Уильям Теккерей - Четыре Георга
Любители арифметики складывали миллионы и миллионы, которые за свою яркую жизнь единолично поглотил этот принц. Помимо годового дохода в пятьдесят, семьдесят, сто и сто двадцать тысяч фунтов, известно, что он трижды обращался за дотациями в парламент; что у него были долги в сто шестьдесят и шестьсот пятьдесят тысяч фунтов; и существовали еще какие-то таинственные иностранные займы, которые тоже пошли в его карман. Чем он заслужил такие невероятные суммы? За что ему их давали? Будь он целым промышленным городом, или густонаселенным сельским районом, или пятитысячной армией, на него и тогда бы не ушло больше. А он, один-единственный толстый человек, не пахал, не прял, не воевал, — что же он мог такого сделать, что вообще может сделать человек, чтобы заслужить подобное изобилие?
В 1784 году, когда ему исполнился двадцать один год, он получил Карлтон-Хаус, отделанный за счет нации со всей мыслимой роскошью. Карманы его были полны денег, — он заявил, что ему мало; он швырял их в окно — на одни сюртуки он тратил десять тысяч в год. Нация дала ему еще денег; потом еще и еще. Сумма получалась неисчислимая. Он был на загляденье хорош собой и, едва начав появляться в свете, получил прозвище Принц Флоризель. Что он самый очаровательный принц на свете, — считали и мужчины, и, к сожалению, очень многие женщины.
Вероятно, он был грациозен. Существует так много свидетельств о приятности его манер, что приходится признать за ним безусловную элегантность и силу обаяния. Он и еще брат французского короля граф д'Артуа, очаровательный молодой принц, который умел превосходно ходить по канату (он же старый, дряхлый король-изгнанник, просивший об убежище у преемника короля Георга и живший какое-то время в бывшем дворце Марии Стюарт), — эти двое делили между собой в юности славу двух первых джентльменов Европы. Мы-то в Англии, разумеется, отдавали пальму первенства нашему джентльмену. И до самой кончины Георга у нас в этом не возникало сомнений, а вздумай кто усомниться, его сочли бы изменником и бунтовщиком. Недавно я перечитывал наугад страницы из прелестных «Noctes»[7] Кристофера Нокса в новом издании. Верный шотландец поднимает там тост за здравие КОРОЛЯ прописными буквами. Можно подумать, будто это — какой-то герой, мудрец, государственный муж, идеал монарха и мужчины. Случай с разбитым кубком, о котором я говорил выше, произошел с Вальтером Скоттом. Он был в Шотландии горячим сторонником короля, он расположил к нему всех шотландцев, ввел верность короне в моду и яростно разил врагов принца своим могучим палашом. У Брауншвейгского королевского дома не было других таких защитников, как простолюдины-якобиты, вроде Сэма Джонсона, сына личфилдского коробейника, или Вальтера Скотта, сына эдинбургского юриста.
Натура и обстоятельства словно сговорились испортить молодого принца: при папашином дворе стояла такая невыносимая скука, такими дурацкими были там развлечения, такими бессмысленными занятия, и все одно и то же, и такая одурь — не продохнуть; от подобной жизни и менее полнокровный наследник престола ударился бы в разгул. Все принцы, едва вырастали, тут же спешили удрать из этого Замка Уныния, где сидел на престоле старый король Георг, с утра до ночи проверяя свои конторские книги или мурлыча Генделя, а королева Шарлотта вышивала в пяльцах и нюхала табак. Большинство из этих здоровяков-сыновей, перебесившись смолоду, поселялись своим домом и превращались в мирных подданных отца и брата, — и народ относился к ним вовсе не плохо, прощая, как принято, грехи молодости за лихость, искренность и веселый нрав.
Черты, проявившиеся смолоду, останутся в человеке и в зрелые годы. Наш принц начал свою жизнь с подвига, вполне достойного его будущих свершений: он изобрел новую пряжку на башмаках. Она имела один дюйм в длину и пять дюймов в ширину, «закрывая почти весь подъем и доставая до полу с обеих сторон». Какое очаровательное изобретение, изящное и полезное, как и сам принц, на чьей ноге оно блистало! На свой первый придворный бал, читаем мы, он явился «в кафтане розового атласу с белыми манжетами, в камзоле белого атласу, шитом разноцветной канителью и парижскими искусственными бриллиантами без счету. А шляпа его была украшена двумя рядами стальных бус, всего числом в пять тысяч, и с пуговицей и петлей того же материалу, и была заломлена по новому армейскому фасону». Каков Флоризель! Может быть, эти подробности кажутся неинтересными? Но ведь они представляют собою важные сведения из его жизни. Биографы рассказывают нам, что, начиная самостоятельную жизнь в новом роскошном дворце, принц Уэльский имел некие смутные намерения поощрять науки, литературу и другие искусства; устраивать ассамблеи литераторов; основать общества по изучению географии, астрономии, ботаники. Астрономия, география, ботаника! Как бы не так! Французские балерины, французские повара, жокеи, шуты, сводники, портные, кулачные бойцы, учителя фехтования, торговцы фарфором и мишурой, ювелиры — вот с кем он постоянно якшался. Поначалу он делал вид, будто дружит с такими людьми, как Берк, Фокс, Шеридан. Но возможно ли, чтобы эти люди сохраняли серьезность в обществе пустого, беспутного молодого человека? Фокс мог толковать с ним об игре в кости, Шеридан — о вине; а больше — что же еще могло быть общего у этих гениев с разряженным молодым хозяином Карлтон-Хауса? Чтобы такой безмозглый шалопай — и пользовался уважением Фокса и Берка? Чтобы его мнение о конституции, об индийском вопросе, о равноправии католиков — о чем угодно, серьезнее пуговиц для жилета или соуса к куропатке — имело в их глазах какой-то вес? Дружба между принцем и вождями вигов — вещь невозможная. Они лицемерили, прикидываясь, будто уважают его, и он, нарушив этот притворный союз, был по-своему совершенно прав. Его естественными дружками были франты и паразиты. Он мог разговаривать с портным, с поваром; но чтобы такой человек, ленивый, слабохарактерный, самовлюбленный, с головы до пят пропитанный чудовищным тщеславием и неискоренимым легкомыслием, мог беседовать на равных с великими государственными мужами — это абсурд. Они рассчитывали использовать его в своих целях, и какое-то время им это удавалось; но они не могли не видеть, как он труслив, как бессердечен и вероломен, и, наверное, были готовы к его измене. Новый круг его друзей составили обыкновенные собутыльники, и они ему тоже вскоре наскучили; после этого мы видим его в тесном кругу нескольких избранных подхалимов — мальчиков со школьной скамьи и гвардейцев, чья лихая выправка щекотала нервы поистрепавшегося сластолюбца. Какая разница, кто были его друзья? Он всех друзей бросал; настоящих друзей у него и быть не могло. Возле наследника престола могут толпиться льстецы, авантюристы, искатели, честолюбцы, использующие его в своих интересах; но дружба ему заказана.
И женщины, я думаю, с такими людьми так же расчетливы и коварны, как и мужчины. Возьмем ли мы на себя роль Лепорелло и будем размахивать списком любовных побед этого венценосного Дон Жуана, перебирая одно за другим имена фавориток, которым принц Георг швырял свой платок? Какой смысл пересказывать, как была высмотрена, завоевана, а потом брошена Пердита и кто пришел ей на смену? Что с того, если мы и знаем, что он действительно был обвенчан с миссис Фицгерберт по римско-католическому обряду, что ее свидетельство о браке в Лондоне видели и что имена свидетелей при бракосочетании известны? Порок такого рода ничего нового или случайного собой не представляет. Распутники, бессердечные, самоупоенные, вероломные и трусливые, существуют от сотворения мира. У этого соблазнов было больше, чем у многих других, — вот, пожалуй, единственное, что можно было бы сказать в его оправдание.
На горе этому обреченному, он мало того, что был красив и вызывал восхищение женщин; мало того, что был наследником престола, которому все наперебой стремились угождать и льстить, — но он к тому же имел неплохой голос, и это толкало его еще дальше по дурной дороге, к застолью и пьянству. Словом, все демоны удовольствия влекли за собой бедного Флоризеля: праздность, и сластолюбие, и тщеславие, и пьянство, дружно бряцая веселыми кимвалами, толкали и манили его.
Впервые мы читаем об его нежных руладах, когда он поет под стенами замка Кью чувствительные песенки при луне на берегу Темзы, а лорд виконт Лепорелло следит за тем, чтобы никто не помешал его исполнению.
В то время петь после обеда и ужина было принято повсеместно. Можно сказать, вся Англия подхватывала припевы, иногда безобидные, а то и скабрезные, сопровождая ими обильные возлияния пенящейся влаги.
Спешишь, о Муза, в дальний край? Зачем тебе туда?
Вкруг кубка лучше ты летай, как стриж вокруг пруда!
пел Моррис в одной из своих анакреонтических од, и принц несчитанное число раз подтягивал веселый припев:
