком» и из всех участников программы одного дядю Ника считали ровней и приятелем. Он не раз бывал в Америке, выступал там в «Орфеумах», «Пантейджесах» и других театрах, часто по три и даже по четыре раза в день, и у них было много тем для разговоров. Кроме того, дядя Ник отлично играл на бильярде и в снукер, а поскольку Билл и Хэнк были большими знатоками американского пула, он целыми днями увлеченно обучал их нашим английским разновидностям этих бильярдных игр.
Появление Дженнингса и Джонсона было удачей, которую, как будет видно из дальнейшего, случай послал мне в самый нужный момент. Как бы мне ни было тяжело, их номер неизменно забавлял меня, а их дружба помогала поддерживать у дяди Ника хорошее расположение духа именно тогда, когда сам я то и дело пребывал в унынии, — это мы тоже увидим дальше. Может быть, если бы они нам не подвернулись, дядя Ник выгнал бы меня в три шеи и отправил обратно на мой конторский табурет.
В ту неделю во вторник и среду погода в Брэдфорде держалась хорошая, на вершинах холмов было очень холодно, но ясно, поэтому я клал в мешок с кистями и красками кусок пирога со свининой или с телятиной и ветчиной (в то время в Западном Рединге пекли превосходные пироги), ехал на трамвае в сторону болот и писал этюды. Приходилось торопиться, потому что я быстро замерзал; кроме того, мне было одиноко. Поэтому в среду после второго представления я подождал Нэнси и навязался ей в провожатые. Я рассказал ей, чем занимаюсь, и предложил:
— Теперь, конечно, уже холодно, но тут есть удивительно красивые места, и я хочу, чтобы вы завтра сходили со мной поглядеть на них.
— А что я буду делать, пока вы работаете? Стоять рядом и мерзнуть?
— Ладно, тогда забудем об этом, Нэнси. Там и вправду холодно, а вы не привыкли к холоду, не то что наши девушки…
— Какие девушки?
— Не важно, это мне просто пришло в голову. Я вспомнил, как я сегодня целый день хотел… Но нет-нет… простите, что я об этом заговорил.
— Боже мой, вы, оказывается, умеете хитрить, Дик. Ну хорошо, я пойду только затем, чтобы доказать, что «вашим девушкам», если они существуют, меня не превзойти. Куда мы идем и когда?
Утром мы поездом доехали до Илкли и оттуда поднялись к Ромбальдскому болоту. Был один из тех редких дней в конце ноября, когда без устали светит бледное солнце, не видно плавающих клочьев тумана, дорожки среди вереска тверды, трава белеет от инея, а огромные силуэты холмов на горизонте четко прорисованы сепией и индиго. Нэнси куталась в твидовое пальто, а на голову надела свою рыболовную шляпу, щеки и носик у нее смешно порозовели, глаза блестели, и вид был комичный и очаровательный. И снова, как и в хороводе у сэра Алека, я испытал чувство полного, ничем не омраченного счастья, только теперь, разумеется, оно длилось много дольше. Но даже желая, чтобы мы без конца шли вместе все вперед и вперед, поднимаясь в пустынный горный мир («Я понимаю теперь, — сказала Нэнси, — что я целую вечность не дышала настоящим воздухом»), я чувствовал, как сквозь это осознанное желание смутно, откуда-то из безмерных глубин души высвечивается догадка: знай мы больше, мы могли бы идти так бесконечно. Это состояние восторга не проходило; оно не покидало нас, но мы в слепоте и неведении своем отвернулись от него.
Я очень быстро сделал несколько эскизов, — скорее даже это были просто наброски для памяти. Я спешил, чтобы Нэнси не замерзла и не рассердилась. Я сказал ей об этом, и мне тут же было резким тоном приказано не говорить того, что она и так знает. Но потом, когда я, закончив последний эскиз, торопливо складывал кисти и краски, она совершенно неожиданно — до той минуты мы еще ни разу не касались друг друга — обняла меня за шею и нежно поцеловала.
— Нет, нет, хватит, — сказала она. — Это совсем не то, что вы думаете. Просто у вас лицо такое — счастливое, детское. Вот мне и захотелось его поцеловать, так что не воображайте, пожалуйста, всякой ерунды. Ну идемте. Я замерзла.
Когда уже заметно стемнело и краски дня поблекли, мы добрались до Хоуксуорта — в то время это была всего лишь кучка низких каменных домишек. Там мы узнали, что некая миссис Уилкинсон может напоить нас чаем. После некоторых колебаний, ибо сейчас был не сезон и она не ручалась, что «сумеет это устроить», миссис Уилкинсон, похожая на румяное говорящее яблочко, все-таки напоила нас чаем — не в главной комнате, где не было огня, а на кухне, где пылал очаг, стояла деревянная скамья и таинственно поблескивала медная посуда. Нам был выдан кусок желтого мыла, и мы по очереди вымыли руки в тазу в коридорчике, вдыхая чудесный деревенский запах кур и побеленных стен; после чего выпили неимоверное количество чая, а миссис Уилкинсон, убедившись, что нам достаточно, скрылась куда-то по хозяйственным делам.
— Боже мой! Какая я обжора! — сказала Нэнси, которая была невообразимо хороша при свете лампы. — Но мне здесь ужасно нравится. Я бы хотела жить здесь каждое лето. Миссис Уилкинсон и я, и больше никого — но вы тоже можете заходить время от времени. Скажите что-нибудь, Дик. В чем дело? Вам это не доставляет удовольствия?
— Конечно, доставляет. Только я вдруг почувствовал, что мне слишком хорошо. Словно… — Но тут я замолчал. Мне не хотелось ничего говорить. Нэнси взглянула на меня, и это был миг нашей наибольшей близости и самораскрытия. Потом я вновь и вновь пытался поймать этот взгляд, но безуспешно, хотя Бог свидетель, я его не выдумал.
— Хотите еще чаю? — спросила вернувшаяся к нам миссис Уилкинсон. — Ну что ж, тогда по семь пенсов с каждого. — Когда я расплатился, она продолжала: — А вы славная парочка. И мне сдается, что вы, молодой человек, из местных, а она нет. Верно, милая?
— Верно, — сказала Нэнси и улыбнулась. — Мы оба играем в Брэдфорде эту неделю. Мы выступаем на сцене.
— На сцене? Скажите, пожалуйста, никогда бы не подумала.
— Что же мы наделали! — вскричал я, вскакивая.
— Что случилось, Дик?
— Уже почти пять, а до поезда или трамвая идти бог знает сколько. А я должен быть готов к семи часам.
— Ой-ой-ой! — Нэнси перепугалась не меньше моего. — Миссис Уилкинсон, что нам делать?
— Соседский парнишка может довезти вас на станцию в своей двуколке, правда, это будет стоить вам полкроны. Он своего не упустит. Ну что, сказать ему?
— Ой, пожалуйста. Берите свои вещи, Дик. Ну, скорей, скорей, скорей…
Удача нам сопутствовала — такой уж был день, — но я прямо умирал от беспокойства, пока мы неслись в двуколке к станции, — кажется, Менстон, — и все просил «парнишку»-кучера, который был куда старше меня, наддать ходу. И хотя в лицо нам бил холодный ветер, я был весь в поту, а Нэнси, понимая, что со мной делается, крепко сжимала мне руку. Теперь все зависело от того, скоро ли придет поезд, потому что, если он задержится, я погиб, но счастье этого дня не отвернулось от нас. Нам пришлось ждать поезда всего несколько минут. Правда, он, конечно, тащился, как черепаха, и на каждом шагу останавливался. В половине седьмого мы подъехали к Мидлэндскому вокзалу в Брэдфорде — отсюда до «Эмпайра» было около полумили. Я сказал Нэнси, у которой была еще бездна времени, что должен бежать сломя голову, и, когда она решительно заявила, что донесет мой рюкзак и этюдник, я с готовностью отдал их ей и в буквальном смысле слова побежал со всех ног. Сэм, Бен и Барни уже выходили из костюмерной, когда я влетел туда, пыхтя и обливаясь потом. Я молниеносно оделся — такая скорость удовлетворила бы самого Робертса, знаменитого трансформатора: он один играл целый скетч о Дике Терпине, совершая неправдоподобно быстрые переодевания, — и помчался вниз на сцену, где, к своему облегчению, обнаружил, что Дженнингс и Джонсон только начинают свой танец. И мне снова повезло, потому что дядя Ник, имевший обыкновение спускаться вниз заранее, на этот раз опоздал и явился даже позже меня. Но тут удача изменила мне и исчезла, даже не сказав «до свидания».
