Фридрих Шпильгаген - Въ двѣнадцатомъ часу
Бенно схватилъ шляпу и оставилъ Свена наединѣ съ своею совѣстью.
Глава двѣнадцатая.
И совѣсть не оставалась нѣма въ эти долгіе, одинокіе часы, когда молодой человѣкъ, больной душою и тѣломъ, метался по постели, не зная ни сна, ни покоя. Она представляла ему многолюбимый образъ покойной матери, носившійся надъ его постелью. Онъ слышадъ стоны ея нѣжнаго голоса, жаловавшагося, какъ тяжело бываетъ женщинѣ разлучаться съ дѣтьми и мужемъ, на груди котораго она покоилась съ полнымъ довѣріемъ и на котораго въ будущемъ должна смотрѣть какъ на чужого. Онъ слышалъ, какъ произносилъ ея нѣжный голосъ, что обманываться въ любимѣйшихъ надеждахъ — это жребій человѣчества, и что учиться самоотреченію — это послѣдній урокъ мудрости. Свенъ вспоминалъ о всѣхъ страданіяхъ, которыя должна была выносить его благородная мать въ возмездіе за одинъ только проступокъ, къ которому она была увлечена пылкою кровью молодости и разнузданною, обманчивою фантазіей. Онъ думалъ о безмолвной печали, переполнявшей ея душу отъ безпутной жизни его отца. Пришла ему на память сцена, происшедшая между ею и прежнимъ ея мужемъ, полковникомъ, который принужденъ былъ пріѣхать въ ихъ родовое помѣстье для окончательнаго устройства семейныхъ дѣлъ; онъ вспомнилъ, какъ полковникъ схватилъ за руку бывшую свою жену, заливавшуюся слезами, какъ онъ дрожащимъ отъ волненія голосомъ говорилъ: «Еслибъ ты, Леонора, оставалась моею женой, не стала бы ты проливать такихъ горькихъ слезъ и еще многихъ, который придется тебѣ пролить». Свенъ былъ тогда маленькимъ мальчикомъ и они не обращали на него вниманія, когда онъ гонялся за бабочками въ буковой алеѣ, гдѣ они тоже прохаживались взадъ и впередъ; но ребенокъ хорошо слышалъ эти слова и теперь, послѣ многихъ, многихъ лѣтъ, они пришли ему на память такъ ясно, какъ-будто вчера только онъ слышалъ ихъ. И вспомнилась ему другая сцена, много лѣтъ спустя, когда онъ, бывши юношею, холилъ рука объ руку съ своей матерью въ той же буковой алеѣ и она много говорила ему о будущемъ и вдругъ обратила на него свои болыпіе, грустные глаза и съ серіозной нѣжностью сказала: «А главное, Свенъ, будь вѣренъ во всемъ себѣ и другимъ и не искушай никого нарушать вѣрность. Видишь ли, на землѣ нѣтъ выше блага, какъ миръ съ самимъ собою, а вѣроломный не имѣетъ мира въ себѣ.»
Ахъ, миръ! миръ! какъ теперь мало мира въ его жизни! какъ колеблется теперь его душа, подобно кораблю, бурею носимому съ одной волны чувства на другую! Въ его воображеніи безпрерывно носились ужасныя картины. Онъ видѣлъ Дургама въ борьбѣ съ волнами, утопающаго; вотъ онъ поднялся на поверхность для того, чтобъ снова поглотили его бушующія волны, и навѣки. Онъ видѣлъ Корнелію у постели больного Эдгара; ея мрачные, сухіе глаза не спускались съ сына. Свенъ слышалъ, какъ дрожащими губами она тихо проклинала день, въ который въ первый разъ увидѣла незнакомца; онъ видѣлъ, какъ она содрогнулась, когда кто-то тихо постучалъ въ дверь, и крѣпко прижала руку къ сердцу, и слышалъ дикій вопль, вырвавшійся изъ ея груди, когда больной малютка спросилъ:
— Не отецъ ли это домой вернулся?
Когда послѣ ночи, наполненной страшными призраками, наступило наконецъ утро, и Свенъ собрался съ силами, чтобъ прогнать лихорадочные призраки, тогда онъ гораздо отчетливѣе понялъ свое положеніе — отчетливѣе, но не утѣшительнѣе. Рѣзкая логика Бенно безпощадно разорвала завѣсу, которую страсть накинула на его глаза. Онъ задавалъ себѣ вопросъ, не правъ ли, былъ Бенно, утверждая, что Корнелія никогда его не любила истинно, и притомъ тутъ было обстоятельство, снова тревожившее его сомнѣніемъ и даже заставлявшее бояться, чтобъ сомнѣніе не обратилось въ достовѣрность. Противъ желанія Бенно и съ опасностью ухудшить свое положеніе, онъ, какъ только пришелъ въ себя, сейчасъ приподнялся и написалъ нѣсколько строкъ къ Корнеліи, умоляя ее написать къ нему хотя бы одно слово. Отвѣта не было, а между тѣмъ она должна же знать, что онъ боленъ, что нѣтъ возможности ему прійти къ ней, что онъ уничтожается отъ горя и тоски, и того, что не можетъ ее видѣть. И какъ можетъ выносить ея сердце — если только у нея есть сердце — мысль, что онъ боленъ, что онъ терпитъ адскія муки, и не усладить его каплею бальзама? Свенъ отчаявался въ ней, въ себѣ, въ цѣломъ мірѣ. Но прежде всего въ Бенно. Бенно точно переродился. Онъ, который до того времени, такъ легко умѣлъ схватить хорошую и веселую сторону во всѣхъ случаяхъ жизни, у котораго всегда была на-готовѣ остроумная выходка при самыхъ чувствительныхъ ударахъ судьбы — а его ли жизнь была бѣдна такими ударами! — въ вастоящемъ происшествіи какъ-будто въ дѣйствительности видѣлъ между небомъ и землею такъ многое, чего мудрецамъ не воображалось и во снѣ. Онъ не хотѣлъ или не могъ ничего сказать о Корнеліи, кромѣ этого: «Она образцовая сидѣлка; о, еслибъ она и наполовину была такою же образцовою женой! Насколько я знаю, она и лишняго дня здѣсь не останется, какъ только состояніе здоровья Эдгара позволитъ ей пуститься въ путь. Я очень сомнѣваюсь, чтобъ предписанное мною продолжительное пребываніе въ Италіи, которое теперь уже рѣшено, могло принести Эдгару существенную пользу.»
Чѣмъ болѣе Свенъ углублялся въ мрачныя предположенія насчетъ всего относящагося до Корнеліи, тѣмъ усерднѣе наблюдалъ онъ въ бинокль за дачею, какъ это было въ первые дни, и все также безуспѣшно. Дверь на терасу уже не отворялась можетъ быть оттого, что дождь не переставалъ лить почти безпрерывно съ той несчастной достопамятной ночи. И когда бѣдный страдалецъ переносилъ свой взоръ съ вершинъ деревьевъ, потрясаемыхъ дождемъ и вѣтромъ, на дачу, безмолвную какъ могила, тогда ужасомъ его охватывало предполаженіе, что Корнелія уѣдетъ не простившись съ нимѣ, а можетъ быть ужъ и уѣхала, и онъ никогда уже не увидитъ ее. Тогда нападала на него тоска, доводившая его почти до сумасшествія.
Глава тринадцатая.
Въ это время госпожа Шмицъ усердно ухаживала за своимъ молодымъ жильцомъ, страдальцемъ, больнымъ душою и тѣломъ, и оказывала ему много великихъ услугъ, которыхъ онъ хотя никакъ не признавалъ, но именно поэтому сама маленькая хозяйка тѣмъ выше ихъ и цѣнила. Одаренная чудесной врожденной ей догадливостью, значительно увеличенною прежнею практикой, когда страсти ея посѣтителей принимались въ разсчетъ, и отчасти потому и доставлявшей ей выгодныя спекуляціи, госпожа Шмицъ давно уже вывѣдала тайну, что душевное состояніе Свена не настолько спокойно, насколько это было желательно для ея личныхъ интересовъ.
Госпожа Шмицъ имѣла инстинктивное отвращеніе отъ меланхоліи, вѣроятно, потому что она часто видала ее въ связи съ неспособностью уплачивать представленные векселя, и еще потому, что при настоящей практикѣ, въ качествѣ домовладѣлицы и содержательницы щегольскихъ меблированныхъ квартиръ для одинокихъ и семейныхъ жильцовъ, она узнала на опытѣ, что большая часть жалобъ на неисправную прислугу, на жидкій кофе, на угаръ, дурно запирающіяся окна, музыкальныхъ сосѣдей, на шумъ уличный и прочія тому подобныя жалобы происходить отъ меланхолическихъ жильцовъ. Правда, до-сихъ-поръ отъ Свена не слыхать было никакихъ жалобъ; въ глазахъ госпожи Шмицъ онъ былъ образцовымъ жильцомъ, по истинѣ великолѣпнымъ экземпляромъ холостого жильца; но — госпожа Шмицъ хорошо это знала — съ меланхолическими жильцами далеко не уйдешь. Они могутъ застрѣлиться — подобный случай дѣйствительно произошелъ въ ея домѣ по милости англичанина, зараженнаго сплиномъ; они могутъ за ночь надуматься и вообразить, что небо въ этомъ городѣ слишкомъ душитъ ихъ, и на другой же день уложить вещи — да и поминай, какъ звали. Въ качествѣ женщины и хозяйки меблированныхъ квартиръ, госпожа Щмицъ считала своею обязанностью употребить всѣ средства, чтобъ вывѣдать причину задумчивости Свена. Немного прошло времени, какъ хитрая іозяйка открыла эту тайну. Вѣдь была же причина, почему бинокль всегда находился на столикѣ около его качалки на открытомъ балконѣ; не трудно было понять, что Свенъ при короткихъ разговорахъ съ нею о хозяйственныхъ дѣлахъ каждый разъ сводилъ разговоръ на извѣстную даму, и вѣроятно ему очень нравилось общество извѣстной дамы, а иначе онъ не сталъ бы проводить цѣлые вечера день за день въ извѣстной дачѣ.
Такимъ образомъ Шмицъ узнала гораздо прежде совершавшейся катастрофы, почему драгоцѣнное спокойствіе мистера Томлинсона, жившаго какъ-разъ подъ квартирою Свена, нарушалось шагами по ковру надъ его головой по цѣлымъ ночамъ непрерывно взадъ и впередъ. Теперь и сомнѣнію не было мѣста. Мистеръ Дургамъ утонулъ во время катанья на лодкѣ; Свена, промокшаго насквозь, принесли безъ чувствъ въ квартиру; госпожа Шмицъ напрягала силы своего ума, чтобъ докопаться настоящей сути этой ужасной исторіи; на помощь къ ея проницательности подоспѣло случайное подслушиваніе у замочной скважины въ дверяхъ Свеновой комнаты, когда друзья вели такіе горячіе разговоры. Шмицъ расхаживала по таинственному убѣжищу своей гостиной, которая находилась въ нижнемъ этажѣ, направо отъ подъѣзда, напротивъ швейцарской, расхаживала и обдумывала, что предпринять въ такомъ затруднительномъ положеніи. Вѣдь это адская исторія — именно такая же, какъ четыре года тому назадъ, когда Бобъ Уэсли ухаживалъ за красавицей; только тогда исторія не принимала такой убійственный оборотъ, какъ теперь, когда Дургамъ холоденъ и мертвъ лежитъ въ могилѣ.
