Дилан Томас - Портрет художника в щенячестве
— Ты сюда ходил смотреть на матросов.
— Нет, — говорил Тед. — Я местный колорит изучал.
На стенах были надписи: «Лорд Джерси», «Предлаг.: вздуть Томаса», «Кто спорит — тот дерьма не стоит», «Не ругаться, так вашу мать», «Дамам вход воспрещен, кроме дам».
— Смешной кабак, — сказал я. — Надписи — да?
— Ну как? Отпустило?
— Я в полной норме.
— Там для тебя девочка хорошенькая. Смотри — глазки тебе строит.
— Но она же без носа!
Питье мое мигом претворилось в пиво. Стучал молоточек: «Внимание! Внимание!» Председатель, без воротничка и с сигарой, просил мистера Дженкинса исполнить «Лилию Лагуны».
— По ходу заявок, — сказал мистер Дженкинс.
— Внимание! Внимание! Выступает Катя Севастопольская. Что, Катя, будешь петь?
Катя спела национальный гимн.
— Мистер Фред выступает со своей обычной похабелью.
Надтреснутый баритон портил хор. Опознав в нем свой собственный, я его потопил.
Девушка из Армии Спасения, увертываясь от рук двоих пожарников, им всучала плакат.
Молодой человек, с ослепительным носовым платком на голове, в щегольских черных с белым штиблетах, из которых торчали голые, носками не защищенные пальцы, плясал, покуда весь бар не взвыл от восторга.
Тед хлопал у меня над ухом:
— Вот это стиль! «Нижинский ночного мира». Чем не тема! Может, он мне даст интервью?
— Держи карман, — сказал мистер Фарр.
— Зачем портить мне настроение?
Ветер с доков надрывал улицу, буйствовала в бухте драга, исходил гудком на подступе пароход, подсекались и кренились фонари, но вот снова застлало дымом пятнистые стены, над женской скамьей сочились Мария с Георгом, и Джек Стифф шептал, как клешней заслоняя рукой лицо:
— А Гарбо слиняла.
Веселые, грустные женщины жались друг к дружке.
— Внучка миссис Харрис напутала. Дочка Старой Гарбо целехонька, это ребеночек мертвый родился. Ну и старухи хотят свои деньги обратно, а как её найдешь? — Он облизал руку. — Я-то знаю, куда она подалась.
Его друг сказал:
— В пивную за мостом.
Женщины вполголоса изобличали миссис Протеро: врунья, гулящая, безотцовщину наплодила, воровка.
— Подцепила — сами знаете что.
— И не лечится.
— Татуировку сделала: Чарли с усиками.
— Три с полтиной мне задолжала.
— Мне — два десять.
— На зубы копила.
— А мне шиллинг шесть пенсов — на черный день берегла.
И кто это знай подливал в мой стакан? Пиво лилось у меня по щекам, натекало за шиворот. Рот наполнился слюной. Скамья плыла, каюта «Фишгарда» кренилась. Мистер Фарр медленно уходил вдаль; телескоп перевернулся, лицо мистера Фарра дохнуло на меня широкими волосатыми ноздрями.
— Мистера Томаса сейчас стошнит!
— Осторожно, ваш зонтик, миссис Артур!
— Голову ему подержите!
Последний трамвай улязгивал восвояси. У меня не осталось пенни на проезд.
— Здесь сойдете. Поосторожней.
Холм на подступах к родному дому, вертясь, подхватил меня и взмыл до небес. Все уже легли. Я влез в беснующуюся постель, и обойные озера слились и сглотнули меня.
Воскресный день был тихий, правда колокольня Святой Марии за милю от нас трезвонила у меня в голове ещё долго после того, как отошла обедня. Зная, что никогда больше в рот не возьму спиртного, я до обеда валялся в постели и ворошил в памяти зыбкие очертания и дальние звуки вечернего города. Просмотрел газеты. Все новости были в то утро плохие, только одна статья — «Господь был любитель цветов» — меня пробрала до слез сочувствия и восторга. Я отклонил рождественский филей с тремя кочешками брюссельской капусты.
Вечер я просидел в парке, один, перед пустой эстрадой. Поймал подкинутый ветром шарик оберточной бумаги, расправил на коленке и набросал три первых стиха обреченной поэмы. Пес уткнулся в меня под голым деревом, на холоду, — потерся о мою руку.
— Ты мой единственный друг, — сказал я ему.
Он со мной оставался до темноты, внюхивался, чесался.
В понедельник утром, терзаясь стыдом и ненавистью, не решившись снова в них заглянуть, я разорвал статью и поэму, забросил на шкаф обрывки, а в трамвае, по дороге в редакцию, говорил Лесли Берду:
— Жалко, тебя в субботу не было с нами!
Во вторник, под вечер — то есть в самый сочельник, — я с взятой взаймы полкроной вошел в заднюю комнату «Фишгарда». Джек Стифф сидел в одиночестве. Женская скамья была устлана газетами. С лампы свисали гроздью воздушные шары.
— Привет!
— С праздником!
— А где же миссис Протеро?
Рука у него была теперь перевязана.
— А? Вы не знаете? Она все деньги прокутила. За мост снесла, в «Радость сердца». Подружек никого не пригласила. А ей больше фунта собрали. Много спустила сразу, пока ещё не узнали, что дочка не померла. И после этого в глаза им взглянуть не посмела. Ну, вздрогнем. А в понедельник в пивнушке уже остальное прикончила. С банановой лодки увидели, как она по мосту шла и посередке остановилась. Но не поспели они.
— С праздником!
— Тенниски к горбылю прибило.
Ни одна из подруг Старой Гарбо не пришла в тот вечер.
Когда, долгое время спустя, я показал свой рассказ мистеру Фарру, он сказал:
— И всё вы напутали. Всех перемешали. Тот юноша в носовом платке танцевал в «Джерси». Фред Джонс пел в «Фишгарде». Ну да ладно. Сегодня надо в «Нельсона» сходить, выпить по рюмашке. Там одна девочка показывает, куда её укусил матрос. И там один полицейский был знаком с Джеком Джонсоном[27].
— Я их всех до единого вставлю в свой рассказ, — сказал я.
В ЖАРКУЮ СУББОТУ
Молодой человек в тельняшке, усевшись поближе к пляжным кабинкам, оглядывая вылезавших оттуда коричневых и белых женщин и стайки хорошеньких девушек с бледными вырезами и ожогами на лопатках, осторожно и некрасиво красными пальцами ступавших по острым камням, широкой зазубренной линией вывел на песке крупную женскую фигуру. Голая девчушка выскочила из воды, пробежалась по женщине, отряхнулась, оставила ей два больших мокрых глаза и пупок на пяткой припечатанном животе. Он свою женщину стер, вычертил пузатого мужчину, девчушка и по нему пробежалась, тряхнула кудряшками, подарив ему ряд пуговиц и ещё линию капель — как бы струйку в стиле детских рисунков — между длинных, с налипшими ракушками ног.
Среди всей этой кутерьмы — женщин, детишек, влажно и вяло подставлявшихся пронзительному солнцу, хлопотавших над кульками, сооружавших замки, обреченные мгновенной погибели из-за перемещений по пляжу других пикникующих, среди воплей мороженщика, злобно-ликующих выкликов волейболистов, взвизгов по пояс зашедших в море девиц — молодой человек сидел одиноко, и неотвязно, как тень, стерегла его злая судьба. Тихие мужья, засучив брюки, мотая подтяжками, брели по приплеску, женщины в плотных черных выходных платьях, шлепали по воде и хохотали, находя забавными собственные ноги, псы гонялись за камешками, и гордый мальчик рассекал волны своим надувным тюленем. Молодому человеку в его пустыне праздничная суббота под грубым солнцем преподносилась глянцевой, фальшивой открыткой. Резвые семейства с ведерками, лопатками, зонтами, бутылками, снедью; блаженно страждущие девицы с кремом для загара в сумочках; бронзовоторсые юнцы и снедаемые завистью юнцы бледные, в жилетах; тоненькие, белые, волосатые, жалостные ноги тихих мужей, загребающие воду; толстенькие, кудрявые, остриженные, скорчившиеся детки, до потери сознания наслаждающиеся грязным песком, трогали его, он думал горько в своей отверженности, до жалости, до забытых уколов стыда; отрезанный от общего праздника, навеки обреченный компании собственных бзиков, за пределами высокой, обычной, потной, солнцем раззуженной власти и глупости летней плоти, он поймал мячик, который поддал битой маленький мальчик, и поднялся, чтоб его отбить.
Мальчик его приглашал в игру. Дружелюбное семейство стояло поодаль, лохматые женщины, заткнувшие платья в спортивные штаны, босые мужчины в рубахах, детишки в трусиках, ушитых майках. Он с горечью подал мяч отцу семейства, который стоял с битой у ворот из шапок. «Одинокий волк играет в мяч», — пронеслось у него в мозгу, пока он взмахивал битой. Гоня мяч в сторону моря, мимо раздевающихся женщин, подмигивая на скаку, он споткнулся о замок, угодил во влажное кольцо змеящихся девушек, промочил ноги, выгреб мяч из волны, и счастье вернулось в обнаглевшее тело, он крикнул: «Лови!» — мамаше за шапками. Мяч стукнул мальчишку по голове, отскакнул. Среди бутербродов, одежек мамаши и дядюшки пасли разрезвившийся мяч. Лысый в рубахе навыпуск паснул не туда, колли понес мяч к морю. Включилась мамаша. Мяч высоко взлетел над её головой. Другой дядюшка, в панаме, послал его псу, тот с ним уплыл за черту досягаемости. Молодого человека потчевали бутербродами с яйцом и зеленью, теплым пивом, он сидел вместе с одним папашей и дядюшкой на «Ивнинг пост», пока море не подобралось к их пяткам.
