Халиль Джебран Джебран - СБОРНИК: СТРАННИК. ПРИТЧИ И РЕЧЕНИЯ
Аш-Шааби[51]. Из книги «Жития царей»
Место действия – рощица гранатовых деревьев, тополей и орехов, окружающая старый уединенный дом, что стоит на полпути между истоком Оронта[52] и селением аль-Хермиль на северо-востоке Ливана.
Время действия – ранний июльский вечер 1883 года.
Действующие лица
Зейн аль-Абидин ан-Нехавенди, перс-дервиш сорока лет, известен как суфий[53].
Налжиб Рахме, ливанский литератор тридцати трех лет.
Амина аль-Алявийя, известная в тех краях как Дух Долины; возраст неизвестен.
Занавес подымается. Зейн аль-Абидин сидит в тени деревьев, подперев голову рукой, и концом длинного посоха чертит круги на земле. Немного спустя в рощу въезжает Наджиб Рахме верхом на коне; он спешивается, привязывает поводья к стволу дерева и, отряхнув пыль с одежды, подходит к Зейн аль-Абидину.
Наджиб Рахме. Мир тебе, господин мой!
Зейн аль-Абидин. И тебе мир! (Про себя.) Что до мира, то мы принимаем его, а вот по части «господина» не знаю, как быть.
Наджиб (осматривается). Здесь ли живет Амина аль-Алявийя?
Зейн аль-Абидин. Это одно из ее жилищ.
Наджиб. Ты хочешь сказать, мой господин, что у нее есть и другой дом?
Зейн аль-Абидин. У нее великое множество жилищ.
Наджиб. Я ее с самого утра ищу, но у кого ни спрашивал о ней, никто мне не говорил, что у нее не один дом.
Зейн аль-Абидин. Стало быть, ты с утра встречал тех, кто видит только глазами и слышит только ушами.
Наджиб (удивленно). Быть может, это и так, но все же скажи по правде, господин мой, здесь ли живет Амина аль-Алявийя?
Зейн аль-Абидин. Да, здесь порой живет ее тело.
Наджиб. А не знаешь ли ты, где она сейчас?
Зейн аль-Абидин. Она всюду. (Указывая рукою на восток.) Тело же ее странствует меж теми холмами и долами.
Наджиб. Вернется ли она сюда сегодня?
Зейн аль-Абидин. Даст Бог, вернется.
Наджиб (садится на камень перед Зейн аль-Абидином и пристально смотрит на него). Судя по бороде, ты, видно, перс?
Зейн аль-Абидин. Да, родом я из Нехавенда, вырос в Ширазе, учился в Нишапуре, много странствовал по белу свету, но где бы я ни был, всюду я чужой.
Наджиб. Все мы везде чужие.
Зейн аль-Абидин. Нет, уж поверь мне. Много всякого народу я перевидал и с кем бы ни заговорил, всяк был доволен своим окружением, искал радости в ближних и отказывался от мира ради того тесного пространства, которое для него – весь мир.
Наджиб (удивляясь речам собеседника). Господин мой, ведь человек по природе своей склонен любить отчий край.
Зейн аль-Абидин. Люди по природе ограниченные склонны любить в жизни ограниченное. Человек со слабым зрением видит не дальше чем на локоть тот путь, по которому ступает, и не больше чем на локоть – стену, о которую опирается.
Наджиб. Не всякому дано постигнуть жизнь во всей ее полноте. Тщетно ждать от человека со слабым зрением, что он увидит едва заметное вдали.
Зейн аль-Абидин. Верные слова, ты хорошо сказал. Тщетно ждать доброго вина от незрелого винограда.
Наджиб (после минутного молчания). Послушай, господин мой, уж который год я слышу рассказы об Амине аль-Алявийе. Рассказы эти так глубоко врезались мне в сердце, что я решил непременно встретиться с нею, постараться понять ее и познать ее сокровенные тайны.
Зейн аль-Абидин (прерывает его). Сыщется ли в мире сем человек, способный постичь тайны Амины аль-Алявийи? Найдется ли человек, способный странствовать по дну морскому, словно он прогуливается по саду?
Наджиб. Прости меня, господин, я не то хотел сказать. Без сомнения, не в моих силах постичь тайное тайных Амины аль-Алявийи, но я льщу себя надеждой услышать от нее рассказ о том, как она вступила в Ирам Многоколонный.
Зейн аль-Абидин. Тебе одно только и остается, что встать подле врат ее милосердия, и, ежели они распахнутся перед тобой, считай, ты достиг искомого, а ежели не раскроются, то вини в том себя.
Наджиб. Как понять мне твои последние слова, господин?
Зейн аль-Абидин. Они означают одно: Амина аль-Алявийя знает людей куда лучше, чем они – самих себя. Ей достаточно бросить взгляд, чтобы увидеть все, что лежит на их совести, владеет их сердцем и духом. Ежели она сочтет тебя достойным разговора с нею, то заговорит с тобой, а ежели нет – так не обессудь.
Наджиб. Что же мне такое сказать или сделать, чтобы удостоиться чести услышать ее историю?
Зейн аль-Абидин. Не думай, что какое-то твое слово или дело приблизит тебя к ней, ибо она не станет вслушиваться в то, что ты говоришь, и не взглянет на твои дела. Нет, она услышит ухом своего уха неизреченное тобою и увидит глазом своего глаза не содеянное тобой.
Наджиб. (На лице его проступает изумление.) Как чудны и прекрасны твои слова!
Зейн аль-Абидин. Что бы я ни сказал об Амине аль-Алявийи, все будет лишь лепетание немого, который силится пропеть песнь.
Наджиб. Может быть, тебе известно, господин мой, откуда родом эта удивительная женщина?
Зейн аль-Абидин. Она родилась в груди Аллаха.
Наджиб (в замешательстве). Я хотел спросить, где она родилась по плоти.
Зейн аль-Абидин. Близ Дамаска.
Наджиб. Не расскажешь ли ты, кто ее родители и как они воспитывали ее.
Зейн аль-Абидин. Вопросы твои сродни тем, что задают судьи и законники. Неужели ты думаешь, что возможно постичь сущность, пытаясь распознать ее случайные проявления? Разве можно познать вкус вина, глядя на стенки сосуда?
Наджиб. Души и тела – их вместилища – связаны узами, и между телами и тем, что их окружает, существуют определенные отношения. Поскольку я не верю в случайность, то полагаю, что знать об этих узах и отношениях небесполезно.
Зейн аль-Абидин. Ты удивил меня! Выходит, ты знаешь толк в науках. Коли так, тогда слушай. О матери Амины аль-Алявийи мне известно только то, что она умерла в родах, произведя на свет дочь. Отец же ее – шейх Абд аль-Гани ад-Дарир, известный больше под именем аль-Аляви, был в свое время несравненным знатоком тайных наук и суфизма. Он, да помилует его Аллах, страстно любил дочь, вырастил ее, дал образование и влил в ее дух все от своего духа. Когда она вступила в пору зрелости, он понял, что все знания, которые она получила от него, относятся к ниспосланному ей знанию так же, как пена к пучине морской. С той поры он любил говорить о ней: «Из мрака моего излился свет, озаряющий меня». Когда ей исполнилось двадцать пять лет, он отправился вместе с нею в паломничество. И вот, когда они, миновав Сирийскую пустыню, были на расстоянии трех дневных переходов от пресветлой Медины, ад-Дарир заболел лихорадкой и умер. Дочь схоронила его там у подножия горы и семь ночей не отходила от его могилы, взывая к его духу, дабы он открыл ей тайны прикровенного и поведал, что сокрыто под завесою. На седьмую ночь дух отца внушил ей отпустить на волю ее верблюдицу, взять на плечи котомку с припасами и идти на юго-восток. Так она и сделала. (Какое-то время он молчит, вглядываясь в далекий горизонт, затем продолжает.) После долгих странствований Амина аль-Алявийя достигла сердца Аравии – пустыни Руб аль-Хали, по которой от первых дней ислама и до сего времени не проходил ни единый караван и редкий путник проникал туда. Паломники посчитали, что она заблудилась в песках и умерла с голоду. Воротившись в Дамаск, они так и сказали людям, и все знавшие добронравие отца и дочери весьма опечалились тем известием. Но прошло время и память о них окутало покрывало забвения – будто их совсем и не существовало. Спустя пять лет Амина аль-Алявийя появилась в Мосуле, столь прекрасная и величественная, столь умудренная знанием и преисполненная добродетели, что мнилось, будто это звезда пала с небес. Она ходила среди людей с открытым лицом, останавливалась подле собиравшихся в кружок ученых законников и имамов и вступала с ними в беседы о делах благочестия и живописала им красоты Ирама Многоколонного с небывалым красноречием. И вот, когда молва о ней прошла повсюду и число ее приверженцев и учеников умножилось, ученые мужи города, убоявшись появления ереси, опасаясь смуты, подали на нее жалобу наместнику. Тот призвал ее к себе и дал ей кошель, туго набитый золотом, склоняя к тому, чтобы она покинула город. Денег она не взяла и ночью одна, без провожатых, ушла из города. Сначала она отправилась в Константинополь, а после – в Алеппо, Дамаск, Хомс и Триполи. Всюду на своем пути она будила уснувшие людские души и разжигала угасшие в них чувства. Люди, движимые волшебными могущественными силами, стекались к ней и жадно внимали ее речам, странным и дивным рассказам о том, что довелось ей испытать. Однако всюду учители веры и шейхи знания чинили ей препятствия, объявляли слова ее ложными и доносили на нее правителям. И тогда ее душа возжаждала одиночества, и несколько лет тому назад она пришла в эти края и избрала уединенную жизнь подвижницы, посвятив себя делам благочестия, отринув все мирское и предавшись познанию божественных тайн. Вот то малое из многого, что известно мне о жизни Амины аль-Алявийи. Что ж до того, что дал мне Аллах знать о духовной ее сущности, и о способностях, и дарованиях, согласно живущих в ее душе, то говорить о сем я сейчас не могу. Да и какой человек может наполнить чаши и кубки эфиром, окружающим этот мир?
