Джозеф Конрад - Изгнанник
Через некоторое время он услышал ее голос, резкий и взволнованный; в ответ раздавались стоны и отрывистые звуки. Она говорила громче. Он слышал, как она сказала запальчиво:
— Нет, нет, никогда!
И опять послышался жалобный шепот, как будто кто-то просил о великой милости. Затем она сказала:
— Никогда! Скорее, я готова вонзить его в собственное сердце!
Она вышла и короткое мгновение постояла в дверях, затем направилась к свету. Вслед ей сквозь темноту раздались проклятия, произносимые высоким, резким, протяжным голосом, пока он не оборвался в сильном крике, перешедшем в хриплое бормотанье, закончившееся глубоким, долгим вздохом.
— Аисса! — воскликнул Виллемс, и слова полились с его уст с торопливой нервностью: — Аисса, как могу я жить здесь? Доверься мне. Имей веру в меня. Уйдем с тобой отсюда. Уйдем далеко, очень далеко, только ты да я!
Он не спрашивал себя, может ли он вообще бежать, как и куда. Сейчас его охватила ненависть ко всему, что не его крови и не его племени. Это чувство отвращения овладело его рассудком, он видел невозможность жить с ее единоплеменниками. Он страстно убеждал ее бежать с ним, потому что из всей этой ненавистной толпы ему нужна была только одна она. Он хотел, чтобы она была его вдали от них, вдали от этого племени рабов и убийц, от которого она вела свое происхождение. Он хотел быть с ней вдвоем, вдали ото всех, в каком-нибудь безопасном и уединенном месте. И по мере того, как он говорил, в нем росли гнев и презрение, и его страстное желание владеть ей безраздельно делалось безграничным.
Она слушала эти страстные, угрожающие и умоляющие слова и чувствовала, что ее сердце бьется медленнее и медленнее, и когда она поняла смысл его слов, то увидела с яростью и болью, как ее любовь, дело ее собственных рук, медленно разрушается, уничтоженная страхом и вероломством этого человека. Воспоминанием она переносилась в те дни у ручья, когда она слышала другие слова, которые вырывались у этого человека ее взглядом или улыбкой, кивком головы или ласковым шепотом ее уст. Было ли тогда в его сердце что-нибудь другое, кроме ее образа, другие желания, другие опасения, кроме страха потерять ее? Что случилось? Не стала же она в один миг некрасивой или старой. На нее напал ужас, изумление и гнев неожиданного унижения, и ее глаза устремились, мрачные и твердые, на человека, рожденного в стране насилия и коварства, откуда приходит одно только несчастье для людей не белых. Вместо того чтобы думать о ее ласках и забыть весь мир в ее объятиях, он думает еще о своем народе, который ворует каждый клочок земли и подчиняет себе все моря и не знает ни милости, ни правды, и не признает ничего, кроме своей собственной силы. Человек с властной рукой и лживым сердцем! Уйти с ним в далекую страну, потеряться среди холодных глаз и обманчивых сердец — потерять его там! Никогда. Он обезумел от страха, но он не убежит от нее! Она будет держать его здесь, как своего раба и господина; здесь, где он один с ней, он будет жить для нее или умрет. Она имеет право на его любовь, которую создала она сама, и должна воздвигнуть между ним и другими белыми людьми стену ненависти.
— Аисса, уйдем! С тобой я бы бросился на них с голыми руками. Или нет… Завтра мы будем на корабле Абдуллы. Ты пойдешь со мной, и тогда я мог бы… Если судно станет как-нибудь на мель, мы могли бы стащить лодку и скрыться в всеобщей су матохе… Ты не боишься моря… моря, которое даст нам свобо ду…
Он приближался к ней с протянутыми руками и с жаром го ворил бессвязные слова, захлебываясь от волнения. Она отсту пила, наблюдая на его лице чередующуюся смену сомнения и надежды, и ее пытливый взгляд проникал, казалось, в самые сокровенные тайны его мыслей. Он следовал за ней шаг за шагом, пока они оба не остановились лицом к лицу, под большим деревом в ограде.
— Слышал ты его? — воскликнула вдруг Аисса, — Он проклял меня за то, что я тебя люблю. Ты принес мне страдание и его проклятие. А теперь ты хочешь увезти меня отсюда далеко, туда, где я потеряю тебя, потеряю мою любовь, потому что твоя любовь — моя жизнь. Не шевелись! — закричала она запальчиво, когда он зашевелился, — Не говори! Возьми это и спи с миром!
Он заметил легкое движение ее руки. Что-то засвистело и ударилась в землю у костра позади него. Он невольно повернулся и увидел кинжал без ножен, лежавший у костра. Не думая ни о чем, он поднял его, наклонившись, с печальным и униженным движением нищего, который подбирает милостыню на пыльной дороге. Разве это ответ на горячие живые слова, прямо идущие из его сердца? Разве ответ эта брошенная ему как оскорбление вещь из дерева и железа, невзрачная и ядовитая, хрупкая и смертоносная? Он взял кинжал за лезвие и тупо посмотрел на рукоять, затем бросил кинжал на землю, а когда повернулся, увидел только глубокую и спокойную ночь — море мрака, в котором она бесследно исчезла.
Он двинулся вперед неверными шагами, протягивая вперед обе руки, как внезапно ослепший человек.
— Аисса, — крикнул он, — иди ко мне сейчас же!
О, только бы прикасаться к ней, держать ее в своих объятиях, видеть ее глаза, близко, близко! Под его нежными ласками растаяло бы ее упрямство, исчез бы страх, и он стал бы говорить ей единственным свойственным им обоим языком — языком без слов, языком чувств. Он заставил бы ее понять себя, он сумел бы получить ее согласие. Он снова позвал ее голосом, дрожащим от волнения и тревожного предчувствия:
— Аисса!
Он всматривался и прислушивался, но не видел и не слышал ничего. Затем услышал легкие торопливые шаги, быстрый стук калитки, ведущей во двор Лакамбы. Он бросился вперед, и, когда достиг ограды, до него донеслись слова: «Скорее, скорее!» — и звук деревянного засова.
— Аисса! — умолял он, припав к земле и прижимая губы к щели между кольями, — Аисса, слышишь ли ты меня? Вернись! Я сделаю то, что ты хочешь, дам тебе все, чего бы ты ни пожелала, если бы даже пришлось мне поджечь весь Самбир и залить этот пожар своей кровью. Только вернись. Теперь! Сейчас же! Здесь ли ты? Слышишь ли ты меня? Аисса!
По ту сторону слышался тревожный шепот женских голосов, чей-то вдруг оборвавшийся испуганный смех, восхищенное тихое восклицание какой-то женщины:
— Как он хорошо говорит!
Затем, после короткого молчания, Аисса крикнула:
— Спи с миром, ибо тебе скоро пора уходить! Я боюсь тебя. Боюсь твоего страха. Когда ты вернешься с туаном Абдуллой, ты будешь велик. Ты найдешь меня здесь. И тогда будет только любовь. Ничего другого! Всегда! Пока не умрем!
Он прислушивался к смешанному шуму удаляющихся шагов. Потом он встал, шатаясь, безмолвный от избытка яростного гнева против этого дикого очаровательного существа, проклиная ее, себя, всех, кого он знал, землю и небо, и воздух, которым он дышал. Но он не мог уйти от калитки, через которую она прошла. Он отошел немного в сторону, но вернулся опять и свалился у ограды, чтобы снова встать, в новой попытке освободиться от чар, которые держали его в своей власти и заставляли возвращаться опять, покорным и бешеным. И под неподвижной защитой широко раскинутых ветвей, где в неисчислимой листве дремали белые птички, он метался, как пылинка в вихре, поднимаясь и опускаясь, кружась и кружась, все время возле калитки. Всю эту безмолвную ночь он боролся с неосязаемым, боролся с тенями, с темнотой, с тишиной. Боролся без единого звука, бросаясь из стороны в сторону, упорно и безнадежно, как заколдованный внутри невидимого магического круга.
ЧАСТЬ III
I
— Да, кошка, собака или всякая другая тварь, что царапается или кусается, если она только достаточно зловредна и паршива. Больной тигр сделал бы вас особенно счастливым. Полудохлый тигр, которого вы навязали бы какому-нибудь подчиненному вам бедняге, чтобы он учил ею и нянчился с ним. Какое вам дело до того, какие будут последствия. Пусть этого подчиненного придушат или съедят! У вас нет ни малейшей жалости к бедным жертвам вашей проклятой благотворительности. Ваше нежное сердце сострадательно только к тому, что ядовито и смертельно. Проклинаю тот день, когда вы склонили к нему ваш благосклонный взор. Проклинаю…
— Да, полно, полно! — проворчал Лингард.
Олмэйр перевел дух и продолжал:
— Да, и так бывало всегда. Всегда, насколько я помню. Вы не забыли, что было с этой полудохлой собакой в Бангкоке, которую вы принесли на корабль? На руках… Собака взбесилась на другой день и укусила серанга. Не скажете же вы, что забыли об этом? Лучшего серанга у вас вообще не бывало, вы это говорили сами, когда помогали нам скрутить его и привязать к цепному канату перед тем, как он умер в припадке бешенства. Не так ли? Этот человек оставил двух жен и много маленьких детей. И все по вашей вине. А тот раз, когда вы свернули с пути и подвергли опасности ваше судно, спасая каких-то китайцев с затонувшей джонки в Формозском проливе. Это была ловкая штука, не правда ли? Ведь эти проклятые китайцы напали на вас чуть ли не на другой день. Бедные рыбаки оказались разбойниками. И вы это знали, когда вздумали спасать их. Странный спорт. Не будь это мерзавцы, отъявленные мерзавцы, вы не стали бы рисковать жизнью вашего экипажа, которым вы так дорожили, и вашей собственной. Ну не было ли это глупо? И вдобавок, это было бесчестно. Ведь если бы вы пошли ко дну? Я очутился бы здесь в приятном положении вместе с вашей приемной дочерью. Ваша прямая обязанность была думать прежде всего обо мне. Я женился на этой девушке потому, что вы обещали устроить мою будущность. А через три месяца вы выкинули эту сумасшедшую штуку, из-за каких-то китайцев! У вас нет никакого морального чувства. Я мог разориться из-за этих разбойников, которых вам пришлось в конце концов выбросить, после того как они вырезали часть вашего экипажа, вашего любимого экипажа! Можно ли это назвать честным поступком?!
