Герман Гессе - Нарцисс и Златоуст
Эти мгновения, когда он, казалось, прозревал основные формы и законы, по которым складывались ее характер, душа и тело, часто возбуждали в Златоусте желание как-то удержать и воссоздать этот образ, и он попытался на нескольких листах, хранимых им в глубокой тайне, набросать пером по памяти очертания ее головы, линию бровей, руку или колено.
С Юлией отношения несколько усложнились. Она явно чуяла волны любви, в которых плавала ее старшая сестра, и все ее помыслы, исполненные любопытства и страсти, были устремлены к этому раю, хотя ее своенравный рассудок этому противился. Со Златоустом она старалась быть подчеркнуто холодной и сдержанной, но, забывшись, могла наблюдать за ним с восхищением и чувственным любопытством. С Лидией она часто бывала очень нежна, порой забиралась к ней в постель и с затаенной жадностью впитывала в себя близость любви и пола, нарочно касаясь запретных и желанных мест. Затем почти в оскорбительной форме она давала понять, что знает о тайных похождениях Лидии и презирает их. Дразня и мешая, металось прекрасное и капризное дитя между влюбленными, жадно упивалось в мечтах их тайной, то разыгрывая из себя невинность, то обнаруживая опасную осведомленность; из ребенка она быстро превратилась в существо с диктаторскими замашками. Лидия страдала от этого больше, чем Златоуст, который и видел-то младшую в основном за столом. От Лидии не ускользнуло и то, что Златоуст неравнодушен к прелестной Юлии, порой она замечала, как его оценивающий взгляд наслаждается ее красотой. Лидия не смела раскрыть рта, все так усложнилось, стало таким опасным, Юлию ни в коем случае нельзя было расстраивать и обижать; ах, в любой день и в любой час тайну их любви могли раскрыть, их трудному, тревожному счастью могли положить конец, быть может ужасный.
Иногда Златоуст и сам удивлялся, что давно не сбежал отсюда. Жить так, как он сейчас жил, было трудно: быть любимым, но не иметь надежды ни на дозволенное и продолжительное счастье, ни на легкий успех, к которому он уже привык в своих любовных похождениях; жить с вечно распаленными, неутоленными желаниями, к тому же в постоянной опасности. Почему он остался здесь и терпит все это, эти запутанные отношения и чувства? Разве эти переживания, чувства и муки совести не для тех, кто привык к оседлой жизни, кто не ведая тревог сидит в теплой комнате? Разве он, человек без дома и без претензий, не имеет права уклониться от этих нежностей и сложностей и посмеяться над ними? Да, такое право у него есть, и он был глупцом, пытаясь найти здесь нечто вроде родного угла и расплачиваясь за это такой болью и таким душевным смятением. И все же он делал это и страдал, страдал в охотку и втайне был счастлив. Любить так было глупо и тяжело, непросто и утомительно, но это было чудесно. Чудесна была сумрачно-прекрасная печаль этой любви, ее несуразность и безнадежность; прекрасны были эти тревожные ночи без сна; все было чудесно, достойно восхищения — и страдальчески поджатые губы Лидии, и нотки безнадежности и покорности в ее голосе, когда она говорила о своей любви и тревогах. Всего за несколько недель на юном лице Лидии появилась и стала привычной эта печать страдания, которую ему очень хотелось запечатлеть пером на бумаге, и он чувствовал: в эти недели он и сам стал много старше, не умнее, но опытнее, не счастливее, но все же зрелее и душевно богаче. Он больше не был мальчиком.
— Ты не должен печалиться из-за меня, — сказала ему Лидия своим мягким, отрешенным голосом. — Я хочу только одного — чтобы ты был весел и счастлив. Прости, я виновата в твоей печали, я заразила тебя своим страхом и своей скорбью. По ночам мне снятся такие странные сны: будто иду я по пустыне, такой огромной и такой мрачной, что и сказать нельзя, и я все иду и иду по ней и ищу тебя, но тебя там нет, и я знаю, что ты для меня потерян и что я всегда буду идти вот так, одна. Потом, проснувшись, я думаю: как хорошо, как славно, что он еще здесь и что я могу его видеть, быть может, еще несколько недель или дней, но он пока здесь!
Однажды утром Златоуст проснулся с рассветом и остался в постели, погруженный в свои мысли, бессвязные сновидения еще витали вокруг него. Ему снились мать и Нарцисс, эти образы он видел еще отчетливо. Когда он стряхнул с себя остатки сна, ему бросился в глаза какой-то особенный свет, какое-то необычное сияние, проникавшее сквозь маленькое окошко. Он вскочил, подбежал к окну и увидел, что карниз, крыша конюшни, ворота и все вокруг было покрыто первым снегом и отливало синеватой белизной. Разлад между душевным смятением и тихой покорностью зимнего пейзажа ошеломил его: как спокойно и смиренно подчинялись солнцу, ветру, дождю, засухе и снегу нива и лес, холм и луг, с каким достоинством и тихой скорбью несли свою зимнюю ношу клены и ясени! Вот если бы стать таким, как они, научиться у них терпению! В задумчивости он вышел во двор, прошелся по снегу и пощупал его руками, направился к саду и через занесенный снегом забор увидел пригнувшиеся к земле кусты роз.
На завтрак подали мучной суп, все говорили о первом снеге, все — и барышни тоже — уже побывали во дворе. Снег в этом году выпал поздно, уже приближалось Рождество. Рыцарь рассказывал о южных землях, где не бывает снега. Но то, что сделало этот первый зимний день незабываемым для Златоуста, случилось позже, глубокой ночью.
Сестры в этот день поссорились, о чем Златоуст не знал. Ночью, когда стемнело и все в доме затихло, к нему по обыкновению пришла Лидия, забралась в постель и прижалась головой к его груди, чтобы услышать, как бьется его сердце, и утешиться близостью любимого. Она была грустна и растерянна, она боялась, что Юлия выдаст ее, но не решалась рассказать ему, чтобы не огорчить. Она тихо лежала, приникнув к его груди, слушала его ласковый шепот и чувствовала на своих волосах его руку.
Внезапно — прошло еще не так много времени — она страшно испугалась и, широко раскрыв глаза, села на постели. Златоуст испугался не меньше ее, когда увидел, как открывается дверь и появляется какая-то фигура, которую он в страхе не сразу узнал. Только когда она подошла к самой кровати и наклонилась над ней, он с замиранием сердца узнал Юлию. Она сбросила халат, надетый на ночную рубашку, и уронила его на пол. С отчаянным криком, будто ее ударили кинжалом, Лидия снова рухнула в постель и прижалась к Златоусту.
С ноткой иронии и злорадства, но неуверенно Юлия сказала:
— Мне не нравится, когда я остаюсь одна в спальне. Или вы берете меня к себе и мы будем лежать втроем, или я пойду и разбужу отца.
— В таком случае иди сюда, — сказал Златоуст и откинул одеяло. — Ты застудишь ноги.
Она забралась в постель, и ему с трудом удалось освободить на узком ложе немного места и для нее, так как Лидия зарылась лицом в подушку и лежала без движения. Наконец все трое кое-как улеглись, Златоуст посередине, девушки по бокам, и какое-то время он не мог отогнать от себя мысль, что еще совсем недавно такая ситуация его вполне устраивала. Со странной робостью и тайным восторгом чувствовал он рядом бедро Юлии.
— Должна же я наконец узнать, — снова заговорила она, — хорошо ли лежать в твоей постели, куда так часто бегает моя сестра.
Чтобы успокоить ее, Златоуст нежно потерся щекой о ее волосы и слегка — так ласкают кошку — погладил рукой ее бедро и колено, и она без сопротивления, с молчаливым любопытством, отдалась его ищущей руке, стыдливо и благоговейно принимая волшебство прикосновения. Но, ласково приручая Юлию, он не забывал и о Лидии, тихонько шептал ей на ухо привычные ласковые слова и постепенно добился того, что она оторвала лицо от подушки и повернулась к нему. Пока он беззвучно целовал ее глаза и губы, его рука укрощала лежавшую по другую сторону сестру. В то же время тягостность и нелепость положения становились для него невыносимыми. Истина открылась ему благодаря левой руке: пока она осваивала прекрасное, замершее в ожидании тело Юлии, он впервые осознал не только прелесть и глубокую безнадежность своей любви к Лидии, но и ее смехотворность. Губы его целовали Лидию, рука обнимала Юлию, а сам он в это время думал, что надо было или склонить Лидию отдаться ему, или уйти своей дорогой. Любить Лидию и не обладать ею было бессмысленно и нелепо.
— Душа моя, — шептал он Лидии на ухо, — мы понапрасну мучаемся. А как счастливы могли бы мы быть все втроем! Давай сделаем то, чего требует наша кровь!
Лидия в ужасе отодвинулась, и его страстное желание перекинулось на другую; на нежное прикосновение его руки Юлия ответила долгим, дрожащим от страсти вздохом.
Когда Лидия услышала этот вздох, сердце ее сжалось от ревности, словно в него впрыснули яд. Она неожиданно села, сорвала с постели одеяло, вскочила на ноги и крикнула:
— Юлия, пойдем!
Юлия вздрогнула; уже опрометчивая сила этого крика, который мог выдать их всех, говорила о грозящей опасности, и она молча встала.
