Герхарт Гауптман - Атлантида
Друг молча провел его в портовый постоялый двор, и здесь Фридриха охватило доселе незнакомое ощущение защищенности. Он подкрепился, стоя у буфетной стойки лицом к лицу с padrone[31] этого заведения, немцем, который, сцепив кисти рук, крутил большими пальцами и слушал, как Шмидт говорит:
— Город невелик, но он может развернуть перед тобою целую картину. Ты найдешь здесь людей, высадившихся навсегда.
Согласно договоренности, существовавшей в этом странном, озаренном слепящим светом, безмолвном городе, здесь объяснялись с помощью ничтожного количества слов. Все тут было исполнено нового, немого, внутреннего смысла. Но Фридрих сказал:
— Я всегда считал тебя наставником, указующим путь к неизведанным глубинам нашего предназначения!
Такими словами он хотел выразить свое благоговение перед таинственной сущностью друга. А тот ответил:
— Да, да, но это лишь начало. И все-таки здесь можно уже кое-что узнать о том, что скрывается под поверхностью.
После этой реплики Петер Шмидт — он был фриз родом из Тондерна в Шлезвиг-Гольштейне — привел Фридриха в порт. Тот оказался очень маленьким. Там было много старинных судов.
— Fourteen hundred and ninety two,[32] — сказал Петер Шмидт.
Это был год, когда совершилось событие, о четырехсотой годовщине которого часто шла речь среди американцев на борту «Роланда». Фриз указал на две каравеллы и объяснил Фридриху, что одна из них — это «Санта-Мария», флагманский корабль Христофора Колумба.
— Я, — сказал фриз, — прибыл сюда с Христофором Колумбом.
Все услышанное не вызвало у Фридриха никаких сомнений. И когда Петер Шмидт сообщил, что деревянную обшивку все более приходящих в упадок каравелл называют legno santo[33] и по праздникам сжигают в каминах, ибо в них заложен дух познания, ничто в этом не показалось Фридриху загадочным. В море виднелся третий корабль, у которого на левом борту поближе к носу зияло огромное черное отверстие.
Фриз сказал:
— Он затонул. Он целую кучу народа собрал для нас.
Фридрих взглянул вдаль. Он был неудовлетворен: ему хотелось бы побольше узнать про это видневшееся в море странно чуждое, странно знакомое судно. Но фриз вывел его из порта, и они свернули в кривую, узкую, уступчатую улочку.
И вот случилось так, что навстречу Фридриху, смачно посасывая трубку, вышел его дядя, умерший свыше пятнадцати лет тому назад. Было заметно, что он только что поднялся со скамейки, стоявшей перед растворенными дверьми его дома.
— Здравствуй, мой мальчик! — сказал он. — Все мы здесь!
И Фридрих понял, кого старик, в свое время — в жизни — не слишком обласканный счастьем, подразумевал под словами «все мы».
— Здесь очень неплохо живется, — продолжал с ухмылкой старик. — У вас, в мрачном воздухе, мне было хуже. Во-первых, сынок, у нас ведь есть legno santo, — обернувшись, он указал концом трубки на язычки голубого пламени, вырывавшиеся из печи в темной глубине его дома, — и потом, здесь имеются крестьяне-светоробы. Согласись, что с такими arcanis[34] можно, видит бог, долго-долго просуществовать без особенных хлопот, невзирая на все опасности, преподносимые вселенной. Но я задерживаю тебя. У нас тут времени хоть отбавляй, а ты спешишь!
— Прощай! — сказал Фридрих.
— Оставь это! — рассердился старик. — Вы что же, там у себя внизу все еще возитесь с этими дурацкими «здравствуй» да «прощай», сынок?
Поднимаясь то и дело по уступам, они зашагали дальше, и Петер Шмидт провел друга сквозь вереницу домов и внутренних дворов. В одном из дворов со множеством закоулков, напомнившем Фридриху старинные кварталы Гамбурга или Нюрнберга, он увидел мелочную лавку с вывеской: «У морского корабля».
— Здесь все выглядит очень обычно, — сказал Петер Шмидт, — но ведь у нас тут прообразы всех вещей.
С этими словами он указал другу на маленькую модель старинного корабля, выставленную в витрине лавки между жевательным табаком и кожаной плеткой.
Корабли, корабли, одни лишь корабли! И казалось, что при виде каждого нового кораблика в мозгу у Фридриха зарождается тихое мучительное сопротивление. Он, правда, знал, что в эту минуту перед его глазами возникает невиданный всеобъемлющий символ. С помощью некоей центральной ясности, этого нового органа познания, он понял, что здесь, в маленьком образе, содержится вся сущность странствий и приключений человеческой души.
— О дорогой Фридрих, ты здесь? — воскликнул хозяин лавчонки, который только что с силой открыл стеклянную дверь своего заведения, так что висевшие на ней различные товары закачались и задребезжали. — А я думал, ты еще в плавании.
И Фридрих, как ни странно, признал в лавочнике, стоявшем перед ним в убогом халате и колпаке — наряде, принадлежавшем давно умершему кондитеру из его детства, — Георга Расмуссена. Да, того самого Георга Расмуссена, чье прощальное письмо он получил еще в Саутгемптоне. Как ни таинственна была эта встреча, было в ней для Фридриха что-то само собой разумеющееся. Лавочка кишела овсянками.
— Это овсянки, — сказал Расмуссен, преобразившийся в старьевщика, — те самые, что прошлой зимою, как ты знаешь, вторглись в Гейшейер и предрекли мне злую участь.
— Да, да, — ответил Фридрих, — стоило приблизиться к голому кусту, как он вдруг начинал трястись, сбрасывая с себя, как бесчисленные золотые листья, стайки этих птиц. Это, говорили мы, сулит нам горы золота.
— Так вот, — сказал лавочник, — двадцать четвертого января тринадцать минут второго, взяв в руки только что полученную телеграмму из Парижа, извещавшую, что ты прощаешь мне долги, я испустил дух. Сзади в лавке висит лисья шуба моего коллеги, передавшая мне — о нет, я не жалуюсь! — заразную болезнь. Я писал тебе, что постараюсь дать знать о себе с того света. Well,[35] вот и я! И здесь тоже не все ясно, но мне тут лучше: незыблемость главного чувства всем нам приносит покой.
— Очень хорошо, — продолжал он, — что ты встретился с Петером Шмидтом. В этом краю с Петером очень считаются. Ну, вы еще встретитесь там, наверху, когда начнется эта нью-йоркская юбилейная шумиха — «fourteen hundred and ninety two». Господи, что, в сущности, толку в таком мелком событии, как открытие Америки!
И так странно одетый Расмуссен вытащил из витрины морской кораблик, который, как и флагманский корабль Христофора Колумба, тоже назывался «Санта-Мария». Он сказал:
— А теперь покорнейше прошу поглядеть сюда!
И Фридрих увидел, как старый кондитер стал вытаскивать из этого корабля один за другим его маленькие двойники, и каждый из них был еще меньше предыдущего. Всякий раз, вытаскивая новый кораблик из чрева его собрата, он приговаривал:
— Терпение, терпение! Чем меньше корабль, тем он лучше. И если бы у меня было время, я добрался бы до самого маленького, последнего, до самого славного плода провидения. Каждый из этих корабликов ведет нас за пределы не только нашей планеты, но и возможностей нашего познания. Но если ты интересуешься, — продолжал он, — у меня еще много других товаров. Вот садовые ножницы капитана, а вот и лот для измерения звездного неба и Млечного Пути до самой их глубины. Но вам некогда, и я не хочу вас задерживать.
И старьевщик скрылся за стеклянной дверью. Но было видно, как он прижался носом к стеклу и с таинственным видом, словно предлагая еще какой-то товар, держал палец перед губами, открывавшимися, как у рыбы, и издававшими неслышные звуки. Фридрих понял: Legno santo! Крестьяне-светоробы! Но тут Петер Шмидт пробил кулаком стеклянную дверь, сорвал с головы Расмуссена колпак с вышивкой, вытащил из замка какой-то ключик и подал Фридриху знак следовать за ним. Дома остались позади: они выбрались на холмистую местность.
— Дело, — начал Петер, — вот в чем: придется потрудиться.
И они несколько часов подряд бежали и поднимались куда-то. Наступил вечер. Они развели костерок. Улеглись спать на дереве, раскачивавшемся на ветру. Наступило утро. Они снова пустились в путь и шли, пока день не стал клониться к вечеру. Наконец Петер открыл дверцу в одной низкой каменной стене. За стеной был сад. Садовник, подвязывавший виноград, сказал:
— Добро пожаловать, господин доктор. Солнце заходит, но ведь знаешь, для чего уходишь из жизни.
Рассмотрев этого человека, Фридрих понял, что перед ним кочегар, ушедший из жизни на «Роланде».
— Это приятнее, чем в топке шуровать, — отозвался он о своей возне с виноградными гроздьями и лозами и указал кивком головы на свисавшие с пальцев куски веревки.
Затем все трое пошли довольно далеко — в заброшенный, скрывающийся в кромешной тьме участок сада. Свистел ветер, и росшие в саду деревья и кусты шумели, словно морской прибой. По сигналу кочегара они сели на корточки в середине некоего круга, и Фридриху почудилось, будто тот голой рукою вынул из кармана кусочек тлеющего угля. Кочегар приподнял уголек невысоко над землей и осветил круглое отверстие в почве вроде следа хомяка.
