Август Стриндберг - Том 1. Красная комната. Супружеские идиллии. Новеллы
Удивительно, какое влияние этот почтенный человек оказывал на окружавшую его дурную среду; видеть это нельзя было, но это можно было слышать. Вся эта свора, которую в течение многих лет спускали на все старое и почтенное, которую натравляли на правительство и чиновников, которая покушалась и на более высокое, стала теперь тихой и любвеобильной, только не по отношению к своим прежним друзьям; честной, скромной и порядочной, только не в душе. Он во всем следовал новой программе, выставленной новым редактором при его вступлении в должность, основная мысль которой заключалась в немногих словах: преследовать все хорошее новое, поощрять все плохое старое, низкопоклонствовать перед властью, возвеличивать тех, кому повезло, унижать тех, кто стремился вверх, славить удачу и насмехаться над несчастьем; но в вольном переводе программы это гласило: «Признавать только испытанное и признанное хорошим и приветствовать его, противодействовать всяким стремлениям к новшествам, строго, но справедливо преследовать тех, кто неправильными путями стремится вперед, ибо только честный труд должен иметь успех».
Таинственность этого последнего пункта, ближе всего лежавшего к сердцу редакции, имела, однако, свое основание, которое не приходилось искать слишком далеко. Редакция состояла целиком из людей, так или иначе обманутых в своих надеждах; большинство были такими по собственной вине, главным образом по легкомыслию и пьянству; одни были так называемые низвергнутые гении, которые прежде имели большую известность в качестве певцов, ораторов, поэтов или остряков, а потом были преданы справедливому забвению, которое они называли несправедливым.
В течение целого ряда лет им с досадой приходилось хвалить предприятия новаторов и вообще все новое; было, таким образом, неудивительно, если они теперь ухватились за благоприятный случай накинуться под благовиднейшими предлогами на все новое, будь оно хорошо или плохо.
Редактор был особенно искусен в розысках шарлатанства и нечестности. Если депутат противился предложениям, которые в интересах партии должны были разорить страну, то он его тотчас же ославлял шарлатаном, стремящимся быть оригинальным или ищущим министерского фрака; он не говорил о портфеле, ибо думал больше о платье. Но политика не была его сильной стороной, зато — литература!.. Однажды он произнес на северном празднике стихотворный тост в честь женщин и тем самым сделал важный вклад в мировую литературу, воспроизведенный в таком количестве провинциальных газет, какое автор считал необходимым для своего бессмертия. Благодаря этому он стал поэтом, и когда он покончил с экзаменами, он взял билет второго класса, чтобы, приехав в Стокгольм, вступить в жизнь и принять почет, который он мог требовать в качестве поэта. К несчастью, столичные жители не читают провинциальных газет. Молодой человек остался неизвестным, а его талант — неоцененным. Так как он был умен, ибо маленький ум его никогда не страдал от чрезмерности воображения, он затаил обиду и сделал ее тайной своей жизни.
Горечь, возникшая из того, что все то, что он называл своей честной работой, осталось невознагражденным, сделала его особенно склонным быть цензором литературы; но сам он не писал, ибо его положение не позволяло ему заниматься такими личными делами; он предоставил это рецензенту, критиковавшему всех справедливо и неподкупно строго. Тот сам шестнадцать лет писал стихи, которых никто не читал, и подписывался псевдонимом, причем никто не полюбопытствовал узнать его настоящее имя. Однако каждое Рождество его стихотворение извлекалось из пыли и хвалилось в «Сером колпачке», конечно — лицом незаинтересованным, которое и подписывалось под статьей, чтобы публика не думала, что автор сам написал ее, ибо все еще надеялись, что автор известен публике. На семнадцатый год автор счел за лучшее выставить на новой книге (новом издании старой) свое настоящее имя. Но на беду «Красная шапочка», редактировавшаяся молодыми людьми, никогда не слышавшими настоящего имени псевдонима, написала о нем как о начинающем и выразила удивление по поводу автора, ставящего свое имя на книге при первом выступлении, и по поводу того, что молодой человек может писать так сухо и старомодно. Это был тяжелый удар; старый псевдоним схватил горячку, но выздоровел после своей реабилитации в «Сером колпачке»; вся публика была там обругана единым духом, названа безнравственной, нечестной; она не сумела оценить честную, здоровую и нравственную книгу, которую безопасно можно дать в руки ребенку. Над последним пунктом немало потешался один юмористический журнал, вследствие чего с псевдонимом случился рецидив, и он поклялся вечной ненавистью ко всей грядущей литературе; впрочем, не ко всей, ибо хороший наблюдатель мог бы заметить, что часть скверной литературы хвалили в «Сером колпачке», хотя и как-то двусмысленно, и тот же наблюдатель заметил бы, что эта литература издавалась определенным издателем; но не должно было думать, что псевдоним поддавался влиянию внешних обстоятельств, вроде капустников или фаршированной рыбы; он и вся редакция были порядочными людьми, которые, конечно, не осмелились бы так строго судить других, если бы сами не были безгрешны.
Засим следовал театральный рецензент. Он получил свое образование в театральном бюро X-кепинга {59}; там же он влюбился в звезду, сиявшую только тогда, когда она выступала в X-кепинге. Так как он не был достаточно далек, чтобы различить частное суждение от общего, то с ним случилось, что он, будучи в первый раз выпущен на столбцах «Серого колпачка», совершенно развенчал первую артистку страны и утверждал, что она подражает госпоже… как там ее звали? Это создало ему имя, конечно, ненавистное, презренное имя, но все же имя, вознаградившее его за вызванное им недовольство. К его выдающимся, хотя и поздно оцененным качествам принадлежало еще и то, что он был глух. Так как прошло много лет, пока это обнаружилось, то трудно было установить, не стояло ли это в связи с одной встречей в передней оперного театра, поздно вечером, после того как был потушен газ. С тех пор он пробовал свою силу только на молодых; и кто знал обстоятельства, тот с точностью мог сказать, когда ему не везло за кулисами, ибо зазнавшийся провинциал прочел где-то, что Стокгольм — это Париж, и верил этому.
Художественный критик был старый академик, никогда не бравший в руки кисть, но принадлежавший к блестящему товариществу художников «Минерва», что давало ему возможность описывать публике произведения искусства раньше, чем они были готовы, так что читатель избавлялся от необходимости составлять себе собственное мнение. Он всегда был нежен к своим знакомым и не забывал ни одного из них, когда писал о выставке; и у него был такой долголетний опыт писать о них хорошее — а иначе он не смел, — что он мог упомянуть двадцать человек в одной колонке. Молодых же он, наоборот, не поминал вовсе, так что публика, не слышавшая десять лет никаких имен, кроме старых, начинала отчаиваться в будущих судьбах искусства. Но одно исключение он все-таки сделал, и это произошло как раз теперь и не в добрый час; поэтому «Серый колпачок» находился сегодня в возбужденном состоянии.
Вот что произошло. Селлен, если вы запомнили это имя, прибыл в последний момент на выставку со своей картиной. Когда она получила самое плохое место, какое могла получить, так как автор не имел королевской медали и не принадлежал к академии, прибыл «профессор Карл IX». Его звали так потому, что он не писал ничего, кроме сцен из жизни Карла IX {60}; это же произошло оттого, что он однажды на аукционе приобрел рюмку, скатерть и стул времен Карла IX; их-то он и писал в течение двадцати лет, то с королем, то без него. Но теперь он был профессором и кавалером высоких орденов, и нельзя было ничего поделать. На выставке он был вместе с академическим критиком, когда взгляд его упал на скромного представителя оппозиции и на его картину.
— Так вы опять здесь, сударь? — Он вскинул pince-nez. — Так это новый стиль! Гм!.. Послушайте, сударь! Послушайтесь старого человека: уберите это! Уберите это! Или я умру! И себе вы окажете этим большую услугу. Что скажешь, брат?
Брат был того мнения, что это просто бессовестно, и как друг он советует этому господину стать оформителем вывесок.
Селлен кротко, но проникновенно возразил, что ввиду того, что так много дельных людей занимаются этим ремеслом, он предпочитает живопись, в которой легче добиться чего-нибудь, как уже показал опыт.
Этот дерзкий ответ вывел из себя профессора, и он повернулся к Селлену спиной с угрозой, поддержанной обещаниями академика.
Просвещенная комиссия приобретений заседала при закрытых дверях. Когда двери открылись, шесть картин оказались приобретенными на деньги, взятые с публики для поощрения местных художников. Выдержка из протокола, напечатанная в газетах, гласила: «Союз художников приобрел вчера следующие работы: 1) „Вода с быками“. Пейзаж оптового торговца К. 2) „Густав-Адольф перед пожаром Магдебурга“. Историческая картина торговца полотном Л. 3) „Сморкающееся дитя“. Жанр лейтенанта М. 4) „Пароход "Борэ" в гавани“. Марина диспашера Н. {61} 5) „Лес с женщинами“. Пейзаж королевского секретаря О. 6) „Куры с шампиньонами“. Натюрморт актера П.».
