Роберт Вальзер - Сочинения Фрица Кохера и другие этюды
Содержание письма: «Высокочтимый, или, если угодно, высокородный, глубоко всеми уважаемый милостивый государь, послушайте: Вам досталось наследство в размере двухсот тысяч марок. Не удивляйтесь и будьте счастливы. Можете получить деньги самолично в любой момент».
Граф сообщает жене о свалившемся на него счастье, и графиня, слегка смахивающая на официантку, обнимает своего весьма неправдоподобного графа. Супружеская чета удаляется, оставив письмо на столе. Входит лакей и, дьявольски ухмыляясь, читает письмо. Он знает, что делать, прохвост этакий.
Перерыв. По залу проходит кельнер, соблазняя зрителей: «Пиво, бутерброды с колбаской, шоколад, соленые палочки, апельсины! Угощайтесь, господа!» — вопит он.
Граф и подлец-лакей (а ведь мы не сразу сообразили, что подлец) плывут на пароходе в Америку. Вот они сидят в каюте, лакей стаскивает с графа сапоги, и тот укладывается спать. Очень скоро выясняется, что граф поступает неосмотрительно, так как негодяй-лакей насильно раздвигает губы своего спящего хозяина и вливает ему в рот одуряющую жидкость. После чего этот разбойник мгновенно связывает графа по рукам и ногам, хватает хозяйское портмоне, запихивает беднягу-графа в чемодан и захлопывает крышку.
«Пиво, лимонад, ореховые палочки, бутерброды!» — снова вопит в перерыве услужливый кельнер. Некоторые господа из предместий, присутствующие в зале, угощаются освежающим напитком.
Теперь мерзавец-лакей щеголяет в костюме изнасилованного графа, а тот терпит невыразимые муки в американском чемодане. Все-таки лакей редкий подонок, он и похож на черта.
Далее следуют еще несколько сцен. Лакей арестован сыщиками, а граф благополучно возвращается домой с двумястами тысячами марок. Счастливый конец, хоть и невероятный.
После сеанса исполняется пьеса на фортепьяно.
«Не угодно ли пива, господа?»
Ванда[12]
Будучи совсем молодым человеком, учеником колледжа при Народном банке, я самым решительным образом вообразил себя драматургом. Во мне проснулся творческий азарт. Я осмелел и увлекся настолько, что залезал на пыльный чердак и творил там, стоя за конторкой, которую подарила моему старшему брату (он был студент и тоже напропалую строчил драмы) одна его поклонница, она же покровительница. Брат корпел над исторической драмой под названием «Бургомистр Цюриха». Я же, в то время влюбленный во все польское, ринулся в бой за свободу Польши. Предмет моих страстных поэтических устремлений назывался «Ванда, княжна Польская». О Боже, с каким упоением живописал я подвиги этой героической малютки! С другой стороны, мы оба, мой плодовитый брат и я, считавший себя не менее плодовитым, мечтали о громе аплодисментов, о лавровых венках и многократных, может, даже стократных представлениях. Ведь все зрители пожелают видеть наши шедевры снова и снова и бурно потребуют повторений. Дело было летом. В поэтической мансарде, где обитали оба юных театрала, стояла удушающая жара, и с наших творческих лбов градом катил пот. Видимо, мои поляки не слишком ценили жизнь, а ведь она могла быть такой забавной. Но нет. Они швыряли ее на алтарь своей пламенной любви к отечеству, словно она не стоила ни гроша. А если и стоила, то разве что перед лицом смерти.
И что из меня вышло? Я стал чревоугодником и дамским угодником, вылизываю дочиста тарелки и обожаю пышнотелых женщин. Мой тогдашний драматический героизм сегодня приводит меня в ужас. А прежде я обращался с ним запросто, будто я вовсе не маменькин сынок, а смелый, как лев, воин, рожденный для битв и громких канонад. Кстати, «Ванда» так и не вышла в свет. И, насколько мне известно, так никогда и не увидела света рампы.
Фанни
В доме родителей моих, будучи зеленым еще юнцом, у коего молоко на губах не обсохло, пользовался ваш покорный слуга предпочтительным вниманием младшей своей сестрицы, служа ей инженером, актером на театре, драматургом, режиссером и сочинителем историй, каковые истории должен был отнюдь не излагать, но изображать. К счастью, до сей поры обретаюсь я в здравом уме и твердой памяти, поелику в противном случае не смог бы записать для вас сие любопытное сочинение.
Ужасная моя ребяческая тиранка, как бишь ее звали? Фанни, да, Фанни, желала мне непременно стать поэтическим гением, дабы веселить ее происшествиями и развлекать историями. И того ради постоянно грозилась пойти к матушке и наябедничать ей на меня, какой я злодей, если я в некоторое время дерзал отлынивать от столь утомительного и умственно истощающего занятия, как сочинение возвышенных драм. Театр наш длился часами. Истории, сочиняемые и представляемые мною на сцене, хотели бы кончиться, да не могли. Бывало, строгая моя публика, сиречь дорогая сестрица, состроит слишком хорошо мне известную мину и тотчас скажет: Сдается мне, ты нынче не в расположении показывать мне истории, чтобы я восхитилась. Советую тебе не упрямиться, не то я сей же час пойду к mama и скажу, что ты вечно меня злишь, и тебя выпорют, сам знаешь. Призови вдохновение, сколько есть твоих сил, и докажи мне твое умение наилучшим образом. Я знаю, ты можешь, коли захочешь, и не желаю слышать никаких оправданий, вроде того, что дух твой слабеет и изнемогает. И напрасны и тщетны твои все потуги, уклониться от сего задания, исполнение коего есть твой долг. Ты должен, должен играть. Не то я жалобно зарыдаю, чего mama не терпит, и какие будут для тебя неизбежные мучительные последствия, об сем пусть тебе поведает твоя сочинительская голова, она помнит, что рука у маменьки тяжелая. Такие-то речи обращала моя грозная угнетательница к своему достойному жалости, убогому, притесняемому, безропотному слуге. Ежели я справлялся и сестрица была довольна моим искусством, ее прелестная, милостивая, однако же, довольно ехидная улыбка вознаграждала меня за холодный пот, с коим я тщетно пытался бороться. Но ежели я противился тиранству и не желал подчиняться сестринским приказам, то она исполняла свою страшную угрозу, и на бездарную мою непутевую голову сыпались подзатыльники — мера наказания, каковую я в высшей степени не одобрял. И поелику матушкин гнев был для меня столь же чувствителен, как и отвешенная ею пощечина, то я всячески старался снискать благосклонность почтенной публики и избегать провалов. И вскорости затем пришло время, и обременительное представление историй и драматическое искусство вообще прекратились.
Живая картина
Двор в большом городе, залитый лунным светом. Посреди двора железный ящик. Из дома, откуда-то сверху, доносится женское пение. Лев на цепи. Меч рядом с ящиком. Чуть дальше чья-то темная, неразличимая фигура. В освещенном лампой окне показывается молодая красивая женщина и, перегнувшись через раму, разглядывает двор. При этом она не прерывает пения. Она похожа на принцессу, на королевскую дочь, которую держат в заточении. Или на оперную певицу. Поначалу звучит простое, немного школярское, вокальное упражнение, но постепенно пение ширится, разрастается до чего-то крупного, человеческого, хватает за душу, жалуется, плачет, а потом будто снова тонет в своей боли. Окно распахивается настежь, из него выбрасывается во двор искусно сплетенная лестница. Женщина спускается на грешную землю, но пение продолжается. Но вот из железного (или стального?) ящика выныривает мужская голова: ужасно бледное лицо в обрамлении черных спутанных волос. В глазах застыло безмолвное отчаяние; широкий, можно сказать простецкий, рот улыбается, но что это за страшная улыбка? Видно, много лет подряд ее втайне мастерили гнев и горечь. Щеки впалые, но все лицо излучает невыразимую доброту, не ту, которой легко живется, но ту, которая прошла самые тяжкие испытания. Певица с неподражаемой фацией садится на край ящика и ласково кладет руку на голову запертого внутри человека. Лев гремит цепью. Неужто все, все здесь — заключенные? Похоже на то. В самом деле, меч тоже лежит неподвижно, но он живет, он издает короткий звон, он вздыхает. Да что же это за времена такие, когда артисток бросают в клетку со львом, где валяется вздыхающий меч, к людям, которым взбрела в голову странная прихоть — обитать в железном ящике? Внезапно луна срывается со своей неизмеримой высоты и падает во двор, к ногам женщины. Та встает на бледный мерцающий шар и начинает кружиться на нем вокруг ящика. И тогда лунный шар распадается, разматывается во что-то вроде ковра, в широкий покров или слой белесого тумана, в котором исчезают дома, образующие двор. Из бездонной глубины сцены медленно поднимаются ослепительно белые вершины Альп, туман опускается к их подножью, с иссиня-черного неба падает красноватая звезда и застревает в высокой прическе певицы. Украшение ослепительно, но тут из ящика высовывается высокая темно-зеленая ель, под ее ветвями стоит наш узник в роскошных доспехах, но это еще не все. На том месте, где только что гремел цепью лев, обнаруживается изящный храм в древнегреческом стиле. Ага, значит, меч все-таки пришел в движение и успел сорваться с цепи. Ибо теперь он чудесным образом оказывается в руках мужчины, а мужчина-то каков! Никакие слова не дерзнут описать его богатырскую силу. Он поет так мощно, что от издаваемых звуков что-то вокруг него аж трясется. Из-за гор доносится колокольный звон. В воздухе, над головами исполнителей возникает уменьшенное отражение далекого синего озера. Из-под сцены, пробивая подмостки, появляются травы, зелень и цветы, и мы оказываемся на пышном лугу альпийского предгорья. Тут появляется корова. Она мирно пасется на лугу, звякая колокольчиком. Навевая сладкую дрему, жужжат насекомые. Но куда делось солнце? Ах, ведь оно давно взошло, а мы о нем забыли. Но внезапно огромная черная длань, растопырив пальцы, накрывает и сравнивает с землей эту красоту. Чтоб вам провалиться! — звучит адский глас, и снова возникает черный двор, рычит лев, невдалеке маячит, опираясь на стрелу, неразличимая и безмолвная фигура Времени, из ящика высовывается голова мужчины, теперь он что-то бормочет себе под нос, из окна снова льется грустный голос. Сквозь пение прорывается далекий-далекий птичий щебет, напоминающий о висящем в воздухе озере. Меч глухо стучит по полу. Пение возвращается к начальной ученической простоте, мужчина спешно прячется, полностью исчезая в своем железном (или чугунном?) ящике. Темная фигура курит сигарету, словно говоря: вот мой опознавательный знак. И в самом деле, действо получает новый оборот, так как после секундного затемнения зрители видят современно обставленное кафе, где народ жадно читает газеты. Люди тычут пальцами в напечатанное, многозначительно улыбаются, а потом подзывают официанта: Счет, будьте добры! В кафе жеманно входит лев, за ним наша вроде бы принцесса, за ней мужчина, обладатель интересной внешности, за ним меч с красивой прической и синеглазое озеро в новом костюме с иголочки. Все они, один за другим, заказывают по чашке кофе и непринужденно болтают.
