Виктор Гюго - Отверженные
Он застыл на одном месте, как соляной столб{47}, и не двигался. Прошло несколько секунд. Дверь была распахнута настежь. Он рискнул заглянуть в комнату. Там все было тихо. Он напряг слух. Во всем доме ничего не шевелилось. Скрип ржавой петли не разбудил никого.
Первая опасность миновала, но внутри его царило смятение. Это, однако, не остановило его. Даже считая себя погибшим, он не отступил. Он думал лишь о том, как бы скорее завершить задуманное. Он сделал шаг и переступил порог. В комнате царило глубокое спокойствие. Тут и там виднелись неясные очертания предметов, бывших днем бумагами, разбросанными по столу, раскрытыми фолиантами, кипами книг, нагроможденных на табурете, креслом, с положенным на нем платьем, молитвенным стулом, но в настоящий момент представлявшимися темными фигурами с белыми пятнами. Жан Вальжан пробирался осторожно, стараясь не задеть мебель. Из глубины комнаты до него доходило ровное и спокойное дыхание епископа.
Он вдруг остановился перед постелью. Он очутился перед ней быстрее, чем ожидал.
Природа иногда очень вовремя добавляет свои эффекты и проявления к нашим поступкам, как бы желая подтолкнуть нас к размышлениям. Около получаса небо было подернуто тучами. Но в ту минуту, когда Жан Вальжан остановился перед постелью, туча, как нарочно, рассеялась, и луч месяца, пролегая по узкому окну, осветил бледное лицо епископа. Он спал безмятежно.
Вследствие холодных ночей, свойственных этому времени года в Нижних Альпах, епископ ложился в постель почти одетый, и темные рукава шерстяной фуфайки закрывали его руки до кистей. Запрокинутая назад голова лежала в позе отдохновения на подушке, и поверх одеяла свесилась украшенная епископским перстнем рука, раскрывавшаяся для стольких добрых дел и святых милостыней. Все лицо его дышало неопределенным выражением спокойствия, надежды и мира. Оно было более чем улыбающееся — оно сияло. На челе его покоилась лучезарная ясность, отблеск невидимого света. Душа праведника во время сна созерцает таинственное небо.
На лице епископа отражалось это небо.
Но в то же время это сияние шло изнутри, — небо было и в епископе.
Этим небом была его совесть.
В ту минуту, когда луч месяца, так сказать, соприкоснулся с этим внутренним светом, спящий епископ предстал окруженный сиянием. Сияние это было кроткое и как бы подернутое прозрачной мглой. Луна, спящая природа, дремлющий сад, безмолвный дом, время и тишина придавали какую-то особенную торжественность отдыху этого человека и окружали мягким и величавым ореолом эти седины, эти сомкнутые веки, это лицо, где все было надеждой и доверием, эту старческую голову и детский сон.
В этом бессознательном величии было действительно что-то неземное.
Жан Вальжан стоял в тени, держа в руке свой железный подсвечник, и смотрел, ошеломленный, неподвижный, на сияющего старика. Он не видел никогда ничего подобного. Эта доверчивость пугала его. Какое зрелище нравственного мира может сравняться величественностью со следующей картиной: нечистая и встревоженная совесть, стоящая на пороге к дурному поступку, созерцает сон праведника.
Этот сон в таком уединении и в таком соседстве заключал в себе что-то необычайное, и это смутно, но неотступно ощущал Жан Вальжан.
Никто не мог бы определить, что происходило в нем, даже он сам. Для того чтобы попытаться отдать себе отчет в этом, надо представить себе сопоставление всего самого грубого и самого нежного. Даже на лице его трудно было бы прочесть что-нибудь определенное. На нем было какое-то растерянное изумление. Он смотрел, вот и все. Но каковы были его мысли? Невозможно было отгадать. Очевидно было то, что он взволнован и встревожен. Но какого характера было это волнение? Глаза его не отрывались от старика. Единственное, что ясно отражалось на его лице и в его позе, было странное колебание. Можно было предположить, что он колеблется между двумя безднами: той, где гибель, и той — где спасение. Он был одинаково готов размозжить этот череп и поцеловать эту руку.
Через несколько мгновений он медленно поднес руку к голове и снял шапку, после чего рука его так же медленно опустилась, и Жан Вальжан впал снова в созерцание, держа в левой руке картуз, в правой — кистень, между тем как волосы щетинились на остриженной голове.
Епископ продолжал покоиться тихим сном под страшным взором.
Отблеск луны ясно очерчивал распятие над камином, простиравшее к обоим свои длани, с благословением для одного, с прощением для другого. Вдруг Жан Вальжан нахлобучил на лоб шапку и быстро, не глядя на епископа, зашагал вдоль постели, прямо к шкафчику, находившемуся у изголовья. Он поднял подсвечник, как бы решив сломать замок, но ключ торчал в дверце, и он отворил ее; первая вещь, бросившаяся ему в глаза, была корзина с серебром; он взял ее, пересек комнату крупными шагами, без всяких предосторожностей и не обращая внимания на шум, достиг двери, вернулся в молельную, открыл окно, схватил свою палку, перемахнул через подоконник, сунул серебро в свой ранец, бросил корзину, пробежал через сад, перелез через забор, как тигр, и убежал.
XII. Епископ за работой
На следующий день, на восходе солнца, епископ прогуливался по саду. Мадам Маглуар прибежала к нему в тревоге.
— Ваше преосвященство, ваше преосвященство, — восклицала она, — не знаете ли, куда девалась корзина с серебром?
— Знаю, — ответил епископ.
— Слава тебе господи! — возразила она. — Я не знала, куда она запропастилась.
Епископ поднял корзину с клумбы. Он подал ее мадам Маглуар.
— Вот она.
— Но ведь она пустая, а где же серебро?
— Гм… — отозвался епископ. — Вы хотите знать, где серебро? Я этого не знаю.
— Господи боже мой! Оно украдено! Его украл вчерашний человек.
В один миг, со своей обычной расторопностью, мадам Маглуар сбегала в молельную, заглянула в альков и возвратилась к епископу. Епископ нагнулся и со вздохом разглядывал куст кохлеарий, сломанный падением корзины. Он поднял голову, услышав вопль мадам Маглуар.
— Ваше преосвященство, он ушел, а серебро украдено!
Восклицая таким образом, она повела глазами и заметила в углу забора следы побега. Верхняя доска была отодрана.
— Глядите: он перелез тут. Он перебрался в переулок Кошфиле. Экая напасть! Он украл наше серебро.
Епископ стоял с минуту молча, затем, подняв задумчивый взор, он кротко сказал мадам Маглуар:
— Однако прежде всего надо еще спросить, наше ли было серебро?
Мадам Маглуар растерялась. Повисло молчание, после которого епископ продолжал:.
— Мадам Маглуар, я давно неправильно держал у себя это серебро. Оно принадлежит бедным. А кто этот человек? Очевидно, бедный.
— Господи Иисусе! — возразила мадам Маглуар. — Дело не во мне и не в барышне. А в вас, ваше преосвященство. Чем вы будете теперь кушать?
— Разве нет оловянных приборов? — спросил епископ с удивлением.
Мадам Маглуар пожала плечами:
— У олова запах.
— В таком случае есть железные приборы.
Мадам Маглуар сделала выразительную гримасу.
— У железа привкус.
— Обзаведемся деревянными приборами.
Немного времени спустя он сел завтракать за тот же стол, за которым накануне сидел Жан Вальжан. Завтракая, преосвященный Бьенвеню шутливо доказывал своей сестре, не говорившей ни слова, и мадам Маглуар, ворчавшей себе под нос, что не нужно ни ложек, ни вилок, даже деревянных, для того, чтобы макать хлеб в молоко.
— Кому же в голову может прийти сажать с собой за стол такого сорта людей! — бормотала про себя мадам Маглуар, суетясь по хозяйству. — И уложить его спать рядом с собой! Счастье, что ограничился воровством, могло случиться и хуже! О господи! Страх разбирает при одной мысли об этом!
Брат и сестра собирались встать из-за стола, когда в дверях раздался стук.
— Войдите, — отозвался епископ.
Дверь отворилась. Странная и возбужденная группа людей показалась на пороге. Три человека держали за ворот четвертого. Трое людей были жандармы, четвертым был Жан Вальжан.
Жандармский бригадир, по-видимому, начальник остальных, стоял в дверях. Он вошел и, приближаясь к епископу, приложился к козырьку.
— Ваше преосвященство, — сказал он.
При этом слове Жан Вальжан, стоявший понуро, поднял голову с изумлением.
— Его преосвященство! — пробормотал он. — Следовательно, он не кюре.
— Молчи! — крикнул один из жандармов. — Это преосвященный епископ.
Епископ приблизился со всей живостью, какую дозволял ему преклонный возраст.
— Ах, это вы, — сказал он, глядя на Жана Вальжана. — Очень рад вас видеть. Послушайте, однако, я ведь подарил вам подсвечники, они серебряные, как и остальное, и продажей всего вы могли бы выручить до двухсот франков. Отчего вы не взяли их вместе с приборами?
