Жак Шардон - Клер
Собрав исписанные листки, я зову Клер. Сначала я предлагаю ей устроиться для чтения в саду, но быстро спохватываюсь: свежий воздух рассеивает мысли. Веду Клер в кабинет для коммерческой переписки, старательно прикрывая за нами все двери, но стоит мне сесть, как слышу над головой шаги Матильды. Нет, уж лучше вернуться в комнату над гаражом и поставить там для Клер садовое кресло. Раскладываю рукопись на столе, чуть отодвигаю стул и разворачиваюсь лицом к Клер. Спрашиваю, удобно ли ей и не желает ли она подложить под спину шаль, которой я зимой укрываю ноги. Когда, наконец, вижу, что она замерла и исполнилась внимания, бросаю на нее последний взгляд и принимаюсь за чтение.
Звук собственного голоса заставляет меня вздрогнуть. В голосе выражаются сокровенные чувства, он — помеха стилю, говорящему на языке слов. Я вынужден прерваться.
— Понимаешь, то, что я читаю — это роман. Я хочу, чтобы ты меня слушала как человек посторонний. Забудь, что автор этих сорок — я, что действующие лица, события и даже мысли тебе знакомы. Только вымысел представляет ценность. Правда не может вызвать ничего, кроме любопытства. В этой книге рассказчик будто бы воспроизводит собственные воспоминания. Читатель, разумеется, воспримет их как вымышленные. Взаимная мистификация между читателем и авторов разрушится, если ты не отстранишься от реальности.
— Я слушаю.
— Я начну с начала, а то я прочитал первые строки с излишним пафосом. Сперва я хотел написать поэму, воспеть недолговечную красоту… От нее осталась только первая строфа…
Искоса поглядев на Клер, я возобновляю чтение.
Со сцены всегда до мельчайших нюансов ощущается настроение публики, ее сопротивление или одобрение.
Толпа не умеет хранить секретов. Бывает, что и отдельного слушателя видно насквозь. Я не прочел и десяти страниц, как почувствовал, что задыхаюсь от волнения, словно бы выступал перед многочисленным собранием. Чуть-чуть меняю позу, перевожу дыхание и продолжаю читать, продираясь сквозь обрушившийся на меня ураган мыслей, натыкаясь на невидимые преграды, захлебываясь в душевных водоворотах, и вдруг оказываюсь в пустоте, где голос мой теряется, не находя ответа.
Я опираюсь локтем о стол, сажусь вполоборота к окну, словно отгораживаясь от не в меру шумной и назойливой толпы, и в течение часа читаю без передышки, как бы для себя одного. Затем останавливаюсь, вконец обессиленный.
— Тебе не нравится? — спрашиваю я Клер.
Застигнутая врасплох моим взглядом, Клер живо отвечает:
— Наоборот, это очень красиво.
— Нет, не нравится. Я это чувствую. Говори откровенно.
— Что ты хочешь, чтобы я тебе сказала? — произносит она натянуто. — Уверяю тебя, написано очень красиво.
— Скажи мне все, что ты думаешь.
Она смотрит на меня с сомнением, но затем, преодолев робость, начинает объяснять скороговоркой:
— Понимаешь, я не могу об этом судить… Тут нужен беспристрастный читатель… Анри де Франлье… Адель… Они скажут тебе свое мнение. А я даже не могу тебя внимательно слушать, сосредоточиться не могу. Я слишком хорошо ощущаю реальность описанного, узнаю нашу жизнь…
— Для меня написанное уже не существует реально.
— Для тебя, возможно… Мне же ты напомнил годы, о которых я забыла… страшные годы… Ты разбередил воспоминания…
— То есть как страшные? Первые годы нашей любви казались мне такими прекрасными! — Я подвигаю стул к Клер, беру ее за руку. — Почему страшные?
Она забивается в угол кресла, пряча покрасневшее лицо, грудь ее стеснена еле сдерживаемыми рыданиями.
Понурив голову, я выжидаю минуту и повторяю вопрос:
— Почему страшные?
— В эти года ты видел только мое лицо… Я сама для тебя ничего не значила… Я от тебя все скрывала…
— Что же ты от меня скрывала?
— Все, что говорю теперь.
— Теперь ты счастлива?
— Да.
— Ты в этом уверена?
— Счастлива ли я теперь? Я об этом не думала. Слово, возможно, не совсем точное… Слишком слабое… Я и прежде не была несчастлива. Сегодняшнее мое счастье пугающе…
— Я тебя пугаю?
— Нет, не ты, а наше слишком тесное слияние, неразрывная зависимость… Твоя жизнь в другом… Он поглотил все… Разумеется, это счастье.
— Разве мы не были близки раньше?
— Только слегка.
— По-моему, почти ничего не изменилось.
— Изменилось. Раньше наши отношения были какими-то убогими, в них было так мало человечности… Теперь я отдалась целиком… и ты тоже… Теперь мы составляем одно, в нас больше жизни, мы более уязвимы. Мы все поставили на карту. Ты тоже об этом написал: «Для себя самого смерти не существует».
* * *Люди бывают с нами в большей или меньшей степени откровенны в зависимости от нашего поведения. Они раскрываются перед нами настолько, насколько мы этого заслуживаем. Прояви я в свое время больше внимания, я бы уже в самом начале наших отношений узнал все, что открылось мне благодаря чтению моего романа и последовавшим за тем разговорам.
Чувства Клер ко мне с самого начала носили тот идеальный сверхчеловеческий характер, который и свидетельствует об их подлинности; ее любовь была такой высокой и сильной, что физическая близость казалась ей совершенно естественной, однако радости она от нее не испытала, да и не хотела испытать: чувственное наслаждение принижало любовь в ее глазах, а потому она сознательно заглушала в себе чувственность. Позднее, заметив, что ее жизнь и ее мысли мало интересуют меня, она испытала такое разочарование, что решила расстаться со мной и забыть меня. Но тут она обнаружила, что привязана ко мне физически, и возненавидела эту унизительную сладость. Теперь все стало на свои места.
В ее рассказах я открывал незнакомого мне человека. Я и не подозревал в ней такой сложной чувственной жизни. А выяснилось это благодаря случайному вопросу. Когда я сказал Клер, что знакомлюсь с ней задним числом, она ответила с улыбкой, что в действительности она еще гораздо сложнее, но что это не имеет никакого значения. В самом деле, хоть я и не понимал ее прежде, я, в сущности, нисколько в ней не ошибся.
Возможно, я и сейчас чего-то не понимаю в Клер, но это маловероятно. И не потому, что я стал лучшим психологом. Понять другого помогают нам не наши собственные прозрения, а истинно близкие отношения.
* * *Существует ли одиночество? Верующий человек никогда не одинок, женатый еще меньше. А если вы вздумаете уединиться в лесной хижине без семьи и без горничной, газета перенесет вас в гущу толпы.
Почтальона я всегда поджидаю в дверях и беру у него газету прямо из рук. Всякий пустяк будит у меня мысль, а заумь притупляет ее.
В то утро я взял газету и вышел в сад. Клер сидела на скамейке с письмом в руке. Она подняла голову и посмотрела на меня. Когда я подошел ближе, она чуть подвинулась, приглашая меня сесть рядом.
По ее задумчивому виду я угадал ее мысли.
— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказал я.
Она улыбнулась, взглянула на меня взволнованно.
— Это письмо от Сюзанны. У нее все в порядке.
— Да, у нее все в порядке.
— Я могу прочесть?
Прочесть письмо оказалось делом нелегким: аккуратный банальный почерк был нарочито раздерган претензией на оригинальность, в результате получилась неразбериха. Сюзанна сообщала, что у нее родилась дочь. Я возвратил Клер письмо и хотел оставить ей газету, но она пошла отвечать Сюзанне.
Задумчивость Клер безошибочно открывала мне ее мысли. Я почувствовал, что если ее неотвязное желание не будет удовлетворено, мы станем впоследствии несчастными, и решил переговорить с доктором Делозьером. Сложив газету, я направился в гараж, не подозревая в ту минуту, что подспудно зревшая во мне идея теперь завладела умом и властно толкала на поступки.
IX
Как прекрасен эфемерный снег наших широт! Он в миг изменяет всю перспективу, уточняет и приближает задние планы, опрокидывает формы, рисуя черными линиями по белому фону, будто на негативе. Я бросил на крыльцо горсть хлебных крошек и гляжу через стекло, как стайками слетаются птицы, от голода ставшие ручными. На самом деле я смотрю не на них, я вижу перед собой картинку из детской немецкой книги со снегирем на заснеженной крыше. Этот черно-белый рисунок запечатлелся в моей памяти воплощением зимы. Не столько само детство, сколько отстояние во времени сообщает образам прошлого долговечность и неповторимое очарование. Когда-нибудь вспомнится мне и сегодняшнее иссиня-белое утро и станет для меня изысканно тонким воплощением зимы, волнения, любви, если только я проживу достаточно долго и смогу его оценить.
Я слышу голос доктора Делозьера. Он выходит из комнаты Клер и, покашливая, осторожно спускается по лестнице.
— Ну что? — спрашиваю я его.
— Все, как я и думал.
— Вы в этом уверены?
