Теофиль Готье - Мадемуазель де Мопен
Женщины, когда вы замечаете, что возлюбленный ласкает вас нежнее обычного, обнимает более страстно, чем всегда, когда он прячет лицо у вас в коленях, а потом, подняв голову, глядит на вас увлажнившимся, блуждающим взглядом; когда наслаждение лишь распаляет его желание, когда он поцелуями заставляет вас умолкнуть, словно боясь услышать ваш голос, — не сомневайтесь: он понятия не имеет о том, что вы здесь; в этот миг он лицезрит свою несбыточную мечту, а вы лишь придаете ей плоть и кровь, исполняете ее роль. Немало горничных насладилось любовью, внушенной королевами. Немало женщин насладилось любовью, внушенной богинями, а весьма заурядная действительность нередко становилась пьедесталом для идеального идола. Вот почему поэты обычно избирают возлюбленных из числа жалких замарашек. Можно десять лет кряду спать с женщиной и так и не увидеть ее ни разу — такое случалось со многими гениальными людьми, чьи связи с низкими или ничтожными женщинами дивили весь свет.
Все мои измены по отношению к Розетте были только в этом роде. Я предавал ее только ради картин и статуй, и она была замешана в этих изменах наравне со мной. На совести у меня нет ни одного телесного предательства, в котором бы я мог себя упрекнуть. В этом смысле я чист, как белые снега Юнгфрау; а все-таки, хотя я ни в кого не влюблен, мне хотелось бы влюбиться. Я не ищу случая, но не огорчусь, если он представится; а если бы он представился, я бы, возможно, и не воспользовался им, ибо в глубине души убежден, что с другой женщиной у меня все было бы точно так же; и пускай уж это будет Розетта, а не другая, поскольку, если отвлечься от женщины, у меня, по крайней мере, остается славный товарищ, остроумный и чарующе безнравственный, и это соображение удерживает меня далеко не в последнюю очередь, ибо, утратив любовницу, я был бы очень огорчен утратой друга.
Глава четвертая
Знаешь ли ты, что вот уже пять месяцев, да, ровно пять, все равно что пять вечностей, минуло с тех пор, как я стал присяжным Селадоном при госпоже Розетте? Это до того прекрасно, что не выразить словами. Никогда бы не подумал, что способен на такое постоянство; держу пари, она тоже. Мы точь-в-точь пара ощипанных голубков, потому что одни голуби способны так нежничать. То-то мы поворковали! То-то нацеловались! А как мы льнули друг к другу в объятиях! Мы жили только друг для друга! Это было трогательно донельзя, и два наших сердечка можно было бы, окружив рамочкой, изобразить в виде орнамента, нанизанные на единый вертел, и охваченные одним и тем же неуемным пламенем.
Пять месяцев мы провели, в сущности, наедине: виделись каждый день, почти каждую ночь и держали дверь на запоре от любых гостей — при одной мысли об этом мурашки бегут по коже! Но нет! К чести несравненной Розетты должен признать, что я даже почти не скучал, и это время наверняка останется самым приятным, какое мне выпало в жизни. По-моему, человека, вовсе не охваченного страстью, невозможно было бы занимать и увеселять усерднее, чем это делала она, а ведь маята и скука, проистекающие от сердечной опустошенности, воистину ужасны! Поначалу свои выдумки она черпала из ума, потом — из сердца, потому что в любви ко мне Розетта доходит до обожания. С каким искусством ловит и раздувает она в пожар каждую искру! Как ловко направляет еле заметные душевные движения! Как обращает томность и вялость в нежную мечтательность! А сколько отыскивает кружных дорожек, чтобы вновь и вновь приманить к себе исчезнувшее вдохновение! Воистину чудеса! И я преклоняюсь перед ее несравненной гениальностью.
Я приходил к ней в отвратительном, угрюмом настроении, я искал ссоры. Не знаю, как это удавалось моей колдунье, но спустя несколько минут она уже понуждала меня рассыпаться в любезностях, к которым я вовсе не был расположен, целовать ей руки и хохотать от всего сердца, несмотря на душившую меня ярость. Кто и когда видывал подобную тиранию? Но при всем искусстве этой женщины наше с ней уединение не может долее продолжаться, и в последние две недели мне довольно-таки часто случалось открывать книги, лежащие на столе, чего я прежде никогда не делал, и прочитывать по нескольку строчек, заполняя паузы в разговоре. Это не укрылось от Розетты: она непритворно всполошилась и велела унести из своего кабинета все книги. Признаться, я сожалею о них, хоть и не смею попросить, чтобы их вернули на место. В другой раз — тревожный симптом! — когда мы сидели с ней, пожаловал один знакомый, и я, вместо того чтобы разъяриться, как это бывало вначале, слегка обрадовался. Я обошелся с ним почти любезно: я поддерживал разговор, в котором Розетта, желая, чтобы этот господин поскорее ушел, почти не участвовала, а когда он откланялся, заметил, что он вовсе не глуп и что общество его весьма приятно. Розетта напомнила мне, что два месяца тому назад я объявил именно этого человека круглым дураком и несноснейшим болтуном на свете, и мне нечего было возразить: я в самом деле так говорил; впрочем, вопреки кажущемуся противоречию, я был прав, потому что в первый раз он прервал упоительное свидание, а во второй — пришел на помощь вялой и затухающей (по моей вине) беседе и избавил меня от необходимости разыгрывать сцену нежности, что было бы мне в тот день весьма обременительно.
Вот таковы наши дела; это печально, особенно в тех случаях, когда один из двоих еще влюблен и безнадежно цепляется за остатки любви, сохранившиеся у другого. Я в большом затруднении. Не любя Розетту, я очень к ней привязан и ни за что не желал бы причинить ей боль. Я хочу как можно дольше поддерживать в ней веру в мою любовь.
Я хочу этого из благодарности за то, что с ней я воспарял высоко над землей, за любовь, которую она дарила мне в обмен на удовольствие. Я буду ее обманывать, но разве блаженный обман не лучше мучительной правды? Ведь у меня никогда не достанет духу сказать ей, что я не люблю. Тщетный призрак любви, которым она тешится, так мил и дорог ей, она так упоенно и порывисто ласкает эту бледную иллюзию, что я не смею ее разрушить; боюсь, однако, как бы в конце концов Розетта не заметила, что это всего лишь химера. Нынче утром у нас был разговор, который я для пущей точности передам в драматургической форме; он внушает мне опасения, что наша связь долго не протянется.
Сцена представляет собой постель Розетты. Сквозь занавески пробивается луч солнца; около десяти утра. Розетта замерла, боясь меня разбудить, ибо голова моя покоится у нее на руке. Время от времени она слегка приподнимается на локте и, затаив дыхание, заглядывает мне в лицо. Я вижу все это сквозь завесу ресниц, ибо проснулся уже час назад. Мехельнские кружева, которыми обшит ворот ее сорочки, разорваны в клочья: ночь была бурной; волосы Розетты беспорядочно выбиваются из-под чепчика. Она прелестна, как только может быть прелестна женщина, которую вы не любите и с которой спите.
Розетта (заметив, что я уже не сплю). Ах, вы гадкий, соня!
Я (зевая). А-ааа!
Розетта. Не смейте так зевать, не то я целую неделю не буду вас целовать.
Я. Уф!
Розетта. Сдается мне, сударь, вы не слишком нуждаетесь в моих поцелуях?
Я. Да нет, отчего же.
Розетта. С какой непринужденностью вы это говорите! Ну, ладно; можете рассчитывать, что с нынешнего дня я ровно неделю не коснусь вас даже краешком губ. Сегодня вторник, итак, до следующего вторника.
Я. Полноте!
Розетта. Что значит «полноте»?
Я. Это значит «полноте». Ты поцелуешь меня еще до вечера, или я умру.
Розетта. Умрете! Какой фат! Сударь, я вас избаловала.
Я. Ну, не умру. И я не фат, и ты меня не избаловала, совсем наоборот. Прежде всего, избавь меня от этого «сударь»; ты довольно со мной знакома, чтобы звать по имени и на ты.
Розетта. Я тебя избаловала, д'Альбер!
Я. Ладно. А теперь подставь-ка губы.
Розетта. Нет, в будущий вторник.
Я. Да будет тебе! Что ж, нам теперь ласкать друг друга, не выпуская из рук календаря? Для этого мы оба слишком молоды. Ну, давай сюда губы, моя инфанта, а не то я из-за тебя сверну себе шею набок.
Розетта. Ни за что.
Я. А, милочка, вам угодно, чтобы над вами учинили насилие. Черт побери, будет вам насилие! Сие не представляем никакого труда, хоть, быть может, вы еще не испытали этого на себе.
Розетта. Каков наглец!
Я. Заметь, красавица моя, из чистой любезности я все-таки прибавил «быть может», и это весьма учтиво с моей стороны. Но мы отклонились от темы. Нагни голову. Ну, что за фокусы, моя любимая султанша? Что это у нас за угрюмая гримаска? Мне больше нравится целовать улыбчивые губки, чем надутые.
Розетта (наклонясь, чтобы меня поцеловать). И ты еще хочешь, чтобы я улыбалась? А сам говоришь мне такие грубости.
Я. На самом деле я хочу говорить тебе только нежности. С чего ты взяла, что я говорю тебе грубости?
Розетта. Но вы в самом деле мне грубите.
Я. Ты принимаешь за грубости ничего не значащие шутки.
