Дилан Томас - Портрет художника в щенячестве
— Пошел бы разок со мной, — медленно выговорил мистер Фарр. — Сходили бы в «Фишгард», за доками, понаблюдать, как матросы в баре гужуются. Может, сегодня? В «Лорде Джерси» девочки есть недорогие. А-а, нравится «Вудбайн»? Я только их и курю.
Руки он мыл, как мальчишка, стирая грязь бумажным полотенцем, гляделся в зеркало над раковиной, подкручивал усы и смотрел, как они мгновенно опадают.
— Пора трудиться, — объявил он.
Я вышел в коридор, а он остался, прижимая лоб к стеклу и пальцем обследуя кустистые ноздри.
Было около одиннадцати, время какао и русского чая в кафе «Ройяль» над табачной лавкой на Главной улице, где продавцы, писаря, юнцы, работающие в фирмах своих папаш или отданные в учение к биржевикам и адвокатам, ежеутренне сходились потрепаться. Я протискивался сквозь толпу, мимо футбольных болельщиков, заезжих ходоков по лавкам, зевак, одиноких хмурых оборвышей, мокнущих под дождем по углам людных улиц, матерей с колясочками, старух в черном, с брошками и оборками, элегантных девиц в мерцающих макинтошах и забрызганных чулках, изящных маленьких остиндцев, напуганных слякотью, деловых людей в мокрых гетрах, — сквозь грибной лес зонтов. И все время я отделывал фразу, которую не напишу никогда. Я вас всех до единого вставлю в рассказ.
Миссис Констабл, красная, увешанная свертками, как бык вывалившись из «Вулворта», заметила меня:
— Я сто лет не видала твою маму! Ух! Суетня рождественская! Флорри привет! Пойду в «Модерн», чашечку чая выпью! Ой! Где моя кастрюлька?
Я видел Перси Льюиса, который в школе залеплял мне волосы жвачкой.
Кто-то длинный неотрывно созерцал дверь шляпной лавки, твердо, незыблемо выдерживая натиск толпы. Неприменимые к делу хорошие новости роились вокруг, пока я дошел до кафе и стал подниматься по лестнице.
— Что прикажете, мистер Шаафер?
— Как всегда, какао и кекс.
Молодые люди почти все уже были в сборе. Кто-то с легкими усиками, кто-то в бачках, с завивкой, кто-то беседовал, зажимая губами витую пахитоску. Светлые брюки в полосочку, крахмальные воротнички и даже один дерзкий котелок.
— Садись сюда, — сказал Лесли Берд. Он был в ботинках от Льюиса.
— В кино был на неделе, а, Томас?
— Был. В «Центральном». «Ложь во спасение». Изумительная вещь! Конни Беннет просто потрясающая! Как она в пенной ванне лежит, а, Лесли?
— По мне, явный перебор пены, старичок.
Родные широкие гласные сужены, расшатывающий валкую фразу семейный акцент обуздан и укрощен.
В верхнем окне универмага напротив продавщицы в униформах, стоя стайкой, пили чай. Одна помахала платком. Не мне ли?
— Там эта черненькая опять, — сказал я. — Глаз на тебя положила.
— Они, когда в форме, все миленькие, — сказал он. — А поглядишь на них, как причепурятся, — кошмар. Я когда-то имел дело с одной медсестричкой, в халатике — просто персик, сплошная изысканность, нет, без шуток. И вот встречаю её на набережной, при полном параде. Как подменили. Дешевый стандарт.
А сам тем временем искоса поглядывает в окно.
Девушка опять помахала, отвернулась и захихикала.
— Нет, не ахти, — сказал он.
Я сказал:
— А крошка Одри смеялась, смеялась, смеялась[24].
Он вынул серебряный портсигар.
— Презент. Моему дяде, уверен, это раз плюнуть. Настоящие турецкие, прошу.
Спички были особенные.
— Из «Карлтона»[25], — сказал он. — Там за стойкой девочка — очень даже ничего. И себе на уме. Ты тут в первый раз? Чего ж ты теряешься? Джил Моррис, между прочим, тоже будет. Мы по субботам, как правило, заглядываем пропустить по стакашке. А в «Мелбе» сегодня — танцы.
— Извини, — сказал я. — Я уже с нашим старшим репортером условился. В другой раз как-нибудь, Лесли. Пока!
Я выложил свои три пенса.
— Привет, Кэсси.
— Привет, Ханнен.
Дождь кончился, Главная улица сверкала. По трамвайным путям шагал приличного вида господин, высоко держа транспарант, свидетельствовавший о том, что он боится Господа. Я узнал: мистер Мэтьюз, несколько лет назад спасенный от зеленого змия; теперь он что ни вечер с молитвенником и фонариком бродит по городу. Мистер Эванс-Продукт скользнул в боковую дверь «Дубровки». Три машинисточки пробежали на ленч — крутые яйца и йогурт, — овеяв меня лавандой. Не сделать ли крюк, мимо нотного магазина, глянуть на старика с пустой разбитой коляской? Он всегда там стоит, за пенс снимает шапку и подпаляет себе волосы. Впрочем, это дешевый трюк, рассчитанный на молокососов, и я махнул напрямик, мимо трущоб, именуемых Стрэндом, мимо зазывной итальянской лавчонки, где юные сынки бдительных родителей снабжаются жвачкой, чтобы отбить спиртной запах перед последним трамваем. И — по учрежденческим узким ступеням — в репортерскую.
Мистер Соломон орал в телефон. Я ухватил:
— Вам это пригрезилось, Уильямс!
Он брякнул трубку.
— Вечно ему грезится разная ерундовина, — кинул в пространство мистер Соломон. Он никогда не ругался.
Я кончил заметку о «Распятии» и отдал мистеру Фарру.
— Общие места и сплошная вода.
Через полчаса Тед Уильямс, в костюме для гольфа, скользнул в дверь, показал нос в спину мистеру Соломону и тихо устроился в углу полировать ногти.
Я шепнул:
— За что он тебя разделывал?
— Я выехал на самоубийство — трамвайный кондуктор, некто Хопкинс, — а вдова меня задержала и угостила чашечкой чая. Только и всего.
Он был страшно обаятельный и скорей похож на девушку, чем на мужчину, который мечтает о Флит-стрит, в летний отпуск бродит возле «Дейли экспресс» и рыщет по кабакам в поисках знаменитостей.
Суббота после обеда — мой выходной. Был уже час, пора уходить, но я не уходил. Мистер Фарр хранил молчание. Я изображал бурную деятельность, что-то чиркал на бумаге, набросал, впрочем без сходства, грачиный профиль мистера Соломона и наглого мальчишку-наборщика, фальшиво насвистывавшего в телефоне-автомате. Я написал свою фамилию, потом: «Репортерская, «Тоу-ньюс», Южный Уэльс, Англия, Европа, Земля»[26], потом список своих ненаписанных книг: «Страна отцов», «О разных аспектах валлийского национального характера», «Восемнадцать, автобиография провинциала», «Жестокие девы, роман». Мистер Фарр на меня не смотрел. Я написал: «Гамлет». Мистер Фарр, упорно расшифровывавший стенограмму совещания, конечно, не мог забыть. Вот мистер Соломон шепнул, навалясь ему на плечо: «Уточнить с Дэниелсом». Полвторого. Тед предавался грезам. Я очень долго натягивал пальто, так и эдак повязывал шарф.
— Некоторым даже отдыхать и то лень, — вдруг сказал мистер Фарр. — В шесть, в «Лампах», в заднем баре, — не переставая писать и не оборачиваясь.
— Гулять? — спросила мама.
— Угу. Договорился. К чаю меня не жди.
Я пошел в «Плазу».
— Пресса, — кинул девушке в тирольской шляпе и юбке.
— На этой неделе уже два репортера наведывались.
— Экстренное сообщение.
Она меня проводила к месту. В образовательном фильме у меня на глазах рассада пускала ростки, они сплетались, как руки и ноги, уводя мою мысль к дешевым женщинам и морякам по притонам. Вот где можно поживиться хорошей дракой и поножовщиной; Тед Уильямс как-то нашел возле Моряцкой миссии губу. Губа была с усиками. Ростки колыхались, плясали на моросящем экране. Будь наш Toy приморским городом покрупней, в подвале устроили бы особые зальчики и крутили порнуху. Жизнь картошечек благополучно пришла к концу. И я попал в американский колледж и танцевал с дочкой ректора. С героем по фамилии Линкольн, высоким, с отличными зубами брюнетом, я сразу без сожаления расстался, и девушка, обнимая его тень, нашептывала мое имя, и студенческий хор в купальниках и бескозырках мелодически объявлял меня молодцом и героем, и мы с Джеком Оаки мчали по прериям, и толпа выносила нас с ректорской дочкой под переливчатый занавес, прихлопнувший нас на таком поцелуе, от которого у меня голова кружилась и глаза ничего не видели, когда я вышел из кино под бьющий свет фонарей и вновь собравшийся с силами дождь.
Целый час я мокнул в толпе. Разглядывал очередь возле «Эмпайра», кадры из «Ночей Парижа», думал про длинные ноги хористок, которых видел на днях гулявших под ручку по зимнему блеску, про их невероятные лица. Губы были как багровые шрамы, я их берег для так и не начатой первой страницы «Жестоких дев», волосы — как вороново крыло, как серебро; макияж и духи отдавали шоколадно-душным востоком, и глаза были — как озера. Лола де Кенуэй, Бэбз Курси, Района Дэй останутся со мной навсегда. Пока я не умру легкой смертью от истощающего недуга, сказав отрепетированное последнее слово, они всегда будут брести со мной рядом, напоминая мне мою погибшую юность на сгинувшей Главной улице, в вечернем сиянии витрин, когда из баров катило пение и местные сирены сидели в закусочных, держа на коленях сумочки и позванивая серьгами. Я постоял у витрины Чичисбеев — сплошная невинность: вонючие бомбы, чертики, масочки Чарли; все, что поувлекательней, запихано внутрь, но войти я боялся, представив себе, как меня станет обслуживать миссис Чичисбей, усатая дама со всевидящим взором, или тощая, с бульдожьим лицом девица, которую я видел однажды: она подмигивала и от неё пахло тиной. Я купил в киоске жвачку. На всякий случай.
