Жорж Санд - Жак
Да, да. Если бы ты оказалась права и Жак любил меня лишь мимолетной любовью, меж тем как я готова отдать ему всю свою жизнь и люблю его всеми силами души, я постаралась бы разлюбить его. Но так как это для меня невозможно, я просто умерла бы.
Голова у меня идет кругом! Ну, что за письмо ты мне написала! Я не могла скрыть впечатления, которое оно произвело на меня, и Жак спросил, не получила ли я какой-нибудь дурной вести. Я ответила, что нет, не получила.
— Ну, значит, — сказал он, — пришло письмо От маменьки.
Я смертельно испугалась, что он попросит показать письмо, и, растерявшись, сидела, опустив голову, ничего ему не ответив. Жак ударил куланом по столу так сердито, как этого еще не было у нас, и крикнул:
— Пусть эта женщина не пытается отравить твое сердце! Клянусь честью моего отца, она дорого поплатится за малейшее посягательство на святость нашей любви!
Я вскочила в ужасе и тут же упала на стул.
— Ну что ты! Что с тобой? — сказал Жак.
— А что с вами? Что вы имеете против моей матери? Что она вам сделала, чем так прогневила вас?
— У меня есть основания ненавидеть ее, Фернанда, огромные основания, величиною с гору. Дай Бог, чтобы ты их никогда не узнала. Прошу тебя, ради нашего покоя, прячь от меня письма твоей маменьки, а главное, не показывай, как они тебя волнуют.
— Клянусь, что ты ошибаешься, Жак, — воскликнула я. — Письмо было не от маменьки, а от…
— Мне не надо знать, от кого письмо, — прервал он меня. — Не обижай меня ответом на такие вопросы, которые я никогда не стану тебе задавать.
И он вышел. Я не видела его целый день. Господи Боже мой! Мы почти поссорились. И из-за чего? Из-за того, что мне он показался грустным и это встревожило меня. Ах, если бы в основе этой ссоры не было какой-то доли правды, мы бы не дошли до размолвки. У Жака случались неприятности, которые он скрывал от меня — возможно, с благими намерениями, но он поступал неправильно; если бы он открыл мне причину недовольства в первый раз, я в дальнейшем и спрашивать бы не стала, а теперь я всегда воображаю, что он скрывает от меня какую-то тайну, и обижаюсь на него — ведь моя-то душа открыта для него, и он каждое мгновение может читать в ней. Я хорошо вижу, что он чем-то озабочен, что-то отвлекает его от любви, которую он еще так недавно питал ко мне; случается, он так сердито нахмурит брови, что я вся задрожу. Правда, если я наберусь храбрости и заговорю с ним в такую минуту, тучи рассеиваются, взгляд его становится добрым и нежным, как прежде. Но ведь раньше я ни на минуту не переставала нравиться ему, и тогда я, бывало, доверчиво говорила ему все, что в голову придет; если скажу какую-нибудь нелепость, он только улыбнется и ласково поправит мою ошибку. А теперь я вижу, что иной раз случайно вырвавшиеся у меня слова дурно действуют на него — он меняется в лице или же начинает мурлыкать ту песенку, которую пел под Смоленском, когда был ранен и ему вынимали пулю из груди. Очевидно, мои слова причиняют ему такую же боль.
Уже шесть часов вечера, Жак еще не вернулся к обеду, а ведь он всегда знает счет времени и боится причинить мне малейшее беспокойство или вызвать нетерпеливое ожидание. Что это? Сердится он на меня? Или так поглощен печалью, что и не заметил, как пробежало время с полудня? Я волнуюсь. Не случилось ли с ним какого несчастья? А может быть, он разлюбил меня? Может быть, я сегодня так раздосадовала его, что ему тошно смотреть на меня. Ах, Боже мой! Даже видеть меня ему противно!.. От всех этих мыслей мне так больно! Я беременна и чувствую себя очень плохо. Тревоги, которые я не могу отогнать, еще усиливают мое недомогание. Нет, надо с этим покончить, надо броситься к ногам Жака и молить его, чтобы он простил мне мои безумства; это не может меня унизить, мольбы свои я обращу не к мужу, а к возлюбленному. Я оскорбила его душевную деликатность, уязвила его сердце. Пусть он простит меня, и пусть все будет навсегда позабыто. Давно мы не объяснялись, это убивает меня. К горлу подступает комок, рыдания душат меня, я должна выплакать слезы на груди у него, и пусть он возвратит мне свою нежность, пусть вернется чистое, упоительное счастье, которое я уже вкусила.
Воскресенье, утром
О, милый друг мой, как я несчастна! Ничто мне не удается, по воле рока всякая моя попытка к спасению обращается во зло. Вчера Жак вернулся в половине седьмого; он подошел ко мне с самым миролюбивым видом и поцеловал меня, как будто совсем позабыл о нашем маленьком столкновении. Теперь я хорошо знаю Жака, я знаю, как ему трудно преодолевать свою досаду; знаю я также, что затаенная боль, как раскаленное железо, жжет душу. Я сделала над собою усилие, чтобы мы могли пообедать спокойно; но лишь только мы остались одни, я разразилась слезами и бросилась к его ногам. Знаешь, что он сделал? Вместо того чтобы протянуть мне руки и утереть мои слезы, он вырвался из моих объятий и в ярости вскочил; я закрыла лицо руками, чтобы не видеть его в таком состоянии; я лишь слышала его голос, дрожавший от гнева;
— Встаньте и больше никогда не становитесь передо мной на колени!
Я почувствовала тогда мужество отчаяния.
— Нет, не встану, — воскликнула я, — не встану до тех пор, пока вы не скажете, в чем я провинилась, из-за чего утратила вашу любовь?
— Ты с ума сошла, — ответил он, несколько смягчившись, — и уж просто не знаешь, что бы такое выдумать, чтобы нарушить наш покой и испортить нашу счастливую жизнь. Ну, давай объяснимся, поговорим, поплачем. Ведь тебе нужны всяческие волнения — это пища для твоей любви; но ради Бога встань, и чтоб я больше никогда не видел тебя в такой позе.
Ответ этот показался мне очень суровым, очень холодным, я откинулась назад, едва живая от унижения и горя.
— Значит, надо поднять тебя насильно? — сказал он и, взяв меня на руки, отнес на софу. — Какое бешеное стремление у всех женщин обнажать свою душу, словно они подвизаются на театральных подмостках! Неужели человек страдает меньше или любовь его охладевает, если он твердо стоит на ногах и не плачет навзрыд? Что же станете вы делать, бедные дети, когда на головы ваши внезапно обрушатся настоящие несчастья?
— Ужасные слова вы говорите, — ответила я. — Вы, стало быть, презираете меня и потому хотите избавиться от моей любви? Она вам уже наскучила?
Он сел возле меня и все молчал, опустив голову, с видом кротким, но глубоко печальным. Я долго плакала, и он не утешал меня; потом, сделав над собою усилие, взял меня за руки, но я видела, что это ласковое движение дорого ему стоило, и тотчас высвободила руки.
— Увы! Увы! — сказал он и вышел.
Я окликнула его. Напрасно — он не вернулся, и я почти лишилась чувств. Розетта принесла в гостиную зажженную свечу и увидела, что я лежу неподвижно, как мертвая. Она перенесла меня в спальню, раздела и, уложив в постель, послала предупредить мужа; он пришел и проявил много внимания ко мне. Мне не терпелось остаться с ним наедине: я надеялась — вот он сейчас скажет такие слова, которые совсем меня утешат, ведь на лице у него было написано столько волнения! Я не могла скрыть своей досады, видя, что Розетта все не уходит, все суетится возле меня, и в конце концов сделала ей довольно резкое замечание, а Жак заступился за нее. Нервы у меня действительно были расстроены, и не знаю уж почему, но мне показалось ужасно обидным, что Жак защищает от меня мою горничную; я не могла совладать со своим раздражением. В последние дни уже не раз эта девушка выводила меня из терпения, и Жак журил меня за это.
— Я прекрасно знаю, что у вас всегда Розетта права, а я оказываюсь виноватой, — сказала я.
— Вы в самом деле больны, бедняжка Фернанда, — ответил он. — Розетта, ты слишком шумишь около постели. Выйди из комнаты. Я позвоню тебе, когда ты понадобишься.
Тотчас я почувствовала, как я несправедлива, как безрассудно поступаю.
— Да, я больна, — ответила я, как только осталась с Жаком наедине. И я заплакала, спрятав лицо у него на груди. Он утешал меня, расточая мне самые нежные ласки, называя меня самыми нежными именами. У меня не было сил добиваться объяснения, я чувствовала себя совсем разбитой, голова у меня кружилась; я заснула на плече у Жака. А нынче утром, когда я позвонила горничной, то вместо Розетты увидела другую женщину, с лицом некрасивым и невыразительным.
— Кто вы? — спросила я. — И где Розетта?
— Розетта уехала, — тотчас ответил Жак, выходя из своей спальни. — Мне нужна была расторопная и честная управительница на мою ферму в Блосе, и я послал туда Розетту до конца лета. Ты заменишь ее новой горничной по своему выбору, а пока что я выписал тебе для услуг сестру Розетты.
Я промолчала, но в душе сочла этот упрек очень строгим и очень холодным. Да! Теперь я хорошо поняла недавний эпизод с романсом.
Что мне делать? Я вижу, что мое счастье с каждым днем уходит все дальше, и не знаю, как его остановить. Несомненно, я опротивела Жаку, и произошло это по моей вине, а он передо мной ни в чем не виноват; но и за собой я не вижу никаких проступков, не знаю, в чем провинилась перед ним, Мы взаимно причиняем друг другу боль, словно по воле злого рока. Может быть, Жак не умеет подойти ко мне. Он слишком серьезен, строг, молчалив, когда принимает какие-либо решения. Мне кажется, что и в самих этих решениях и в быстроте, с которой он разрубает узел возникающих между нами столкновений, есть какое-то высокомерное презрение ко мне. Гораздо лучше действовали бы на меня слова ласковой укоризны, слезы, пролитые вместе. Жак слишком совершенное существо, меня это пугает; у него нет недостатков, нет дурных черт; он всегда одинаков — спокойный, ровный, рассудительный, справедливый. Право, думается, что он недоступен слабостям природы человеческой и готов терпеть их в других лишь благодаря своему молчаливому и мужественному великодушию; он не желает объясняться, вступать в переговоры. Не слишком ли много тут гордости? Ведь я еще ребенок, меня нужно вести за руку, поднимать, если я упаду. Да, ты права, Клеманс; я начинаю думать, что по складу характера Жак недостаточно молод для меня. Вот откуда придет мое несчастье; ведь за высокие совершенства я люблю Жака больше, чем любила бы молодого мужа, но его чрезмерная рассудительность, быть может, никогда не даст нам прийти к доброму согласию.
