Федор Решетников - Подлиповцы
– Ну, таперь доплыли в Перму. Отдохнем. Супротив Перми да Елабуги уж не будет таких городов.
– Там еще Нижной-город есть. Огромнеющий, дома – эво какие. А это супротив Нижнего пигалича.
– Этот, бают, губерня, потому, бают, все набольшие живут, страшные такие… Всем городам правят, и Чусова тоже на Перму молится.
– Вре! А Чердынь? – спросил Пила.
– И Чердынь тоже.
– А Подлипная?
– Тоже.
– Ну, брат, врешь… У меня только и было начальство – поп да становой! – ворчит Пила.
– Ну, значит, ты вячкой.
– Я те дам – вячкой! Сам ты вячкой… – бранится Пила. Барки то и дело прибывали. К каждой барке приходили солдаты, служащие в дистанции путей сообщения, осматривали барки, билеты, считали бурлаков, придирались к лоцманам за больных, кричали и получали от лоцманов деньги. Первый день прошел скучно для бурлаков. Все они умаялись и рано легли спать. Некоторые из них ходили в город, да только так, поглазеть. Ночью еще приплыло несколько барок, и вновь приплывшие бурлаки не давали спать приплывшим раньше, потому что кричали: «бери чалку!» – потом наступали на ноги спавших на барках бурлаков. Бурлаки ругались.
X
В полдень, на другой день, бурлаки получили по полтиннику денег. До этого времени некоторые из них продавали в городе, за дешевую цену, сковородки, чугунки и прочие железные вещи и на деньги эти покупали хлеба, булок, огурцов, сушеных судаков и луку. Соленые и сушеные судаки бурлаки разрубливали на несколько частей и большею частию глотали неразмоченные, прикусывая хлебом и свежим луком. Бурлаков, не бывавших в больших городах, очень занимала Пермь. По правде сказать, город этот неказист, жители бедны, хорошие дома построены большею частию на одной улице, идущей от сибирской заставы к дому В., а потом к будке, стоящей на краю лога. Но бурлаки эти в первый раз видели большие дома, в первый раз ходили по прямым улицам. Их все забавляло: и люди, и кареты, и телеграфные столбы. В этот день и Сысойку с ребятами лоцман не отпустил в город, а заставил чинить барку. Посмотрим поближе на жизнь бурлаков в Перми, хотя в третий день, когда подлиповцы пошли в город. Четыре часа утра. Барок больше сотни; но барки все еще приплывают. Посреди их красуются четыре караванки с разноцветными кружками и с надписями на флагах, означающими название заводов. Бурлаки почти все встали, и каждый что-нибудь ладит. Стук, звук от железа, скрип и говор не умолкают и слышатся далеко. Несколько бурлаков кучками сидят или лежат под горой и на горе; сидящие разговаривают, или зевают, или едят хлеб, лежащие дремлют или смотрят на барки, на реку, на небо… Хорошо сидеть на горе против реки, так бы все и сидел, и мысли все какие-то хорошие появляются в голове… И часто бурлак засыпает, нежась на сырой земле… Он отдыхает, и хочется ему все бы так отдыхать. Пять часов утра. В это время к баркам идут городские и мотовилихинские торговки и приносят на досках, положенных на головы, хлеба и калачей и на коромыслах луку, квасу и огурцов. Бурлаки берут нарасхват или хлеба, или луку. Квас пьют все. Пила старался достать хлеба даром, да здесь торговки оказались хитрее его: сами мастерицы обманывать, а хлеб большею частью продают с закалой. В восьмом часу бурлаки идут толпами в город, кто в полушубках, кто в одних рубахах. Лоцманы отправляются к начальнику дистанции, за ними идут и прикащики, и другие старшие лица над бурлаками, плывущие на караванках. Зачем они идут к начальнику дистанции, – об этом редкий житель Перми не знает, а мы умолчим. Бурлаки валом валят в город, а на барках все еще много их: там все не умолкает стук, скрип. Несколько барок уже отплывают. Пиле и Сысойке лоцман не дал денег, за то, что они нагрубили ему. В этот день лоцман велел им не отлучаться с барок, а сам ушел. Их взяло горе.
– А мы побежим, – сказал Пила Сысойке.
– Куда подем? здесь баско.
– А мы подем поглядим. Пила пошел к детям.
– Сколько он дал? – спросил он Павла.
– Ишь! – Павел показал медные деньги – двадцать копеек.
– Много, – говорил Иван.
– Пойдем! – скомандовал Пила детям.
– Да он велел воду откачивать.
– Што откачивать! Хоть ты качай не качай, а воды гли сколько. Ребята пошли.
– А вы нам дайте денег. Как получим, отдадим. Ребята не давали.
– Вы насобирайте. Право, дай! Ребята поругались, а как стали всходить на гору, отдали по пятнадцать копеек каждый. Деньги взял Пила. Взошли они на гору с двумя бурлаками. На горе в нескольких местах сидели горожане, глазевшие на барки и на бурлаков. Подлиповцам хорошо сделалось, когда они посмотрели на реку.
– Ишь ты! – улыбаясь, говорил Пила. Они вошли в улицу. Проехала карета. Пила долго ломал голову и не мог понять, что это за штука такая. Пройдет ли хорошо одетый господин, подлиповцы шапки снимают и смотрят на него; попадется ли офицер, они тоже снимают шапки и долго дивуются: кто же это такой? Попался им навстречу молодой дьякон, без пушка на лице, в шелковой рясе. Пила долго смотрел на него, рассуждая, кто это. Ему казалось, что это женщина, и он хотел догнать дьякона, посмотреть на него, да товарищи отговорили. Куда ни посмотри, везде хорошо. Вот бы пожить тут. В нескольких местах на деревянных тротуарах сидят бурлаки и едят; несколько человек лежит около заплотов на траве.
– Вы откелева, – спрашивают подлиповцы бурлаков. Те скажут. По улицам идут бурлаки: один несет чигунки, другой коты, третий пять ковриг черного хлеба на спине, обвязав их веревкой, двое тащат на палке брюшину, осердие, старую, почти засохшую говядину. Кто ест, а кто и так идет; попадаются даже пьяные. Увидали они телеграфные столбы.
– А это што?
– А это соль добывают, – решил Пила. Однако они подошли к одному столбу, около которого стояла кучка бурлаков.
– Што, ребя, диво? – сказал Пила, думая, что в столбах ничего нет удивительного.
– Да, бают, тут беда. Сказал ты слово, и пошло качать, – говорят один бурлак.
– Поди ты к лешим!.. Вишь ты, тут соль добывают.
– Попал! Ты видал ли, как соль-ту добывают?
– Эво?
– Там столбы-то не экие, да и перекладины поделаны, а тут железки, да еще четыре. Пила в тупик встал, однако подумал: «Может, и здесь соль делают, только иначе».
– Эй, поштенный! Это што? – спросил один бурлак мещанина.
– Это телеграф..
– Как? Тот повторил.
– А што же тут делают?
– Письма отправляют. Бурлаки не знали, что за штука такая письмо.
– Тепереча, как пошлешь письмо за тысячу верст утром, оно вот и побежит по проволоке, и к обеду там будет.
– Худо место! – сказал Пила. И бурлаки отошли прочь. Перед окнами одного дома пели двое зырян. Им что-то подали. Пиле завидно стало, и он пошел просить под окно ради Христа; ему не подали ничего. – Не баско здеся, – сказал он. Подлиповцы шли посередине дороги. По полу, как называли они тротуары, они боялись идти: ишшо прибьют. Они пришли на рынок. По всему рынку бродили и терлись около торгашей и торговок бурлаки. Торговцы кричали, ругались и силой навязывали бурлакам купить что-нибудь. У подлиповцев глаза разбежались: чего-то нет на рынке!.. А какие еще есть булки белые да махонькие, крендели да штучки какие-то… Так бы вот и съел все. Пила купил пекарскую булку. Эта булка так понравилась Пиле и Сысойке, что они ее в четыре приема съели.
– Што? – говорит Пила.
– Давай ошшо! – просит Сысойко. Они купили еще и съели, и все-таки не наелись, потому что такую мягкую булку они ели в первый раз; они, на вкус подлиповцев, были только сладки, но, сравнительно с черным хлебом, далеко не питательны. Пошли все в питейную лавочку, взяли у ребят последние деньги и пропили.
– А ись хочется, – говорит Пила.
– Беда!..
– А больно баско тамо! Все бы ел да ел.
– Денег нет. Лоцман не дал. В лавочке было восемь бурлаков, из коих два с той барки, на которой был Пила. Подлиповцев попотчевали. Они захмелели. Ребята ушли обирать милостинку и через час пришли с семью кусками хлеба: в руках у них было двенадцать грошиков. Подлиповцы вышли из лавочки. На улице били их лоцмана, Терентьича. Пила и Сысойко пристали за лоцмана.
– Ну, спасибо, братцы, выручили, – говорил лоцман и поцеловал Пилу и Сысойку, – теперь подемте пить. – Лоцман был пьян.
– А ты пошто мне не дал денег? – ворчит Пила.
– А пошто ты ослушаться вздумал? Ты знай, я сила!.. Я барку по Чусовой провел.
– Сама прошла.
– Ну, и не дам денег, не дам… Не перечь мне! Не пере-е-ечь! Лоцман привел подлиповцев в питейную лавочку, купил полштоф водки и угостил их, даже Иван и Павел выпили. Лоцман дал Пиле рубль.
– Пей, ребя! Теперь праздник! – кричали в лавочке бурлаки.
– Уж таперь нет опаски!.. – Лоцман повел подлиповцев в трактир и там угостил супом и жарким. Подлиповцы сладко наелись. Из трактира лоцман и подлиповцы вышли пьяные, и по выходе на улицу тотчас же запели песню. Даже Павел и Иван пошатывались и что-то пели. По улицам было очень много пьяных бурлаков. Большая часть их пела и играла на гармониках и балалайках. Горожане смотрят на них да посмеиваются. Но никто не обижает бурлаков. Несколько бурлаков нашли себе теплые гнездышки в домах бедных мещан. Хозяева домов пускали бурлаков по три копейки в сутки, от шести до пятнадцати человек. И крепко спали бурлаки в теплых избах, и хорошо им было, хотя они и на грязном полу спали. Давно уже они не спали так, и долго еще им не придется так спать. Подлиповцы с лоцманом едва добрались до своей барки, и как только пришли, так и завалились спать и проспали весь вечер и всю ночь. На барках точно праздник под вечер: все сидят кучками; одни хлебают щи, другие едят колодку судака, третьи хлебают вареное прокислое молоко. Перед каждым лежит коврига хлеба. Пьяные спят. На барки возвращаются тоже пьяны. Из города слышны бурлацкие песни. Наевшись, бурлаки начинают петь, играть на инструментах и пляшут. На одной караванке кто-то играет на скрипке, на другой кто-то играет на гитаре, визжит женщина, звенит посуда. Был тихий, прекрасный вечер. Губернская публика, человек до двухсот, ходит взад, и вперед по маленькой набережной, называемой загоном. Любуется ли она бурлаками, бог весть. Для нее играет музыка на возвышении, посреди площади. Далеко разносится эта музыка, заключающая в себе польки. Музыканты играют скверно, но все-таки около загородки стоят бурлаки и боятся войти в загон, слушают они музыку: хорошо и весело играют, долго бы слушал, да непонятно что-то. Постоит бурлак, заноет у него сердце, и пойдет он невеселый на барку. А там поют родные песни, выигрывают родные же песни, пляшут, – все как-то лучше, отраднее…
