Альфред Хейдок - Звезды Маньчжурии
Ему чудилось, что он идет не один, а целая армия суровых мужчин — начиная с сухощавых, одетых в легкую парусину тропических путешественников и кончая укутанными в меха полярными исследователями — молча движется вместе с ним.
Стальные крылья реяли над ним в воздухе, и оттуда приникали к земле острые, упорные взгляды, пилотов, отыскивающие следы таинственного «Нечто».
Невиданные растения-полуживотные морских пучин и рыбы, покрытые десятками глаз, шевелились, когда мимо них проплывали подводные лодки, откуда опять выглядывали жадные глаза мужчины, влюбленного в «Нечто».
Отплевываясь песком и задыхаясь, Стимс продолжал идти. Наконец, ничего не видя перед собой, он закружился на месте и упал.
В этот именно момент его потухающее сознание подсказало ему, что он достиг…
Таежная сказка
Коновалов с равнодушным видом выслушал заявление старого приказчика лесной концессии, что контора, вследствие сокращения летних погрузок, принуждена уволить двух десятников и выбор пал на Фетюкина и на него — Коновалова.
— Не от меня это, Артемий Иванович! Все это — новый управляющий… Осенью, как начнем опять работать, — милости просим опять к нам! — сочувственно прибавил старший приказчик.
Коновалов вышел и зашагал по направлению к своей землянке. На минуту он остановился и устремил взгляд на чернеющие вдали маньчжурские сопки. Подошвы их уже окутались вечерним туманом, и лохматые вершины точно плыли по призрачным волнам.
Большая птица бесшумно слетела с ближайшей ели и черным, исчезающим пятном скользила к далеким вершинам. За ними, полные ночных тайн, лежали широкие пади Хингана. Сторожкий марал пасся там в ночной тишине, зелеными огоньками вспыхивали в чаще глаза тигра, и среди буреломов и обомшелых стволов жила старая таежная сказка про безымянные ключики, где лежит еще никем не тронутое золото — ключи мира.
Впрочем, сказка эта иногда и покидала чащу тайги и приходила к людям, чтобы показать им свои неблекнущие одежды и умелой рукой разбросать перед их глазами миражи счастья…
В этот вечер она, по-видимому, уже покинула свое тайное лесное жилье, потому что воздух был полон ее дыханием и тонкому уху слышался даже еле уловимый шорох ее платья, когда она неосторожно задевала за кустарник, бесшумно скользя над пеленою тумана.
Вероятно, поэтому и Коновалов в ту минуту вспомнил своего прадеда. Исходил прадед якутскую тайгу, вдоль и поперек изрыл ее лопатой. Добывал немало золота и в несколько дней все спускал в кутежах…
Резкий паровозный свисток и грохот груженых бревнами платформ с железнодорожной ветки концессии толкнул мысли Коновалова по совершенно другому направлению — к городу, куда теперь ему предстояло возвратиться.
Опять бесконечные поиски работы, унизительное выстаивание в передних и шумная городская жизнь… Блестя витринами магазинов и разряженной толпой, она пронесется мимо него, оставляя ему лишь право издали ею любоваться и… завидовать!
* * *Воздух в землянке был сырой и спертый, так как двери нельзя было держать открытыми: целые полчища мошкары устремлялись в нее на свет лампы. И то уже, несмотря на предосторожности, набралось множество всякого гнуса, липнущего к накалившемуся стеклу лампы.
Сидя на нарах, Коновалов слушал спотыкающуюся болтовню Фетюкина, который, немножко под хмельком, размахивал руками и с жаром уверял, что он, Фетюкин, плевать хочет с высокого дерева на свое увольнение.
— Уволили, ну… Будто только и работы, что здесь… в концессии! Я, брат, все равно не пропаду, потому — специальность имею парикмахер-с! Отсюда… прямо катну в Харбин и — в первоклассный салон — так и так, можем по-всякому, а-ля фасон! Тут тебе сейчас и белый халат, всю артиллерию в руки и — мальчик, воды!.. Мне, вот, тебя только жаль: за что тебя уволили?! Опять же — ты ни к чему не учен… А по-настоящему, все это — кочергинские штучки… уж я знаю… Его самого уволить надо, а не меня! Нет, ты скажи, Артем Иванович, есть справедливость на свете или нет?
Коновалов не успел ответить, как в дверь постучали. Фетюкин вышел на середину комнаты и закричал:
— Что там антимонию разводить!? Заходи прямо, без доклада — мы люди не гордые!
За дверью послышалось оханье, кряхтенье и удушливый кашель, а затем в землянку шагнула темная фигура мужчины, у которого вместо лица были видны только клочья черной, с обильной проседью бороды и нависшие над глазами густые пучки бровей. Он кашлял хрипло и глухо, несколько секунд молча разглядывая присутствующих.
— Ох-хо-хххо! Здравствуйте, милаи! Иду это, ай — огонек светит, дай, думаю, попрошусь ночевать; авось, не прогонят больного старика… Тайгой все шел, измаялся… Ох-хо-хххо!
— Откуда идешь, старик! Сам ты кто? — вдруг приняв начальственный тон, напустился Фетюкин на старика.
— Промысловые мы, охотишкой промышляем… Вот, заболел дядя Ерема и весь тут!
— Какой ты, шут, охотник: у тебя и ружья нет?!
— У ороченов осталось ружье-то. Две недели у них лежал, так и пришлось ружьишко им оставить.
— Да ты чего? — обратился к Фетюкину Коновалов, — пусть проспит ночь человек; нам какое дело, кто и откуда!
— Так-то так, да мало ли тут всякой швали шатается… Ты посмотри, что из него мошкары валит! Леший он из болота!
— И мошкаре жить-то надо, — смиренно ответил старик. — Всякая тварь от Бога, мил человек!
Старик водворился на нары. Коновалов разжег очаг и приготовил ужин, не забыв и старика пригласить покушать. Фетюкин уже успел забыть свои начальственный тон и вытащил бутылку водки.
— Хлопни, старче, кружечку; первое лекарство — как рукой снимет твою хворь!
К удивлению Коновалова старик выпил жестяную кружку не поморщившись, как воду, и принялся за еду с завидным аппетитом. С тех пор, как его пустили ночевать, он и кашлять стал мало…
Тут только Коновалов разглядел, что старик был настоящий таежлый волк, каких ему приходилось видеть только на Олекме и на Амурских приисках, когда Коновалов, тогда еще сын богатого золотопромышленника, приезжал на отцовские прииски.
Фетюкин, совсем уже пьяный, жаловался старику на несправедливость своего увольнения и щедро подливал ему водки.
— Лакай, старче, — все равно пропадать!
Старик пил, прислушиваясь к разговорам и, видимо, что-то соображал. Вдруг он протянул руку к обрубку дерева под изголовьем Коновалова и хитро подмигнул:
— Липа, говоришь?
— Липа.
— Лоток мастеришь: стало быть, в город к аршинникам не поедешь?
Коновалов помолчал.
— То-то, знаю, — продолжал старик, — по отцовской крови на золотишко тянет! Ведь ты же — Коновалов!
— А ты откуда знаешь?
— По обличью, милый! — Тут старика опять хватил кашель. — По обличью: старика-то твоего знавал. Ох-хо-хххо, — могутный был человек!
Старик замолчал на минуту и пытливым взором разглядывал обоих собеседников. Затем он оглянулся на дверь и заговорил приглушенным голосом:
— Не ездите в город к аршинникам! Дружным ребятам по секрету скажу: напоролся я на ключик в тайге. Золотишко аховое… Харч на три месяца надобен… Опять же — струмент! Вы расчет получите — можно. Ежели втроем… — тут голос старика понизился до шепота.
Фетюкин захлопал осоловелыми глазами и учащенно задышал. Через несколько минут у него вырвалось сдавленно:
— Леший тебя побери! Выходит, значит, что у меня собственный салон будет?!
Его мечтания, видимо, никуда выше этого не поднимались.
Головы трех мужиков склонились еще ближе друг к другу. Свет керосиновой лампы рисовал с них причудливые тени на стене.
А пока старик шепотом продолжал описывать свое открытие, — в землянку бесшумно вошла старая таежная сказка. Та самая, которая когда-то заставила предков Коновалова и тысячи им подобных «людишек» устремиться в холодные дебри Якутии.
Таежная сказка тихо уселась среди разговаривавших мужиков и блистала их взорам, перевоплощаясь в жгучие сны каждого из присутствовавших.
Решение присоединиться к старику было принято. Трое мужчин обо всем уже договорились и легли спать, а таежная сказка, по-прежнему оставалась тут и навевала им сны.
Старому таежному бродяге, Ереме, снилась огромная бревенчатая изба. Стены тесаные. В переднем углу — большой стол, накрытый грубой скатертью, а на нем — нарезанный ломтями пирог с амурской кетой и дымящаяся чашка жирных щей.
Белолицая крупная баба, жеманно улыбаясь, ставит на стол поднос с рюмками и водкой, приговаривая:
— Откушайте, Еремей Макарыч, водочки!
Сам Еремей Макарыч, в новых сапогах и в жилетке поверх рубахи на выпуск, — хитро прищурил глаз и ущипнул бабу за бок…
Коновалов же видел в это время зеленый пальмовый остров. Теплые волны пенистыми гребнями набегали на белый песчаный берег. При лунном свете, под страстно-стонущую гавайскую мелодию, плясали обнаженные женщины с белыми цветами в черных шапках волос и эбеновыми телами. Шумел океан…
