Льюис Синклер - Энн Виккерс
— Боюсь, что в неизбежной спешке, торопясь выпустить газету, наши друзья-репортеры в значительной мере преувеличили радикализм сегодняшнего оратора, — начала мисс Богардес перед затихшим залом, а затем коротко и решительно представила публике доктора Уормсер как, вероятно, величайшего врача со времени Бенджамена Раша.[66]
К мисс Богардес, своему домашнему злу, сборище питало такую же насмешливую привязанность, с какой относятся к знаменитому городскому пьянице, который, нализавшись, непременно бьет окна в гостинице и наносит полицейским оскорбление действием, или к местному политическому деятелю, которого застали с проституткой, или к завзятому вралю-рыбаку, или к любому другому романтическому, но, главное, своему, местному чудаку. Но когда ее место заняла чужая, «язычница» доктор Уормсер, толпа взорвалась.
В сплошном густом вое Энн не могла различить отдельных голосов, кроме одного, зычного, пьяного, хрипло ревевшего: «брайся, братно в Ньорк!»
Однако доктор Уормсер была такая маленькая, милая, уютная, она так храбро держалась и умоляюще протягивала вперед пухлые ручки, что буяны утихомирились, и она смогла начать.
— Уважаемые дамы и господа, а также противники суфражистского движения!. (Смех и свистки.) Я с вами согласна. Если бы я знала себя лишь по сегодняшним вечерним газетам, я бы решительно себе не понравилась! (Смех.) Я бы сказала: «Мальвина Уормсер, убирайся из этого милого города обратно в грешный Нью-Йорк!»
Слабые аплодисменты, сквозь которые прорвался прежний грубый голос: «Ну и убрайся! Пшла! Прааливай!»
Энн протиснулась к заднему ряду и увидела буяна в середине зала у главного прохода. Он встал и вертел головой, ожидая одобрения. Это был грузный краснолицый человек, он покачивался и бессмысленно ухмылялся. Ободренная примером этого Агамемнона, разнузданная молодежь принялась опять свистеть и топать.
Рядом с Энн тупо глазели на происходящее полдюжины полицейских в форме. Энн дернула одного — из них за рукав и потребовала:
— Вы должны вывести этого пьяницу! Он устроит скандал!
— Да нет, сударыня, ничего он не устроит. Он сейчас заткнется.
Краснолицый принялся петь.
Энн вышла из себя — мгновенно, законченно и эффектно. Пробившись сквозь толпу, она бросилась вперед по проходу, как спаньель за убитой уткой; Мэгги О'Мара последовала за ней, как бультерьер, а Элеонора Кревкёр — как борзая. Но Пэт Брэмбл куда-то вдруг исчезла.
Полицейские двинулись за ними, как строй несгораемых шкафов.
Энн схватила краснолицего за шиворот. Голос ее прозвучал негромко, но злобно:
— Вон отсюда!
Он стряхнул ее с себя, и тут Мэгги влепила ему пощечину. Это была отличная жгучая пощечина; пощечина официантки, тренировавшейся в ночных закусочных. Вся публика вскочила на ноги, все вопили, вытягивали шеи. Доктор Уормсер была забыта. Краснолицый пытался схватить Мэгги, но тут ее заслонила Элеонора, холодная, невозмутимая и тонкая, как лезвие рапиры, — и даже пьяница не решился поднять на нее руку.
(Но куда девалась Пэт? Трусиха, предательница!)
— Эй, вы! — приказала Энн ближайшему полицейскому. — Выведите его отсюда!
Но вокруг запротестовали мужчины:
— Он имеет право говорить… потаскухи вы этакие… постыдились бы… порядочными себя называете!.. Еще давать таким ведьмам право голоса?..
Полицейский довольно поспешно сказал:
— Идите-ка на свое место, сударыни! Это вы порядок нарушаете, а не он. Уходите себе, а мы тут сами разберемся.
И он ретировался, с достоинством показав зад, обтянутый синими брюками, в то время как краснолицый орал поверх худого плеча Элеоноры:
— Валяй, братцы, отшлепаем всю честную компанию, а потом возьмемся за докторшу! А ну, давай!
Ураган. Внезапный ураган. Экспресс, ворвавшийся сквозь стену в гостиную. Стадо взбесившихся быков, несущихся по главному проходу. Пэт Брэмбл во главе веселой команды молодых людей в свитерах Клейтбериского университета.
— Выбросьте его! — закричала Пэт, указывая на краснолицего. Он исчез среди свитеров, только каблуки мелькнули над толпой где-то в конце зала.
— И этого и того! — потребовала Энн.
Еще двое, затем еще полдюжины были протащены по головам протестующих зрителей и выкинуты на улицу, точно мешки с тряпьем. Теперь полицейские сделались галантными и энергичными и с помощью университетских свитеров принялись вытаскивать подряд всех, кто осмеливался хотя бы пикнуть, в том числе одного почтенного университетского профессора, стойкого сторонника женского равноправия, который, по слухам, с восемнадцати лет голосовал по два раза за каждого просуфражистского кандидата на любую должность.
Полицейские и свитера промаршировали по проходу. Наступила блаженная тишина, и доктор Уормсер снова ринулась в атаку и кончила через час под умеренные аплодисменты.
Но Кандальная команда не слышала ее речи. Девушки сидели за кулисами, совершенно обессиленные. Элеонора рыдала. Мэгги свирепо сверкала глазами в ярости оттого, что великолепная драка кончилась.
— Где это ты раскопала всех этих великанов? — спросила она Пэт.
— Уметь надо! Я их заметила в первом ряду балкона. Одного я узнала по фотографиям — Тэда Перквиста, капитана футбольной команды. Я подскочила к нему и говорю: «Ах, мистер Перквист, я подруга вашей сестры. Вы должны пойти со мной и помочь нам». Я просто наугад рискнула, а вдруг у него есть сестра. Он пошел и захватил с собой всех этих серьезных молодых ученых. Вот они и проделали отличную научную работу!
Одна Энн, сидевшая в стороне, предавалась грустным размышлениям.
«Как все отвратительно! За нашу настоящую работу — комитеты, пропаганду, конверты, — черт бы их побрал! — нас совершенно не ценят. А тут мы разыграли мелодраму, точно школьницы, и газеты наверняка напишут, что мы замечательные, храбрые девочки, и все это потому только, что мы вели себя по-дурацки, как мужчины, и пытались уладить дело насилием, как мужчины… Ах, почему я не съездила его по физиономии, хотя бы разок, как Мэг!»
Когда они покидали зал, охраняя доктора Уормсер, на Энн и Элеонору накинулась хрупкая, тщедушная старушка и прошипела:
— Молодые особы, я сорок лет была суфражисткой. Мой дорогой покойный муж и я пожертвовали много, очень много денег во имя того, что мы считали великим делом. Но после того, что произошло тут сегодня, я убедилась, что женщинам нельзя давать право голоса. Вы и ваши грубиянки-подруги совсем забыли о девичьей скромности.
Элеонора издала восторженный вопль:
— Девичья скромность? О господи! Остается только вступить в общество любительниц рукоделия!
Но Энн не рассмеялась. Она была подавлена. Мелодраматические события этого вечера вышибли ее из привычной гипнотизирующей колеи Особняка Фэннинга. Она думала:
«Я перестала быть личностью. Я — винтик, идет ли речь о скандалах или же о надписывании конвертов. Еще один год, а один год на это придется пожертвовать, и я ухожу и постараюсь выяснить, что же такое Энн Виккерс и стала ли она чем-нибудь еще, кроме «девушки из суфражистского штаба»? А потом меня, надо полагать, втянет еще в какое: нибудь передовое движение, и я опять сделаюсь винтиком в другой машине. Неужели мания реформы выражаемся всегда одинаково? Так или иначе, в скандалах я больше не участвую. Это — чистое самолюбование, и больше ничего. Нет, кончено!»
ГЛАВА XII
Следующий пожарный инспектор оказался не такой прославленный и не такой приятный, как доктор Мальвина Уормсер. Это была мисс Эмили Аллен Окет, одна из тех выдающихся женщин, про которых никто не знает достоверно, чем они, собственно, выдаются. В суфражистских журналах о ней упоминали как о «писателе, лекторе и реформаторе», но когда главный штаб прислал ее из Нью-Йорка вдохновить и подогнать местных суфражисток, выяснилось, что в Фэннинге никто точно не представляет себе, что она написала, о чем читала лекции и за какие реформы сражалась.
Им было велено проследить за тем, чтобы мисс Окет устроили и кормили наилучшим образом, а также предупредили, что ей потребуется горячий ужин перед сном и такси для осмотра будущего поля битвы и прогулок на свежем воздухе.
— Скажите! Горячий ужин! Такси! Для нас горячий ужин — это стакан кипятку! — возмущалась мисс Богардес, разговаривая с Энн. — Возить ее и нянчить придется вам с Элеонорой. А я за себя не ручаюсь: как вы, вероятно, заметили, могу и искусать.
На мисс Эмили Аллен Окет было больше браслетов, чем на Юле Тауэре из Пойнт-Ройяла, и она не скупилась на щедрые улыбки, полные сверкающих зубов. Ей было тридцать пять лет при свечах и сорок пять на солнце. Она ворковала, но во всем находила недостатки. Она намекнула, что комната, отведенная ей в Фэннинге, прямо-таки ужасна, а еда еще того хуже. Она посоветовала им нанять «домовитую негритянку», которая бы для них готовила — это для них-то, когда они зачастую не могли позволить себе куска пирога!
