Мэв Бинчи - Лилобус
- Ну, я и молчал… до сих пор.
- Вот так, если хочешь, и выйди из игры. Скажи, что теперь ты вместе с другими ребятами. Никаких обид, пожали руки, выпили по пиву, и все.
- Барт, ты просто не представляешь…
- Пойми, ты для них - крутой парень, всего пару раз у тебя сдали нервы. Ты не пытался их учить жизни, не спрашивал, куда они девают свои деньги. Они думают, что ты свой человек, и скорей всего решат, что тебе предложили работу повыгодней.
- Они что, обо мне такого высокого мнения? Это вряд ли.
- Они явно о тебе очень высокого мнения, раз посвящают во все дела. Нет, уйди от них как пришел: без лишних слов, без объяснений – скажи только то, что они имеют право знать. Что теперь ты с другой командой.
Барт рассуждает о командах, объясняет, что говорить этим гангстерам - светопреставление какое-то.
- Я не знаю… я так не смогу.
- Ты смог с ними связаться, это было куда сложнее.
- А надо возвращать им деньги?
- Возвращать им что?
- Мою долю – ну, если я выхожу из дела.
- Твоя доля… а что-то осталось?
- Конечно, я ничего не тратил, на случай… то есть… вдруг полиция узнает и все такое, и по суду велели бы вернуть.
- Где деньги?
- У меня в комнате наверху.
- В Дублине?
- Нет, у нас дома. Под кроватью.
- Да ты шутишь.
- Барт, а куда еще мне их было девать? Я вожу их с собой в пакете с одеждой – домой и обратно.
- А сколько всего эта твоя доля?
- Кажется, примерно четыре тысячи двести фунтов, - сказал Кев, потупив взгляд.
В конце концов он поднял голову и увидел, что Барт гордо улыбается.
- Это просто перст Божий! – произнес Барт. Кев ни за что бы так ни решил; несмотря на то, что его отношения с Господом стали крайне неопределенными и безличными, он не мог бы помыслить, что Всевышнего радует такое количество краденых денег, возникших под кроватью в Ратдуне.
- Это решает все наши проблемы! - заявил Барт. – Когда наш Ромео увлекся Маэллой, ложка дегтя была только в одном: мы не знали, хватит ли средств, чтобы соорудить пристройку в задней части дома. Иначе тесновато станет, маловато будет места для всех, и мы решили: пристройка – это то, что надо. Смекаешь?
Кев нервно кивнул.
- Но мы с Редом боялись, что у тебя проблемы с деньгами, и не торопились брать кредит. А ты, оказывается, миллионер. Теперь можно взяться за дело, и если ты хотел бы внести лепту…
- Да, конечно, но если я уйду из банды, мне нужно вернуть свою долю или нет?
- Да какой из тебя к черту преступник! – зарычал Барт. – Они тогда тут же поймут, что ты сопляк. Считай это своей зарплатой, своей частью сделки. Вот тупица, ты будто нашел работу получше, и если тебе совестно, это еще не повод им что-то выплачивать, так?
- Так.
- И нету возможности вернуть деньги тем, кто привозил ковры, монтировал унитазы, или покупал микроволновые печи…
- Печи – на этих выходных, я тут не при чем.
- Видишь? – по мнению Барта, аргумент был в его пользу. – И как ты потратишь свою долю? Строительство родного очага разве не самый лучший вариант?
Кев был потрясен. Никаких обвинений, нравоучений и осуждения. Лишь конкретный, практический совет - будто он хорошо представлял, что за люди Дэфф и Пеликан. Ведь если подумать, именно так и следовало поступить. И можно будет распрощаться с ними навсегда.
- Я тебе, Барт, все сегодня же и отдам, - сказал он с радостью. – А как мы объясним, где это взяли? Ну, если кто спросит?
- Ты часть оставь себе, положи на счет в банке, а говорить никому ничего не надо – как и раньше. В понедельник позовем строителей. Обычное дело: простаки деревенские, хранят деньги в бумажном пакете под кроватью. Они только рады будут – ни тебе налогов, ничего.
Кев был в шоке. Святой Барт - знаток черного рынка.
- Благодаря твоему очень щедрому пожертвованию мы соорудим большую пристройку, и если Маэлла нарожает кучу маленьких Кеннеди, всем хватит места.
В реку с моста упал камень, но Кев Кеннеди даже не вздрогнул, и зрачки его не расширились от страха.
Руперт
Он купил пакетик мятных леденцов: на той неделе Джуди Хикки ему попеняла, что от него несет чесноком - ей, конечно, нравятся разные запахи растительного происхождения, но вовсе не хочется три часа сидеть рядом с чесночной губкой в тесном мини-автобусе. Чудная она, эта Джуди. Если бы он с ней в Дублине познакомился, ни за что бы не подумал, что она из Ратдуна – совсем она из другого теста. Как-то он обмолвился об этом, и Джуди ответила: посмотрел бы на себя. Худой, бледный, рафинированный юноша-протестант – таких у нас разве встретишь?
Но Джуди не права: в Западной Ирландии полно протестантов. Они такая же неотъемлемая часть любого города, как холмы, таксофонные будки и небольшие, уютные церкви, где почти нет прихожан, и которые кажутся еще меньше рядом с нарядными католическими соборами, где яблоку негде упасть. Но что толку объяснять ей, что она сама – темнокожая почти цыганка, живущая во флигеле у ворот неподалеку от Большого дома, которая выращивает травы и работает по будням в дублинской лавке здоровья, - куда большая экзотика. В средние века – о чем он сказал ей однажды – ее бы сразу, без лишних вопросов сочли бы за ведьму и сожгли на костре. Джуди мрачно ответила, что если учесть, куда страна катится, такое вполне может случиться и в наши дни, так что не стоит шутить на эту тему.
От него несло чесноком, потому что он очень хорошо пообедал в ресторане. Так всегда бывало по пятницам: он вернется домой лишь ближе к ночи в воскресенье, когда и на ужин времени не останется, поэтому только в пятницу у них была возможность пообедать в ресторане и как-то компенсировать упущенный отдых на выходных. Конечно, есть и другие дни недели, но в будни все несколько иначе: на следующий день надо на работу, и главное, на выходных будто времени больше – и настроение другое, словно ждешь чего-то особенного. Ему было ужасно жаль уезжать на выходные из Дублина, и страшно не хотелось отправляться домой на «Лилобусе».
Руперт ни разу в жизни не спорил с отцом. И мог припомнить лишь три случая, когда выразил несогласие с мамой. Это было еще в ту пору, когда он учился в частной школе, и она трижды обращалась к директору с письменной просьбой удостовериться, что в спальнях проветривают как следует. Он один так общался с родителями. Все остальные, кого он знал, обижались и прощали, любили, ненавидели, кричали и ругались, или горой стояли за своих. И ни у кого на свете не было таких вежливых, учтивых и отстраненных отношений, основанных исключительно на чувстве долга - и столько ярости в душе, при полной невозможности ее выплеснуть.
На самом деле, он им совершенно не нужен – вот в чем все дело, думал Руперт; и они ему не нужны, хотя он желает им всего самого доброго. Тогда зачем вечно притворяться? И ему, и всем от этого только хуже. Руперту казалось, что ему даже трудней, чем родителям – все-таки они уже доживают свой век, а он жить еще не начал, и при таких обстоятельствах, не начнет.
Когда Руперт решил бросить юридический факультет, никто ему не перечил. Он стажировался в одной дублинской фирме, ходил на лекции в Юридическом обществе и одновременно учился в Тринити-колледже. Нагрузку неподъемной не назовешь – многие легко с ней справлялись, но Руперт даже не попытался взяться за учебу. Ни в одном из учебных заведений. Как ни странно, больше всего ему нравилась работа в офисе. Он с превеликим удовольствием исполнял обязанности клерка – хотя по мнению Ди Берк, которая сейчас там проходит практику, работа жутко нудная. В Тринити у Руперта друзей почти не было, что его удивляло, ведь в школе он запросто сходился с людьми. Однако в университете атмосфера была совсем иная, и он оказался оторван от студенческой жизни.
Провалив экзамены за первый курс, он ехал на выходные домой с тяжелым сердцем. Он не пытался оправдываться - просто извинился как перед доброжелательными, но посторонними людьми; отец его выслушал как доброжелательного, но постороннего человека. Они с отцом сидели по разные стороны стола, a мама смотрела то направо, то налево - на того, кто говорил.
Руперт сказал, что родители зря потратили на него столько денег, что он позорит отца и его профессиональную репутацию. Отец отмахнулся: помилуйте, студенты часто не справляются с нагрузкой на первом курсе, нет причин для беспокойства; ряд величайших адвокатов признавались, что не отличались прилежанием в учебе. Не нужно жалеть ни о чем, это неизбежные издержки взросления и привыкания к свободе. В следующем году будем посерьезнее, возьмемся за ум, за учебу, верно?
До позднего вечера Руперт объяснял им, что не чувствует себя в своей тарелке. Что не об этом мечтает. Он сомневался, что увлечется профессией, когда работал у отца; и без удовольствия работал в той дублинской фирме, где проходил стажировку - ему нравились только отдельные рутинные моменты. У него не возникало интереса ни к юриспруденции, ни к судопроизводству. Очень жаль, что так вышло, но лучше прояснить все сейчас, чем откладывать на потом, разве нет? Они согласились: да, так разумней. И спросили, что же именно ему по душе. Он толком ответить не мог; он был так уверен, что ему понравится учиться в Тринити на юридическом, что ни о чем другом не думал. Его интересуют дома, интерьеры. Так разве сложно поступить в архитектурный? Но он не хочет учиться на архитектора, и вряд ли захочет, с отчаянием объяснял Руперт. Он лучше поищет работу. Понять этого родители не могли: им казалось, что без корочки Руперт никуда не устроится. Когда его приняли на должность младшего помощника в каком-то агентстве, они сказали, что если там ему нравится, то они рады за него; как всегда, никакого недовольства, лишь вежливый интерес посторонних людей.
