Сельма Лагерлёф - Иерусалим
Хальвор продолжал молчать, а Хелльгум, разгорячась, говорил дальше:
— Ты сам знаешь, Хальвор, что если кто-нибудь хочет совершить что-то великое, то приходит к другим и просит у них помощи. Ты вот не можешь справиться один с имением; если бы ты захотел устроить фабрику, тебе понадобилось бы много акционеров, а подумай, сколько рабочих тебе пришлось бы нанять, если бы ты задумал построить железную дорогу?
— Но труднее всего вести христианскую жизнь, а ты хочешь вести ее один, без помощи ближних? Или ты, может быть, даже и не пытался, зная заранее, что тебе это не удастся?
— Единственные, кто нашел праведный путь — это мои единомышленники, живущие в Чикаго. Наше общество — это новый истинный Иерусалим, спустившийся к нам с небес. Ты можешь узнать это по тому, что на нас, как и на первых христиан, снизошла благодать Духа Господня. Одни из нас слышат глас Божий, другие обладают даром предвидения, а третьи исцеляют больных.
— Ты можешь исцелять больных? — быстро перебил его Хальвор.
— Да, — ответил Хелльгум, — но я могу исцелять только тех, кто верит мне.
— Трудно верить во что-нибудь другое, кроме того, чему нас научили в детстве, — задумчиво сказал Хальвор.
— А я тебе говорю, Хальвор, что скоро и ты поможешь нам положить начало новому Иерусалиму, — сказал Хелльгум.
После этого оба замолчали, и скоро Карин услышала, что Хелльгум простился и ушел.
Немного спустя Хальвор вошел к Карин. Увидев, что она сидит около открытого окна, он спросил:
— Ты, наверное, слышала, что говорил Хелльгум?
— Да, — ответила жена.
— А ты слышала, как он сказал, что может исцелять тех, кто верит ему?
Карин слегка покраснела: то, что говорил Хелльгум, понравилось ей больше всех других учений, которых она наслушалась за лето, именно практической стороной дела. Тут была деятельная работа, а не какие-то абстрактные чувства. Но она не хотела в этом сознаться; Карин решила не иметь больше никакого дела с проповедниками.
— Я хочу верить только в то, во что верил отец, — сказала она.
Несколько недель спустя Карин сидела в той же комнате. Наступила уже осень, ветер шумел вокруг дома, а в очаге весело пылал огонь. В комнате никого не было, кроме ее годовалой дочки, которая только что начала ходить. Ребенок играл, сидя у ног матери.
В то время, как Карин так сидела, отворилась дверь и вошел высокий, смуглый человек. У него были волнистые волосы, проницательные глаза и большие, жилистые руки кузнеца. Прежде чем он произнес хоть слово, Карин догадалась, что это Хелльгум.
Поздоровавшись, он спросил о Хальворе, но крестьянка сказала, что тот уехал на собрание и скоро должен вернуться.
Хелльгум сел; он не произносил ни слова, но время от времени бросал быстрый взгляд на Карин.
— Я слышал, что ты больна, — сказал он, наконец.
— Да, — ответила Карин, — вот уже полгода, как у меня отнялись ноги.
— Я пришел помолиться вместе с тобой, — сказал проповедник.
Карин не ответила, она закрыла глаза и замкнулась в себе.
— Ты, может быть, слышала, что я обладаю даром исцелять больных?
Карин открыла глаза и недоверчиво взглянула на него.
— Благодарю вас, что вы подумали обо мне, но это ни к чему. Я не так-то легко меняю свою веру, — сказала она.
— Но возможно, Господь, несмотря на это, поможет тебе, потому что ты всегда стремилась вести праведную жизнь, — сказал он.
— Ах, я не пользуюсь настолько милостью Божьей, чтобы Он помог мне.
Оба помолчали, потом Хелльгум спросил:
— Ты никогда не думала о том, за что тебе это испытание?
Карин ничего не ответила; она, по-видимому, снова ушла в себя.
— Внутренний голос говорит мне, что Господь совершил это, чтобы еще больше прославить имя Свое, — сказал Хелльгум.
Карин рассердилась, услышав это. Яркие пятна выступили у нее на щеках, она находила со стороны Хелльгума безмерной гордыней думать, что Господь наслал на нее болезнь, чтобы дать ему возможность совершить чудо.
Проповедник встал, подошел к Карин и положив руку ей на голову, спросил:
— Хочешь, чтобы я помолился за тебя?
В ту же минуту Карин почувствовала, как волна жизни и здоровья пробежала по ее телу, но ее так раздражала назойливость Хелльгума, что она быстро отдернула голову и подняла руку, как бы желая ударить его; от гнева она не находила слов.
Хелльгум отошел к двери.
— Не следует отталкивать то, что посылает Господь, — сказал он.
— Нет, — ответила Карин, — все, посылаемое Господом, должно быть принято.
— Говорю тебе, сегодня же ты будешь исцелена, — сказал Хелльгум.
Карин ничего не ответила.
— Вспомни обо мне, когда это случится, — сказал он, уходя.
Карин сидела, выпрямившись в своем кресле, румянец еще долго горел на ее щеках — так сильно она была раздражена.
«Неужели меня нельзя оставить в покое в моем собственном доме, — думала она. — Просто ужас, сколько людей думает, что они призваны Господом».
Вдруг Карин увидела, что ее маленькая дочка заметила пылающий огонь, радостно вскрикнула и заковыляла к очагу, то ползком, то опять вставая на ножки.
Карин звала ее назад, но девочка не слушалась; она несколько раз падала, но, наконец, добралась до камня, на котором был разведен огонь.
— Боже, Боже, помоги мне! — воскликнула Карин.
Она начала громко кричать, хотя знала, что поблизости никого нет.
Девочка радостно тянулась к огню, как вдруг горящая головешка упала прямо на ее желтое платьице.
Карин вдруг вскочила на ноги и, бросившись к очагу, схватила ребенка.
Только после того, как она стряхнула с платьица все искры, осмотрела ребенка и убедилась, что девочка невредима, Карин сообразила, что случилось. Она твердо держалась на ногах и снова двигалась, как здоровая!
Карин была потрясена до глубины души и испытывала величайшее счастье.
Она почувствовала себя под особой защитой и милостью Господней, ведь Он послал ей в дом святого человека, чтобы исцелить ее.
В эти дни Хелльгум часто простаивал у избушки Ингмара-сильного, любуясь открывающимся видом. Окрестности с каждым днем становились все красивее. Земля пожелтела, а листья на деревьях горели, как огонь, или сверкали, как золото. Там и сям виднелись рощи, вершины которых переливались, как волны расплавленного золота. Всюду на холмах, покрытых елями, мелькали желтые пятна лиственных деревьев.
Эти, обычно невзрачные, северные деревца теперь пылали в своем осеннем уборе, подобно тому, как бедные серые избушки кажутся красивыми и уютными, когда в них горит огонь. Все было такое желтое и сверкающее, словно только что явилось с самого солнца.
Глядя на все это, Хелльгум мечтал о времени, когда Господь озарит эту страну своей милостью, и все слова, посеянные им этим летом, дадут богатую жатву любви и справедливости.
И вот однажды вечером пришел Хальвор и пригласил его с Анной-Лизой в Ингмарсгорд.
Когда они вошли во двор, то увидели, что он чисто прибран. Сухие листья, опавшие с берез, были сметены, а земледельческие орудия и телеги, загромождавшие двор, были убраны.
«Они, похоже, ждут много гостей», — подумала Анна-Лиза.
Хальвор в это время отворил двери в дом. В комнате было много народу, все торжественно сидели на скамьях и, казалось, кого-то ждали. Заглянув в дом, Хелльгум увидел лица самых уважаемых в приходе людей.
Тут были Льюнг Бьорн и его жена Мерта Ингмарсон, а также Колос Гуннар с женой. Потом он увидел Кристера Ларсона и Израэля Томассона с женами, также из семьи Ингмарсонов. Тут был еще Хок Маттс Эриксон, его сын Габриэль, дочь бургомистра Гунхильда и многие другие. Всего было человек двадцать.
После того как Хелльгум и Анна-Лиза обошли всех и поздоровались, Тимс Хальвор сказал:
— Здесь собрались все, кто задумался над словами Хелльгума, услышанными от него этим летом. Большинство из нас принадлежит к старинному роду, члены которого всегда стремились идти по Божьему пути, и если Хелльгум может нам в этом помочь, то мы последуем за ним.
На следующий день в приходе разнеслась новость, что в Ингмарсгорде основали новую секту, члены которой утверждают, что только они познали истинное христианство.
VII
Следующей весной, когда снег уже растаял, Ингмар и Ингмар-сильный вернулись в деревню, чтобы пустить в ход лесопильню. Всю зиму провели они в лесу за выжиганием угля и рубкой леса. Когда они спустились теперь в равнину, Ингмару казалось, что он медведь, вылезший из своей берлоги. Он отвык от яркого солнечного света и щурил глаза, словно не вынося его блеска. Человеческие голоса были для него как шум водопада, а доносящийся с улицы гомон заставлял болезненно морщиться. И в то же время Ингмар чувствовал себя необыкновенно счастливым, но не выказывал этого ни жестами, ни (упаси Боже!) походкой. Он чувствовал себя молодым, как свежие побеги на березках.
