Гюстав Флобер - Мемуары безумца
Зачем писать это? Для чего все тем же печальным голосом продолжать все то же скорбное повествование? Сначала я прекрасно знал об этом, но дальше движется рассказ, и сердце плачет, и слезы заглушают голос.
О бледное зимнее солнце, печальное, как память о счастье! В сумеркиах мы смотрим на огонь очага, черные трещины пылающих углей переплетаются, как вены, в которых бьется иная жизнь; мы ждем прихода ночи.
Вспомним счастливые дни — мы были веселы, мы были вместе, светило солнце, пели, спрятавшись, птицы после дождя, мы гуляли в саду; песок в аллеях был влажным, розы роняли венчики на клумбы, воздух благоухал. Отчего мы так мало ощущали счастье, держа его в руках? Тогда надо было просто вкушать его и наслаждаться каждой минутой, чтобы продлить ее. Были дни, похожие на другие, но я с восторгом вспоминаю их. К примеру, однажды зимой, в изрядный мороз, мы вернулись с прогулки, нас было мало, и нам позволили погреться у очага, мы грелись вволю, поджаривали хлеб, нанизав кусочки на линейки, гудела печная труба; о чем только мы не говорили: о пьесах, виденных в театре, о женщинах, в которых были влюблены, об окончании коллежа, о том, что станем делать, повзрослев, и еще о многом. В другой раз я целый день после полудня провел в поле, растянувшись на спине среди крошечных маргариток, глядевших из травы; желтые, красные, они терялись в луговой зелени, это был ковер с бесконечными оттенками цвета; в ясном небе волнистыми барашками катились белые облака. Закрыв ладонями лицо, я смотрел сквозь них на солнце, оно обводило мне пальцы золотом, просвечивала розовая плоть. Я нарочно жмурился, чтобы сквозь веки видеть зеленые круги с золотистой каймой. А однажды вечером, уже не помню когда, я уснул под стогом сена и проснулся ночью; светили, мерцая, звезды, за стогами протянулись тени, прекрасным был серебряный лик луны.
Как далеко все это! Жил ли я в те времена? Я ли это был? Я ли это теперь? Каждый миг моей жизни внезапно разделяет бездна, между вчера и сегодня пролегает пугающая вечность. Каждый день мне кажется, что раньше я никогда не был так несчастлив, и не в силах осознать, что приобрел, отчетливо понимаю, что становлюсь беднее, и наступивший час уносит что-то, и удивляюсь лишь тому, что в сердце еще осталось место для страданий. Но печаль в сердце неиссякаема: одна-две радости переполняют его, а все горести человеческие могут встретиться там и поселиться навсегда.
Если бы спросили, что мне нужно, я не знал бы, как ответить, мои желания вовсе не имели определенной цели, у грусти не было прямой причины, точнее, целей и причин было столько, что я не смог бы ничего сказать. Страсти проникали в мою душу и не могли покинуть ее. Они теснились там, воспламенялись друг от друга, как от концентрических зеркал: скромный, я был полон гордыни, жил в уединении и мечтал о славе, удалившись от общества, горел желанием явиться и блистать в нем, целомудренный, я днем и ночью предавался в мечтах самому безудержному разврату, самым неистовым наслаждениям. Жизнь, которую я гнал от себя, впивалась в сердце, душила его.
Бывало, измученный, пожираемый безграничными страстями, с кипящей лавой в душе,[109] неистово влюбленный в невыразимое и тоскующий о чудесных сновидениях, прельщенный всеми мысленными наслаждениями, вобравший в себя всю поэзию, всю гармонию и раздавленный тяжестью собственного сердца и гордыни, я, уничтоженный, падал в бездну скорби. Кровь бросалась мне в лицо, по жилам разливался хмельной жар, казалось, разрывается грудь; я ничего не видел, не понимал, был пьян, безумен, воображал себя созданием великим, воплощением высшего начала, явление которого изумило бы мир, а страдания мои были свидетельством божества во мне. Этому величественному идолу я приносил в жертву каждый час моей юности. Я возводил для него храм в душе, но храм оставался пустым, сквозь камни пробивалась крапива, колонны рушились, совы вили там гнезда. Меня, не жившего, разрушала жизнь. Мечты утомляли сильнее, чем тяжкий труд. Целый мир, непоколебимый, сокровенный, тайно жил во мне. Я был дремлющим хаосом бесконечных возможностей, неявных, нетронутых, ищущих своего образа и ждущих оформления.
В разнообразии внутреннего существования я был подобен необъятным джунглям Индии, где в каждом атоме трепещет жизнь, чудовищная и прекрасная, она сияет в каждом солнечном луче, синий воздух там напоен ядовитыми ароматами, прыгают тигры, величаво, словно живые пагоды, шествуют слоны, таинственные страшные боги, окруженные грудами золота, таятся в глубинах пещер. А в зарослях струится широкая река, там крокодилы, разевая пасти, царапают панцирем речные лотосы, и поток, омывая цветущие острова, уносит с собой стволы деревьев и зеленоватые трупы умерших от чумы. И все-таки я любил жизнь, но жизнь бурную, лучезарную, яркую, я любил ее в бешеной скачке коня, в свете звезд, в движении бегущей к берегу волны; я любил ее в дыхании прекрасной обнаженной груди, в робости влюбленных взглядов, в трепете скрипичных струн, в шелесте дубов, в закатном солнце, что золотит оконное стекло и будит мысли о высоких террасах Вавилона, откуда, опершись на перила, созерцали Азию царицы.
И при всем этом я не трогался с места; я наблюдал суету и часто сам был ее причиной, но оставался бездеятельным, недвижным, как статуя, окруженная роем мух, жужжащих ей в уши и ползающих по мрамору.
О, как бы я мог любить, если бы полюбил, если бы мог сосредоточить в одной точке все стремящиеся в разные стороны силы, овладевшие мной. Иногда я любой ценой хотел найти женщину, любить ее, в ней заключался весь мир, и я ждал от нее всего, она была моим поэтическим солнцем, в его лучах должны были распускаться цветы и сиять красота. Я предвещал себе божественную любовь, заранее окружал ее слепящим ореолом, вручал душу первой случайно встреченной в толпе женщине, и смотрел на нее так, чтобы она поняла меня, чтобы смогла прочитать в одном взгляде все обо мне и полюбить. Я считал судьбой эту случайную встречу, но она уходила в прошлое, как и те, что были до нее, как те, что были после, и я возвращался в прежнее состояние, истерзанный сильнее, чем разодранный бурей промокший парус.
После подобных вспышек ко мне возвращалась неизменная тоска, уныло текло время, и день шел за днем, я с нетерпением ждал вечера, подсчитывал, сколько еще осталось ждать до конца месяца, торопил будущее — жизнь нежнее улыбалась мне оттуда. Иногда, чтобы стряхнуть эту давящую на плечи свинцовую мантию, забыться в науке, в идеях, я бросался работать, читать, открывал книгу, за ней другую, потом десятую, но, не прочитав и двух строк, отбрасывал их с отвращением и погружался в дремоту все той же тоски.
Что делать на этом свете? О чем мечтать? Что создавать? Ответьте мне, вы, довольные жизнью, идущие к цели и ради чего-то страдающие!
Я не видел ничего, достойного меня, и вместе с тем считал себя ни к чему не годным. Трудиться, отдаться всей душой одной идее, ничтожному и пошлому честолюбию, добиться должности, известности? Что дальше? Зачем? К тому же я не любил славы, самая громкая известность не радовала бы меня, ведь она никогда не смогла бы успокоить мое сердце.
Я родился с желанием умереть. Ничего не казалось мне глупее жизни и постыдней стремления цепляться за нее. Не получивший религиозного воспитания, как многие люди моего поколения, я не знал ни сухого счастья атеистов, ни беззаботной иронии скептиков. Если я иногда по прихоти входил в церковь, то для того только, чтобы послушать орган, полюбоваться каменными статуэтками в нишах, но что касается христианских догм, я не снисходил до них и в этом оставался верным сыном Вольтера.
Я видел, как жили другие, но то была иная жизнь: одни верили, другие отрицали, третьи сомневались, четвертые были равнодушны, и все они занимались своими делами, торговали в лавках, писали книги и вопили с кафедр. Это и был так называемый род людской, подвижная пена злодеев, трусов, слабоумных и уродов. Я же был в толпе, как морская водоросль без корней, затерянная среди бесчисленных волн, бушующих вокруг.
Я хотел быть императором, обладать абсолютной властью, множеством рабов, преданным войском; хотел стать прекрасной женщиной, чтобы восхищаться собой, обнажаться, распускать волосы до пят и любоваться своим отражением в ручье. Мне нравилось теряться в бесконечных мечтах, воображать себя гостем на пышном древнем празднестве, быть индийским царем и охотиться на белом слоне, любоваться ионическими плясками, внимать греческой волне на ступенях храма, прислушиваться ночами к морскому ветру в олеандровых зарослях моих садов, бежать с Клеопатрой на античной галере. Ах, это безумие! Горе сборщице колосьев, если она бросит дело и поднимает голову взглянуть на дорожные кареты, проезжающие по тракту! Вернувшись к работе, она станет мечтать о кашемирах и княжеской любви, не соберет колосьев и вернется домой, не связав ни снопа.
