Дзюнъитиро Танидзаки - Ключ
Теперь я бы хотела перечитать наши дневники и, сопоставляя их, со всей откровенностью проследить ход событий, приведший нас к вечной разлуке. Вообще-то муж начал вести дневник много лет назад, еще до нашей свадьбы, и возможно, стоило бы покопаться в его старых записях, чтобы понять суть наших отношений. Но на такой титанический труд я не способна. Знаю, что десятки тетрадок с его дневниковыми записями свалены пыльной грудой в кабинете на верхней полке, до которой не достать без лестницы, но я не нахожу в себе сил хотя бы перелистать эту необъятную летопись. Муж сам написал, что вплоть до нынешнего года он избегал в своем дневнике касаться нашей интимной жизни. Лишь с января он начал откровенно писать «об этом», исключительно «об этом», и одновременно я в пику ему завела свой дневник. Если сопоставить наши с ним записи за последние месяцы, восполняя их оставшимся между строк, получится ясная картина того, как мы любили, искушали друг друга, обманывали, заманивали в ловушки, что в конечном итоге для одного из нас закончилось смертью, поэтому, думаю, залезать в старые дневники нет необходимости. Первого января муж написал, что я «по натуре женщина скрытная, коварная» и мне свойственно «прикидываться, что знать ничего не знаю, таить, что у меня на уме». Не буду отрицать, это сущая правда. Вообще говоря, по сравнению со мной в нем больше искренности, поэтому и в его дневнике, должна признать, меньше лжи, но кое-какая все же есть. Например, он пишет: «жена наверняка знает, где в моем кабинете, в каком ящике спрятан дневник», но для нее «читать исподтишка дневник мужа было бы верхом неприличия», и дальше: «однако у меня есть основания не исключать такую возможность», но «теперь я решил отбросить все страхи». А ниже сам же признается: «Подсознательно я допускал, даже надеялся, что она читает мой дневник». И, честно говоря, для меня давно уже не было тайной, что именно этого он от меня хочет. Ключ от ящика, намеренно брошенный утром четвертого января на пол перед книжным шкафом, на котором, помнится, стояла вазочка с нарциссом, свидетельствовал, как сильно он заинтересован в том, чтоб я читала его дневник. Между прочим, он мог бы и не прибегать к таким уловкам, я и без того уже давно заглядывала в его дневник. Четвертого января я написала: «...Ни за что не стану читать его дневник. Не хочу переходить границу, которую сама же для себя установила, и лезть в его мысли. Насколько я не люблю открывать свою душу, настолько же нет у меня охоты копаться в потемках чужой души», но, если честно, это вранье. Я не люблю открывать свою душу, да, но копаться в потемках чужой души обожаю. Я приохотилась почитывать дневник мужа сразу после нашей свадьбы. «Разумеется, я давно знала про его дневник, для меня не секрет, что он запирает его в ящике маленького стола и прячет ключ между книгами в шкафу или под ковром», но я лукавила, утверждая, будто «у меня никогда не возникало соблазна открыть дневник и заглянуть внутрь». Впрочем, прежде он почти не касался проблем нашей интимной супружеской жизни, ограничиваясь скучными подробностями о своих ученых занятиях, наводившими на меня тоску. Чаще всего я просто пролистывала страницы, получая лишь особое удовольствие от того, что читаю написанное мужем без его ведома, но начиная с записи от первого января этого года, когда он «решил отбросить все страхи», я, разумеется, сразу попалась на крючок. Уже второго января, днем, когда он вышел прогуляться, я обнаружила, что с этого года его записи приняли новый оборот. Но я скрывала от мужа, что тайком читаю его дневник, не только из склонности «прикидываться, что я знать ничего не знаю». Я понимала, он хочет, чтоб я читала его дневник и при этом делала вид, что не читаю.
Он взывает ко мне: «Икуко, возлюбленная моя, драгоценная жена!», клянется в страстной любви, и я думаю, так оно и было. У меня нет ни малейших причин сомневаться в его искренности. Но должна сказать, что и я поначалу была в него страстно влюблена. Правда, что «во время того давнего свадебного путешествия, я, увидела, как он снял очки, и в тот же миг меня всю затрясло», правда, что «мне достался самый неподходящий в сексуальном отношении партнер», правда и то, что при взгляде на него «меня вдруг начинало подташнивать», но все это не значит, что я его не любила. «Родившаяся в старинной киотоской семье, воспитанная в духе феодальных устоев», я «вышла замуж бездумно, по воле родителей, и до недавнего времени жила с убеждением, что так оно и должно быть между супругами», поэтому у меня не было другого выбора, как любить его, мил он мне или не мил. Верно и то, что я «все еще чту ветхие, отжившие добродетели и, можно сказать, даже кичусь ими». Каждый раз, когда во мне поднималась тошнота, я испытывала угрызения совести, вину перед мужем и перед моими покойными родителями, и чем более он был мне гадок, тем упорнее, подавляя себя, я старалась его любить, и это мне удавалось. С моей врожденной похотливостью, горячим темпераментом, я бы не могла жить иначе. Меня огорчало в муже лишь то, что он не умел полностью удовлетворять мои бурные желания, но и тут я не столько упрекала его за телесную немочь, сколько стыдилась своего чрезмерного сластолюбия. Оскудение его мужеских сил, конечно, меня печалило, но я нисколько не охладела к нему из-за этого и, напротив, старалась любить еще сильнее. Не знаю, о чем он думал, когда в начале этого года решил открыть мне глаза. Не вполне понятно, что его побудило «заносить в дневник то, о чем прежде не решался упоминать». Он говорит: «Пишу, отчаявшись поговорить с ней напрямую о нашей интимной жизни», но потому ли в конце концов обратился он к дневнику, что ему так досаждала моя «скрытность», моя «лицемерная скромность», моя «пресловутая „женственность“, моя «напускная утонченность», и он вознамерился их во что бы то ни стало сокрушить? Уверена, была какая-то другая важная причина, но, как ни странно, дневник о ней умалчивает. Впрочем, возможно, он и сам не отдавал себе ясного отчета в своих душевных побуждениях. Как бы там ни было, он первый просветил меня в том, что я наделена «аппаратом», которому позавидует любая женщина». От него я узнала, что если бы меня «продали в публичный дом, вроде тех, которыми в старину славился квартал Симабара», я бы «наверняка стала знаменитостью», меня бы «осаждали толпы завсегдатаев». Почему же, несмотря на сомнения, что «не надо бы сообщать ей об этом. Для меня лично невыгодно, чтобы она узнала», он все же пошел против своей выгоды? Он говорит: «Одна мысль об этом ее достоинстве возбуждает во мне ревность», его беспокоит: «Если бы другой мужчина пронюхал о нем... к чему бы это привело? », и при этом не только не скрывает своего беспокойства, но открыто пишет о нем в дневнике, – вот почему я пришла к выводу, что он ждет от меня поступков, способных возбудить в нем ревность. Правильность моей догадки подтверждают его собственные слова: «Может быть, втайне я наслаждаюсь ревностью?», «Ревность всегда действовала на меня возбуждающе», «В каком-то смысле ревность мне необходима и доставляет живейшее удовольствие» (13 января), но я стала смутно догадываться об этом уже по записи от первого января...
10 июня
…Восьмого января я написала: «Я яростно ненавижу мужа и столь же яростно люблю. В интимной жизни у нас разлад…» И далее: «Но для меня это еще не причина, чтобы полюбить другого. Не в моем характере изменять привитым мне старомодным принципам супружеской верности. Меня несколько смущают его ласки, но я не могу не видеть, как страстно он меня любит, и чувствую себя обязанной хоть как-то его отблагодарить». Если я и поддалась искушению, вопреки вбитым в меня строжайшим правилам конфуцианской морали, порочить мужа в моем дневнике, то только потому, что на протяжении двадцати лет, скованная по рукам и ногам догмами старинной добродетели, я подавляла в себе чувство неудовлетворенности в отношении мужа, но главное, я начала догадываться, что, возбуждая в муже ревность, в конечном итоге доставляю ему удовольствие, а в этом и есть назначение «верной жены». Впрочем, я не ограничилась констатацией того, что «яростно ненавижу» мужа и что «в интимной жизни у нас разлад», я тотчас поспешила не слишком убедительно заявить, что «для меня это еще не причина, чтобы полюбить другого» и «не в моем характере изменять, принципам супружеской верности». Возможно, уже в то время я, еще не сознавая это, в глубине души любила Кимуру. Все, что я себе позволяла, это, внутренне трепеща, против воли, обронить слово, возбуждающее в муже ревность, и тем самым исполнить свой супружеский долг.
Однако, прочитав тринадцатого января в его дневнике такие фразы: «Возбужденный ревностью к Кимуре, в кои-то веки сподобился удовлетворить жену», «Хочу убедить ее набраться смелости и пойти на это, чтобы возбуждать меня – ради своего же блага», и такие: «Я готов сходить с ума от ревности», «Она может допускать сколь угодно рискованные ситуации. Чем рискованнее, тем лучше», «Пусть даже при случае жена заставит меня усомниться, не перешла ли она рамки дозволенного. Именно этого я от нее жду», я взглянула на Кимуру под новым углом зрения. «Может, и вправду ее цель – уберечь молодых от необдуманных поступков, но трудно не заметить, что она неравнодушна к Кимуре» – так он написал седьмого января, и в этом месте я испытала чувство «гадливости», я была возмущена – сколько бы муж меня ни провоцировал, разве я сойду с праведного пути? Но когда дошло до его слов «сколь угодно рискованных», в моей душе произошел внезапный переворот. Потому ли, что прежде, чем я сама осознала, муж увидел во мне признаки влюбленности в Кимуру и стал меня провоцировать, или же из-за того, что он меня провоцировал, возникло то, чего прежде не было и в помине, – причины я точно не знаю. Но и после того, как я отчетливо осознала, что меня влечет к Кимуре, какое-то время я еще обманывала себя, что делаю это «против воли», «стараюсь» ради мужа... Вот, я написала «влечет», но в то время я нашептывала себе, что пытаюсь слегка увлечься другим мужчиной исключительно для того, чтобы угодить мужу. Если говорить о моем душевном состоянии, когда я впервые, двадцать восьмого января, упала в обморок, то я не знаю, склонялась ли я к Кимуре в угоду мужу или уже положила на него глаз, с того самого вечера я уже не могла провести границу и лишь пыталась заглушить терзавшие меня чувства. С вечера двадцать девятого до утра тридцатого я непрерывно спала. В эти два дня, о которых муж пишет: «Учитывая ее нрав, позволительно было усомниться, действительно она спит или притворяется», вовсе я не «притворялась», но при этом не могу утверждать, что была полностью без сознания. Свое состояние полусна-полубодрствования я тогда же более-менее точно описала в дневнике, но надо немного добавить по поводу: «с ее губ сорвалось, точно в бреду: Кимура!..» Что касается того, «было ли это и вправду сказано во сне, или же она под предлогом, что якобы спит, проговорилась нарочно», могу сказать, что правда где-то посередине. Я «видела во сне, что ублажаю Кимуру», и краем затуманенного сознания слышала, как с губ сорвалось, точно в сонном бреду: «Кимура!». Шепча его имя, я в то же время думала: «Ах, какой стыд!» И хотя, с одной стороны, мне было стыдно, что муж меня слышит, не стану отрицать, было чувство, что это к лучшему. И вот наступила следующая ночь, тридцатого января. «Вновь этой ночью с ее губ сорвалось: Кимура. Тот же сон, то же видение, внушенное сходством обстоятельств?» – спрашивает он, но на этот раз все было иначе. Я преднамеренно притворилась спящей и прошептала так, будто говорю сквозь сон. Нельзя сказать, что то был ясный замысел или план, но, возможно, пребывая в полудреме, я убедила себя, что сплю, для того чтобы усыпить свою совесть. «Или просто она надо мной издевается?» – спрашивает муж, и в каком-то смысле он прав. В моем шепоте таились два желания: «Ах, если бы я делала это с Кимурой» и «Ах, если бы муж свел меня с ним», и я надеялась, что он меня поймет.
