Кальман Миксат - Странный брак
Хорват чуть со смеху не умер, когда Янош показал ему свое письмо.
— Хотел бы я посмотреть на этих твоих соловьев, как их будут ловить и переселять, и станут ли они после этого петь? А что касается пруда, тут ты немного недодумал. Император Гелиогабал, когда женился, приказал наполнить целое озеро розовым маслом, чтоб за милю вокруг разносилось благоухание.
— А не наполнить ли и мне пруд розовым маслом?
— Глупышка ты! Ведь сейчас в целом мире нет такого количества розового масла. Все твое богатство уйдет на это, да и мое вдобавок!
Уже целых три дня Янош чувствовал себя счастливым. Верно, уведомления о помолвке, которые Хорват разослал родственникам, были уже получены, а Янош все еще скрывал свое счастье от семьи Бернат. Но вот настал последний день каникул. Наутро надо было отправляться в Патак. Тетушка Бернат уже пекла им на дорогу лепешки и жарила гуся, а в доме еще никто ничего не знал о тайне Бутлера. Яношу было неудобно и стыдно перед самим собой, но он очень боялся неприятного разговора, зная, как не любят Бернаты бывшего винокура, с которым вот уже двенадцать лет, как не разговаривают. Однако хочешь не хочешь, а придется перед отъездом сказать старикам о случившемся. Надо только сделать это таким образом, чтобы как можно меньше огорчить добрых стариков и все сошло бы как можно глаже. Но как? Янош решил схитрить и шмыгнул на кухню, где хлопотала хозяйка (как раз в этот момент она влепила пощечину неосторожной служанке, которая наступила на маленького цыпленка и задавила его).
— А я как раз вам в дорогу гуся жарю, сынок, — сообщила тетушка, увидев Яноша. — Раньше других успел подрасти и даже, на свою беду, разжиреть. Если б еще парочку дней подержать его на откорме, он стал бы еще жирнее. Но ничего не поделаешь, профессора не ждут. Полюбуйся-ка на него, как он великолепно подрумянился в духовке.
— Спасибо, тетушка, только мне сейчас не до гуся…
— Знаю, плутишка, опять у Дёри в Оласрёске остановитесь, то-то пир будет! Только смотри не влюбись в красавицу баронессу.
— Уже влюбился, тетушка.
— Что ты сказал? — изумленно переспросила хозяйка дома.
— Да вот сказал, что вы разлюбили меня, тетушка!
— Ай-яй-яй, да как у тебя только язык поворачивается говорить такое? Вот как плесну чем-нибудь в твои бесстыжие глаза!..
— Вы даже не смотрите на меня, тетушка, — хитро продолжал сетовать Янош.
— Как это не смотрю? Вот и сейчас гляжу.
— Готов чем угодно поклясться, что вы уже три дня и внимания не обращаете на мою руку…
— Что? Уж не ушибся ли ты?
— Видите, вы и не заметили, что у меня на руке.
— Что же на ней, болячка, что ли?
— Нет, вы только взгляните, дорогая тетушка… — И с этими словами он, как ребенок, желающий чем-нибудь похвастаться, разжал правую руку: на одном из пальцев, рядом с фамильным кольцом-печаткой, было гладкое золотое кольцо.
При виде этого у тетушки Бернат вылетела из рук поварешка, и она с испугом разглядывала то, что представилось ее взору.
— Кому же ты собираешься его отдать? А?
— Это? Никому, разве только самой смерти! Я сам его получил.
— Так от кого же? Ну?
Юноша только плутовато улыбнулся:
— Угадайте, тетушка.
— Я гадать не буду, а вот если ты сию же минуту мне не скажешь, то получишь такую встрепку, какой еще ни одному графу в мире получать не доводилось. Для того ли я нянчилась с тобой, лелеяла тебя с малых лет? А ты… — Добрые глаза ее в одно мгновенье наполнились слезами.
Янош же принялся целовать ее руки, моля о прощения, а затем наклонился и на ухо прошептал заветное имя, которое было для него звонче серебра и злата, ярче блеска драгоценных камней и нежнее всех мелодий мира:
— Пирошка Хорват! Пирошка Хорват!
Тетушка молча сделала ему знак, чтобы он последовал за ней в ее комнату. Янош перепугался: вдруг ей придет в голову поставить его коленями на дрова, как она частенько делала это, когда он был еще мальчишкой.
— Говори, рассказывай по порядку, как все случилось, — сказала она строго, явно задетая в своей гордости.
Янош поведал ей все от начала до конца.
— И это произошло три дня тому назад?
— Да, тетушка.
— И три дня ты мог молчать?
— Да, хотя мне было очень трудно, потому что бедная Пирошка хотела прийти сюда, а я все боялся сказать вам.
— Нехорошо поступил ты, Янош. Да возьми ты себе в жены хоть дочь палача, все равно: раз она стала твоей — значит, для меня она дочь. Говоришь, ко мне хотела прийти, бедняжка?
— Да.
— И что ж ты ей ответил?
— Сказал, что боюсь, как бы ее не приняли неласково.
— Как! Ты так сказал? — сердито закричала тетушка и распахнула дверь. — Эй! Пана, быстро, где мое черное шелковое платье?
— Неужели вы пойдете… туда?
— Именно туда. И немедленно, и не вернусь до тех пор, пока не приведу ее к нам.
Граф Янош с удивлением смотрел на нее. Неужели это и в самом деле тетушка Бернат? Он уже начинал верить в чудо. Может быть, воскресла его милая мать, которую он знал лишь по портрету, висевшему в зале бозошского замка, так как она умерла сразу же после родов, заплатив собственной жизнью за жизнь единственного сына — Яноша.
Но хоть перед ним была не мать, а всего лишь тетушка Бернат, Янош, движимый какой-то неведомой силой, припал к ее груди, приговаривая: "Мамочка, милая моя мамочка!" Глаза юноши были полны слез.
Хозяйка дома и впрямь принялась наряжаться: сделала модные тогда букли, надела шелковое платье, бриллиантовое ожерелье, обрызгала платок розовой водой, в уши вдела сережки с черными жемчужинами — рассказывали, что такие есть только в короне английского короля, — а затем приказала своему гусару,[25] чтобы он, неся на руке ее мантилью, торжественно следовал поодаль, отстав ровно на четыре шага, а не то она зонтиком раскроит ему, негоднику, череп.
Госпожа Бернат, очень простая у себя дома, умела при желании преобразиться в такую светскую даму, что свободно могла бы занять место фрейлины при венском дворе.
Янош все глаза проглядел, сидя на террасе и ожидая, когда наконец возвратится тетушка и приведет с собою Пирошку. Солнце уже клонилось к закату, а их все не было. И что она могла там делать так долго?
Вот уже и солнце садится; только что лучи его весело играли на высаженных в кадки тетушкиных олеандрах, а теперь оно уходит, не желая больше ждать. И Яношу было так странно видеть, что солнце скрывается, не дождавшись Пирошки.
Между тем с полей возвратились старый Бернат с Жигой и, разумеется, тут же справились, где матушка. Что им сказать?.. "Все равно, правды теперь не скроешь", — подумал Янош и ответил:
— Отправилась к Хорватам.
— Что она, с ума сошла? — удивленно воскликнул старый Бернат.
— Нет, я сошел с ума, дядюшка!
Пришлось Яношу еще раз поведать о своей великой тайне: о том, что он обручился с Пирошкой Хорват. Впрочем, рассказывая всю эту историю во второй раз, он уже не чувствовал затруднения (ко всему человек привыкает) и, по правде сказать, даже наслаждался, с упоением описывая все подробности происшедшего.
Старый Бернат был по природе скуп на слова, поэтому сказал только:
— Ну и сукин же ты сын!
А Жига чуть не упал от неожиданного известия.
— Послушай, это прямо как в сказке! И я до сих пор ничего не замечал! А ты все скрывал от меня! Ну, погоди, хитрец!
— Прости меня, дорогой Жига, но я и сам все это время ходил как лунатик, взбирающийся во сне на колокольню.
— Ну, а загадывал тебе старый Хорват загадки?
— Всего только одну, да сам же ее и разгадал. Целых пять лет я по ручью, что течет через их парк, посылал Пирошке письма на маленьких корабликах. И она тем же путем отвечала мне. После того как мы объяснились друг другу в любви, я пришел к ним в дом и рассказал обо всем ее отцу. Вообрази, как я был ошеломлен, когда старый Хорват заявил мне, что о переписке Пирошка и не подозревает, потому что со мною переписывалась не она, а ее отец. Я, говорит, делал это для того, чтоб лучше изучить будущего зятя.
— Вот это да! — пробормотал старый Бернат. — Такой хороший отец не может быть плохим человеком.
На старика эта любопытная подробность произвела такое впечатление, что он никак не мог успокоиться. Бернат поднялся со своего любимого кресла (к ножкам его, имевшим форму львиных лап, всегда была прислонена подзорная труба; с ее помощью можно было при желании наблюдать, как работают на господских полях крепостные крестьяне) и принялся расхаживать по террасе. Было заметно, что он горячо спорил сам с собой; до молодых людей долетали отдельные слова, когда он принимался бормотать вслух.
В комитате за отцом Жиги укрепилось прозвание "справедливый Бернат". И он гордился этим почетным прозвищем. Но теперь им овладело раздумье: так ли уж он справедлив? Заслужил ли он такую славу? Всегда ли он оправдывал ее своими поступками? Не был ли он несправедлив по отношению к Хорвату?
