Габриэле Д’Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля
Дойдя до какой-то двери, скрытой двумя полосами старинных ковров с красной бархатной обшивкой, она остановилась и сказала:
— Сначала войду я, доложить о вас. Подождите здесь.
Голос изнутри, голос Елены звал:
— Кристина!..
При этом неожиданном зове Андреа почувствовал такую сильную дрожь во всем теле, что подумал: «Вот сейчас упаду в обморок». У него было неопределенное предчувствие какого-то сверхъестественного счастья, превосходящего его ожидания, опережающего его мечты, превышающего его силы. — Она была там, за этим порогом. — Всякое представление о действительности исчезло из его души. Ему казалось, что, когда-то, в живописных или поэтических образах, он представлял подобное любовное приключение, в том же самом виде, при такой же обстановке, на том же самом фоне, с той же тайной, и другое лицо, образ его фантазии, было в нем героем. И теперь, благодаря странному фантастическому феномену, этот идеальный художественный вымысел сливался с действительностью, и он испытывал невыразимое чувство смущения. На каждом гобелене было по символической фигуре. Безмолвие и Сон, двое стройных и высоких юношей, как их бы изобразил художник ранней Болонской школы, охраняли дверь. И он, он сам, стоял перед ней, в ожидании, а за порогом, может быть, в постели, дышала божественная возлюбленная. И чудилось, что в биении своей крови он слышал ее дыхание.
Камеристка наконец вышла и, придерживая рукой тяжелую ткань, тихим голосом, улыбаясь, сказала:
— Можете войти.
И удалилась. Андреа вошел.
Прежде всего получил впечатление очень теплого, почти удушливого воздуха, почувствовал в воздухе своеобразный запах хлороформа, заметил что-то красное в тени, красный дамаск стен, навес над кроватью, услышал усталый голос Елены, шептавшей:
— Благодарю вас, Андреа, что пришли. Мне лучше.
Несколько колеблясь, потому что плохо различал предметы при этом слабом свете, он подошел к постели.
Она улыбалась, лежа в полутьме, на спине, с утонувшей в подушках головой. Лоб и щеки у нее были обвиты белой шерстяной повязкой, в виде монашеского нагрудника, обхватывавшей подбородок, и цвет кожи на лице был не менее бел, чем эта повязка. Внешние углы век были стянуты болезненной корчей воспаленных нервов, время от времени нижнее веко слегка, невольно, вздрагивало, и влажный, бесконечно нежный, глаз, был как бы подернут почти умоляющей слезой, которая не могла скатиться с дрожавших ресниц.
Бесконечная нежность наполнила сердце юноши, когда он увидел ее вблизи. Елена вынула руку и очень медленным движением подала ему. Он нагнулся и почти встал на колени у края постели, и начал покрывать быстрыми и легкими поцелуями эту горячую руку, этот бурно бившийся пульс.
— Елена! Елена! Любовь моя!
Елена закрыла глаза, как бы желая глубже изведать поток наслаждения, поднимавшийся по руке, разливавшийся по верхней части груди, проникавший в наиболее сокровенные тайники. Она поворачивала руку под его устами, чтобы чувствовать поцелуи на ладони и сверху, между пальцами, вокруг кисти, на всех жилах, во всех порах.
— Довольно! — прошептала она, снова открывая глаза, и несколько онемевшей, как ей казалось, рукой провела по волосам Андреа.
В этой столь нежной ласке было столько подчинения, что она была для его души, как лепесток розы для переполненной чаши. Страсть била через край. Губы дрожали у него под смутным наплывом слов, которых он не знал, которых не произносил. У него было могучее и божественное ощущение какой-то жизни, выходившей за пределы его существа.
— Какое счастье! Не правда ли? — сказала Елена тихо, повторяя эту ласку. И под тяжелым покрывалом по ее телу пробежала видимая дрожь.
И так как Андреа хотел взять ее руку снова, она сказала, умоляюще: — Не надо… Вот так, останься так! Ты мне нравишься.
Сжимая ему виски, она заставила его положить голову на край кровати, так, что щекой он чувствовал округлость ее колена. Затем посмотрела на него немного, продолжая ласкать его волосы, и в то время, как между ее ресницами мелькало нечто в роде белой молнии, замирающим от восторга голосом, растягивая слова, она прибавила:
— Как ты мне нравишься!
Невыразимо сладостное обольщение было в ее раскрытых губах, когда она произносила первый слог этого столь зыбкого и столь чувственного на женских устах слова.
— Еще! — прошептал возлюбленный, чувства которого замирали от страсти, под лаской ее пальцев, от обольстительного звона ее голоса. — Еще! Повтори! Говори!
— Ты мне нравишься, — повторяла Елена, видя, что он внимательно смотрит на ее губы, и быть может, зная очарование, которое она вызывала этим словом.
Потом оба замолчали. Он чувствовал, как ее присутствие текло и сливалось с его кровью, пока она не становилась ее жизнью, а ее кровь — его жизнью. Глубокое безмолвие увеличивало комнату. Распятие Гвидо Рени освещало тень навеса над кроватью. Шум города доносился, как плеск далекого-далекого потока.
Потом внезапным движением Елена приподнялась на постели, сжала обеими ладонями голову юноши, привлекла его, дохнула ему в лицо своим желанием, поцеловала его, упала назад, отдалась ему.
Потом, безмерная печаль охватила ее, ею овладела темная печаль, которая скрыта в глубине всякого человеческого счастья, как в устьях всех рек есть горькая вода. Лежа, она держала руки под одеялом — беспомощно протянувшиеся вдоль тела, вверх ладонями, почти мертвые руки, по которым время от времени пробегала легкая дрожь, и смотрела на Андреа, широко раскрытыми глазами, неподвижным, невыносимым взглядом. Одна за другой, начали появляться слезы, и безмолвно скатывались по щекам, одна за другой.
— Елена, что с тобой! Скажи, что с тобой? — спрашивал возлюбленный, взяв ее за руки и приникнув к ней, чтобы пить слезы с ресниц.
Она крепко сжимала зубы и уста, чтобы сдержать рыдания.
— Ничего. Прощай. Оставь меня, прошу тебя! Увидишь меня завтра. Ступай.
В ее голосе и в ее движении было столько мольбы, что Андреа повиновался.
— Прощай, — сказал он, поцеловал ее нежно в рот, почувствовав при этом вкус соленых капель и купаясь в ее теплых слезах.
— Прощай. Люби меня! Вспоминай!
На пороге ему послышался взрыв рыданий. Он шел вперед, несколько неуверенно, колеблясь, как человек с плохим зрением. Все еще чувствовал запах хлороформа, похожий на опьяняющие пары. Но с каждым шагом что-то близкое улетучивалось, терялось в воздухе, и, инстинктивным порывом, ему хотелось сжаться, замкнуться, укутаться, помешать этому рассеянию. Перед ним были пустынные и безмолвные комнаты. У одной из дверей появилась камеристка, бесшумными шагами, без малейшего шелеста, как привидение.
— Сюда, господин граф. Вы не найдете дороги.
Она улыбалась двусмысленной и раздражающей улыбкой, и от любопытства взгляд серых глаз ее становился еще острее. Андреа не произнес ни слова. И снова присутствие этой женщины было ему неприятно, смущало его, вызывало смутное отвращение, сердило его.
Едва выйдя на улицу, он вздохнул глубоко, как человек, освободившийся от беспокойного волнения. Фонтан между деревьями издавал тихий плеск, изредка переходящий в звонкое журчание, все небо искрилось звездами, и отдельные разорванные тучи заволакивали их как бы в длинные пряди серых волос, или в длинные черные сети, между каменными колоссами, сквозь решетки, появлялись и исчезали фонари проезжавших карет, в холодном воздухе носилось дыхание городской жизни, вдали и вблизи, раздавался колокольный звон. Наконец-то он обладал полным сознанием своего счастья.
Всеобъемлющее, полное забвенья, свободное, вечно новое счастье с этого дня поглощало их обоих. Страсть захватила их и сделала равнодушными ко всему, в чем не было для них непосредственного наслаждения. Чудесно созданные душой и телом для переживания всех наиболее возвышенных и наиболее редких восторгов, они оба неустанно искали Высшего, Непреодолимого, Недосягаемого, и заходили так далеко, что порою даже в преизбытке забвения ими овладевало смутное беспокойство, — какой-то предостерегающий голос поднимался из глубины их существ, как предвестие неведомой кары, близкого конца. Даже из самой усталости желание возникало еще утонченнее, еще дерзновеннее, еще безрассуднее, и чем больше они опьянялись, тем неимовернее становилась химера их сердец, трепетала, порождала новые мечты, казалось, они находили покой только в усилии, как пламя находит жизнь только в горении. Порою нежданный источник наслаждения открывался в них, — как живой ключ вдруг вырывается наружу под ногой человека, блуждающего по лесной чаще, и они пили, не зная меры, пока не опустошали его. Порою под напором желания, странной игрой самообмана, душа создавала призрачный образ более широкого, свободного, более сильного, «самого упоительного» существования. И они утопали в нем, наслаждались им. Изысканность и изощренность чувства и воображения следовали за излишеством чувственности.
