Марк Твен - Приключение Гекльберри Финна (пер. Ильина)
Если Эммелина Гранджерфорд сочиняла такие стихи, не дожив еще и до четырнадцати лет, трудно даже вообразить, что она могла бы сотворить, прожив подольше. Бак говорил, что ей стишок написать было, что кому другому плюнуть. Даже задумываться не приходилось. Говорил, напишет она, бывало, строчку, а если не сможет подыскать к ней рифму, так зачеркнет ее и тут же другую пишет. О чем писать, ей было без разницы, о чем просили, о том и писала — главное, чтобы тема погрустнее была. Когда кто-нибудь умирал — мужчина, женщина, ребенок, — так покойник еще остынуть не успеет, а она уже тут как тут со своей «данью памяти». Она называла это данью памяти. Соседи говорили, что первым приходит доктор, второй Эммелина, а уж за ней гробовщик — опередить ее гробовщику удалось всего один раз, да и то лишь потому, что она никак не могла подобрать рифму к фамилии покойного, Уистлер. После этого случая она стала сама не своя — жаловаться ни на что не жаловалась, но начала вроде как чахнуть и вскоре померла. Бедняжка, я не раз, когда ее картинки совсем уж меня донимали, начинал малость злиться на нее, но сразу же поднимался в ее комнату, доставал старый альбом с вырезками и читал все, что в нем находил. Мне все в этом семействе нравились, и живые, и мертвые, я и не хотел, чтобы между ними и мной черная кошка пробежала. Несчастная Эммелина, пока жива была, о каждом покойнике по стишку сочинила, и мне казалось неправильным, что, когда она умерла, для нее никто того же не сделал, — ну, я попытался придумать хоть пару строк, тужился-тужился, но так ничего у меня и не вышло. Семья поддерживала в комнате Эммелины порядок, все вещи стояли в ней по тем местам, какие она отвела им, пока живая была, а спать в этой комнате никто никогда не спал. Старая леди сама в ней прибиралась, даром что негров в доме было полно, и часто приходила сюда с шитьем и Библию свою по большей части здесь читала.
Да, так вот, насчет гостиной, на окнах ее висели очень красивые занавески — белые, с картинками: замки с увитыми виноградом стенами, скот, спускающийся к водопою. А еще там было старенькое пианино, только, по-моему, в нем вместо струн жестяные сковородки были, и молодые леди очень мило пели под него «Разорвалась былая связь» или исполняли «Битву под Прагой». Во всех прочих комнатах стены были оштукатурены и в большинстве их лежали по полам ковры, а снаружи дом покрывала побелка.
Сам он состоял из двух флигелей, соединенных кровлей и настилом, и иногда в середине дня здесь накрывали стол — место-то было уютное да прохладное. Лучше не придумаешь. А уж как вкусно в этом доме готовили, да и еды было хоть завались!
Глава XVIII
Почему Гарни пришлось скакать за шляпой
Видите ли, в чем дело, полковник Гранджерфорд был джентльменом. Джентльменом с головы до пят, и вся его семья такая была. В нем присутствовало то, что называют породой, а это ценится в мужчине не меньше, чем в лошади, — так говорила сама вдова Дуглас, а никто не поспорил бы с тем, что она — первая аристократка нашего города; да и папаша всегда твердил то же самое, даром что аристократства в нем было примерно столько же, сколько в кошачьем соме. Полковник Гранджерфорд был очень высок и строен, кожу имел смугловато-бледную, нигде ни краснинки; лицо он каждое утро выбривал дочиста, губы у него были тонкие-претонкие и ноздри тоже, а нос длинный; брови густые, глаза — темнее не бывает — сидели в глазницах до того уж глубоких, что казалось, будто они на тебя из пещер смотрят. Лоб у него был широкий, волосы черные и прямые и свисали до самых плеч. Руки длинные, худые, и каждый Божий день он надевал чистую рубашку и полотняный костюм, такой белый, что глазам больно было смотреть; а по воскресеньям облачался в синий фрак с медными пуговицами. Он всегда ходил с тростью из красного дерева с серебряным набалдашником. До шуток-прибауток полковник охотником не был, голоса никогда не повышал. Человеком он был добрым до невероятия — и каждый как-то сразу чувствовал это и понимал, что ему во всем довериться можно. Иногда полковник улыбался и на это приятно было смотреть; но если он выпрямлялся во весь рост, что твой флагшток, а под бровями его начинали посверкивать молнии, то всякому хотелось первым делом залезть на дерево, а уж оттуда выяснять причину грозы. Ставить кого-либо на место ему не приходилось — в присутствии полковника место свое знали все. Общество его каждому было по душе, потому что он словно солнечный свет источал, — я хочу сказать, что рядом с ним погода всегда казалась хорошей. Бывало, конечно, что и тучи собирались, и тогда становилось совсем темно, но всего на полминуты, этого хватало, а после опять целую неделю — тишь да благодать.
Когда он и старая леди спускались утром вниз, все прочие члены семьи вставали и желали им доброго утра и не садились, пока не усядутся старики. Затем Том или Боб подходил к буфету, в котором стоял графин, брал стаканчик, смешивал в нем с водой настоянное на горьких травах вино и подавал стаканчик отцу, и тот держал его в руке, ожидая, когда Том или Боб и себе то же самое намешают, а после сыновья с поклоном произносили: «Наше почтение, сэр, мадам», и старики чуть-чуть склоняли голову и благодарили их, и они выпивали, все трое, а Боб и Том клали в свои стаканчики немного сахару, заливали его большой ложкой воды, капали туда же виски или яблочной водки и отдавали стаканчики мне и Баку, и мы тоже выпивали за здоровье стариков.
Боб был старшим сыном, Том средним — рослые, красивые, широкоплечие мужчины, смуглолицые, с длинными черными волосами и черными глазами. Одевались они, как и старик, в белую холстину и носили широкие панамы.
Еще была мисс Шарлотта, двадцатипятилетняя, высокая, гордая и статная — и очень добрая, когда не сердилась, а уж если рассердится, то взглянет так, что у человека коленки слабеют, этим она в отца удалась. Очень она была красивая.
Да и сестра ее, мисс София, тоже, но та была совсем другой — мягкой, ласковой, ну просто голубка. Ей только-только исполнилось двадцать.
У каждого члена семьи имелся в услужении свой негр — даже у Бака. Мой-то все больше баклуши бил, потому как я не привык, чтобы за меня что-нибудь делали, а вот негру Бака приходилось-таки повертеться.
Вот такой стала к тому времени эта семья, а прежде она была побольше — еще трое сыновей, их всех поубивали, да покойница Эммелина.
Старому джентльмену принадлежало много ферм и больше сотни негров. Временами к нам съезжалась за десять-пятнадцать миль целая толпа народу, все верхом, и гостила по пять, по шесть дней, и тогда рядом с домом, и на реке, и в лесу устраивали пикники с танцами, это днем, а ночами в доме давались балы. По большей части, гости были родичами семьи. Мужчины всегда приезжали с ружьями. Люди они все сплошь были видные собой, благородные, уж вы мне поверьте.
В тех краях жил еще один аристократический род — пять или шесть семейств, носивших, по большей части, фамилию Шепердсоны. Люди они были такие же именитые, высокородные, богатые и благородные, как Гранджерфорды. Шепердсоны и Гранджерфорды пользовались одной и той же пароходной пристанью, стоявшей милях в двух выше нашего дома, так что иногда я, отправившись туда с кучей нашего народу, видел и кучу Шепердсонов, приезжавших к пристани на превосходных лошадях.
Однажды мы с Баком отправились в лес, поохотиться, и вдруг услышали стук копыт. А мы как раз дорогу переходили. Бак говорит:
— Быстро! Бежим в лес!
Мы так и сделали — укрылись в лесу и смотрим сквозь листву. И довольно скоро на дороге показался красивый молодой человек на шедшей рысью лошади — поводья он бросил и сидел прямо, как солдат. Поперек его седельной луки лежало ружье. Я этого человека уже видел раньше. Это был молодой Гарни Шепердсон. И вдруг ружье Бака как бабахнет у меня прямо над ухом и с головы Гарни снесло шляпу. Он подхватил ружье и понесся прямо туда, где мы прятались. Ну, мы его дожидаться не стали, а дали деру. Лес был негустой, поэтому я все оглядывался назад — смотрел, не пора ли мне от пули уворачиваться, — и два раза видел, как Гарни целит в Бака из ружья; а потом он развернулся и поскакал назад, — я полагаю, шляпу искать, но точно сказать не могу, своими глазами не видел. А мы так и неслись во все лопатки до самого дома. Глаза у старого джентльмена, когда он выслушал рассказ Бака, вспыхнули — думаю, больше от радости, — но потом лицо его словно застыло, и он говорит, мягко так:
— Не нравится мне, когда из кустов стреляют. Почему ты не вышел на дорогу, мой мальчик?
— Шепердсоны же не выходят, отец. Они за любое преимущество хватаются.
Мисс Шарлотта, слушая Бака, держала голову высоко, по-королевски, ноздри ее раздувались, глаза сверкали. Старшие братья хмурились, но молчали. А мисс София побледнела, но, правда, когда услышала, что молодой человек не пострадал, румянец на ее щеки вернулся.
