Жозе Эса де Кейрош - Новеллы
— Она пойдет с тобой, посмотрит имение, потолкует с Телесом и все уладит… А вопрос о цене предоставь решить ей!..
— Но ведь это неслыханно, кузина! — в восторге воскликнул Адриан. — Ангел, умеющий считать!
В первый раз в жизни слова мужчины смутили Марию да Пьедаде. Впрочем, она сразу же взялась за роль поверенного своего кузена…
На другой день они пошли смотреть имение. Так как до него было рукой подать, а мартовский день был погожим и ясным, они отправились туда пешком. Вначале бедная женщина робела в присутствии светского льва, и когда она шла рядом с ним, у нее был вид испуганной птицы: несмотря на всю его простоту, в его энергичном, мускулистом теле, в великолепном тембре его голоса, в его маленьких блестящих глазках была какая-то сила, какая-то властность, которые смущали ее.
За край ее платья зацепилась ветка колючего куста, и когда Адриан наклонился, чтобы осторожно отцепить ее, прикосновение белой и тонкой руки писателя к подолу ее юбки вызвало у нее странное волнение. Она ускорила шаг, чтобы как можно быстрее добраться до имения, уладить дело с Телесом и немедленно вернуться и укрыться, словно в родной стихии, в душной и печальной атмосфере своего лазарета. Но белый проселок простирался далеко под нежарким солнцем, а речи Адриана понемногу приручали ее.
Казалось, он был огорчен тем, что ее дом — это дом печали. Он дал ей несколько добрых советов: малышам, дескать, нужен воздух, солнце, а не удушливая атмосфера спальни…
Она тоже так думала, но что было делать? Как только заходила речь о том, чтобы пожить на ферме, бедный Жоан начинал страшно нервничать: свежий воздух и далекие горизонты наводили на него ужас; могучая природа доводила его чуть ли не до обморока; он превращался в полумертвеца, упрятанного за пологом кровати…
Тогда ему стало жаль ее. Конечно, она должна получать какое-то удовлетворение от сознания свято исполняемого долга… Но тем не менее в иные мгновенья она, должно быть, думала о чем-то другом, не только об этих четырех стенах, пропитанных дыханием болезни…
— О чем же еще я могу думать? — спросила она.
Адриан замолчал: разумеется, смешно было подозревать, чтобы она могла думать о Шиадо или о Театро да Тринидаде… Нет, он имел в виду иные желания, иные стремления неудовлетворенного сердца… Но это казалось ему столь деликатной и столь значительной темой для разговора с таким невинным и серьезным существом, что он заговорил о пейзаже…
— Вы уже видели мельницу? — спросила она.
— Посмотрю с удовольствием, кузина, если вы будете добры показать ее мне.
— Сегодня уже поздно.
И они тут же решили сходить в это убежище из зелени — эту идиллию городка.
Долгий разговор в имении с Телесом сблизил Адриана и Марию да Пьедаде. Благодаря сделке, о которой она спорила, обнаруживая хитрость крестьянки, у них возникли общие интересы. Когда они возвращались, она разговаривала уже не столь сдержанно. В его манерах, вместе с почтительной ласковостью, было нечто чарующее, и это заставляло ее против воли раскрыться перед ним, довериться ему: никогда никому она так много не рассказывала, ни разу никому не позволила разглядеть свою глубокую, тайную печаль, которая вечно жила в ее душе. Впрочем, ее скорбные жалобы сводились к одному: ее душевная печаль, болезни, множество тяжких забот… И она почувствовала симпатию к нему, какое-то смутное желание, чтобы отныне, когда он оказался поверенным в ее печалях, они никогда больше не расставались.
Адриан вернулся в свою комнату на постоялом дворе Андре, заинтересованный этим столь печальным и столь нежным существом. Она отличалась от того рода женщин, которых он знал доселе, так же, как отличается тонкий профиль готического ангела от физиономий за табльдотом. Все в ней было удивительно гармонично: золото волос, нежность голоса, сдержанность в проявлениях чувств, целомудренное обращение; все обличало в ней существо трогательное и деликатное; даже легкий налет мещанства, простоватость деревенской жительницы и некоторая вульгарность манер придавали ей какое-то очарование: это был ангел, который долго прожил в медвежьем углу и который порой попадал в плен к его банальностям; но достаточно было бы легкого дуновения, чтобы он вновь вознесся в родное небо, к вершинам чистого чувства…
Он нашел, что ухаживать за кузиной было бы нелепо и непорядочно… Но он невольно думал о несказанном наслаждении от того, чтобы заставить вздыматься эту грудь, не изуродованную корсетом, от того, чтобы прильнуть губами к этому лицу, не знавшему, что такое пудра… А больше всего соблазняла его мысль о том, что он мог бы объездить все португальские провинции и не встретить таких очертаний фигуры, такой подкупающей чистоты дремлющей души… Это один из тех случаев, которые не повторяются.
Прогулка на мельницу была очаровательной. Это был уголок природы, достойный кисти Коро, особенно в полуденные часы, когда они там и очутились, — свежесть зелени, укромная тень высоких деревьев и шепот проточной воды, текущей, сверкающей среди мха и камней, взлетающей и брызжущей в воздух холодом листвы и травы, по которой она бежала и пела. Мельница стояла на живописном холме, и это старое строение из столетних камней, это огромное полусгнившее колесо, покрытое травами, застыли над ледяной чистотой темной воды. Адриан нашел, что она заслуживает того, чтобы войти в какую-нибудь сцену из романа или же, еще того лучше, стать местопребыванием какой-нибудь волшебницы. Мария да Пьедаде не отвечала ничего, находя чрезмерным его восхищение заброшенной мельницей дяди Косты. Она немного устала, и они уселись на развалившейся каменной лестнице, погрузившей в воду запруды свои нижние ступеньки; с минуту они сидели молча, наслаждаясь этой журчащей прохладой и слушая щебетание птиц на ветках. Адриан смотрел на нее в профиль: она чуть наклонилась, тыча кончиком зонтика в дикую траву, покрывавшую ступеньки; бледная, белокурая, с такими чистыми очертаниями на фоне голубого воздуха, она была удивительно хороша; ее шляпка была безвкусной, а пальто вышло из моды, но даже в этом он находил пикантную наивность. Окружавшая их тишина полей отгородила их от мира, и незаметно для себя он понизил голос. Он снова заговорил о своем сочувствии к ее меланхолическому существованию в этом печальном городке, к ее жизни сестры милосердия… Она боязливо слушала его, опустив глаза, в растерянности от того, что находится здесь совсем одна с этим сильным мужчиной, и эта боязнь доставляла ей какое-то наслаждение… Была минута, когда он сказал, что с радостью остался бы навсегда в этом городке.
— Остаться здесь? Зачем? — с улыбкой спросила она.
— Зачем? Затем, чтобы всегда быть там, где вы…
Она покрылась румянцем, зонтик выскользнул у нее из рук. Адриан испугался, что обидел ее, и тут же со смехом прибавил:
— Да ведь это же было бы восхитительно!.. Я мог бы арендовать эту мельницу, сделаться мельником… Кузине пришлось бы стать моим постоянным клиентом.
Это вызвало у нее смех; смеясь, она еще больше хорошела: в ней все сверкало — губы, кожа, цвет волос. Он продолжал шутить над своим планом сделаться мельником, ходить по проселочной дороге, подгоняя осла, нагруженного мешками с мукой.
— А я приду помогать вам, кузен, — сказала она, возбужденная собственным смехом и веселостью этого человека, сидевшего рядом с ней.
— Придете? — воскликнул он. — Ну так я клянусь, что стану мельником! Ведь это рай — мы вдвоем на мельнице, мы весело зарабатываем себе на жизнь и слушаем пение дроздов!
Она снова покраснела от страстного звука его голоса и отшатнулась, словно он уже увозил ее на мельницу. Но Адриан, воспламененный этой идеей, рисовал ей своим образным языком романтическую жизнь, идиллическое счастье в этом убежище из зелени: рано утром — за работу, потом — ужин на траве, на берегу реки, а вечером они будут сидеть и вести приятную беседу при свете звезд или под жаркой сенью черного летнего неба…
Внезапно, так, что она не успела воспротивиться, он обнял ее и поцеловал в губы глубоким, бесконечным поцелуем. Она прижалась к его груди, побледнев как мертвая; две слезы катились по ее лицу. Она была такой слабой и скорбной, что он отпустил ее; она поднялась, взяла зонтик и, стоя перед Адрианом, прошептала дрожащими губами:
— Это преступление, преступление…
Он сам был так взволнован, что позволил ей спуститься на дорогу, и теперь оба шли в городок молча. Только на постоялом дворе он подумал: «Я вел себя как дурак!»
Но в глубине души он был доволен своим благородством. Вечером он пришел к ней домой и застал ее с малышом на руках: она промывала ему мальвовой водой болячки на ноге. И тогда ему показалось чудовищным оторвать эту женщину от ее больных. К тому же такая минута, как на мельнице, не повторится. Невозможно было остаться здесь, в этой отвратительной провинциальной дыре, и хладнокровно развращать эту прекрасную мать…
