Исроэл-Иешуа Зингер - Йоше-телок
В Нешаве сразу же проведали, что эти двое стариков, похожие на цыган и говорящие на немецком, венгерском, польском, чешском, румынском, сербском и даже на турецком и цыганском, — на самом деле евреи из Буковины. Реб Мейлех сразу же почувствовал, что в местечко пришел грех. Об этой холщовой палатке рассказывали нехорошие вещи, и он послал габая Исроэла-Авигдора, чтобы тот привел чужака к нему. Но смуглый еврей, похожий на цыгана, не захотел идти, только велел передать, что он не вмешивается в дела ребе — так пусть и ребе в его дела не вмешивается.
Музыка и пение девиц стали еще громче, они проникали во все еврейские дома, доходили до двора ребе.
— Ай, ай, — вздыхал ребе по ночам, когда голоса мешали ему спать, — вот ведь бесстыдство…
Точно так же не могла сомкнуть глаз и Малкеле, лежа в своей комнате. Голоса звали ее, будили, горячили ей кровь, не давали покоя.
В тихое местечко ворвались чужие люди, чужие разговоры и смех; звуки рассказывали о далеких далях, о свистках поездов, красных и зеленых фонариках кондукторов, что проносятся в ночи. Это напомнило Малкеле о ее чужой матери, которая живет где-то с чужим мужчиной в чужом большом городе.
Из-за лагеря и всего этого оживления в Нешаве начали появляться всевозможные торговцы, фокусники и бродяги. Ко двору ребе то и дело приходили военные, желавшие увидеть «вундер-рабби».
В те жаркие ночи Малкеле вся горела. Она сбрасывала с кровати тяжелую перину, раздевалась донага. Для ее горячего тела все было слишком тяжелым, все давило. Бессонная, напряженная, она лежала открыв глаза, блуждая взглядом где-то далеко и ловя каждый шорох и стук в ночи. Словно собака, она чуяла что-то, что должно было прийти, непременно прийти и освободить ее.
— Нохемче, — с жаром звала она, — иди ко мне!
И в первую ночь Швуэса, когда тоска так стеснила ее грудь, что она начала задыхаться, Малкеле быстро оделась в постели и вышла из комнаты в бархатно-черную ночь.
Ночь была темная, ни одной звезды, ни единого ломтика луны — густая, напоенная тихим стрекотом, хмельными запахами сирени и акации, поля и скошенного луга.
Весь день в воздухе носились тоскливые звуки труб и пастушьих рожков. Граф Ольха устроил в своем замке бал для важных гостей из Вены, для князей и офицеров из лагеря. А перед тем в лесах прошла охота. Сотни крестьян и даже часть евреев из простого люда окружили лес и не давали зайцам убежать, палками загоняли их обратно. Собаки лаяли, трубы трубили, ружья палили, порождая множество отголосков. Вечером пускали фейерверк.
У ребе в бесмедреше горел свет. Там читали «Тикун Швуэс»[92]. Малкеле не слышала этих молитв. Она слышала лишь голоса черной бархатной ночи. Трепещущими ноздрями она втягивала пьянящие запахи сирени и акации, вдыхала таинственный шепот тишины, стрекот ночного сверчка. Она вышла в поле. Малкеле шла с широко раскрытыми безумными глазами, видевшими все и ничего. Светлячки, как порхающие огни, мелькали в темноте, пронизывали бархатную мглу. Гнилушки обманчиво освещали путь фосфорическим светом. Какая-то неизвестная птица кричала вдалеке странным голосом. В громадном, бескрайнем черном пространстве таилось нечто мистическое.
Сначала она шла быстро, как будто спешила куда-то. Так она прошла часть пути. Но где-то рядом залаяли собаки, стали рваться с цепи. Заржала лошадь, которую оставили на ночь пастись на лугу, ее голос задрожал в воздухе, затрещали плетни. И Малкеле в тревоге развернулась и пошла назад, в дом ребе.
Возле большой сукки, стоявшей во дворе, в низко повешенном настенном фонаре горел и оплывал огарок свечи. Сама не зная зачем, она взяла свечу в руку. Дверь сукки была открыта. Она вошла внутрь. В нос ударил смрадный дух. Помимо вечных казачьих мундиров, что лежали от свадьбы до свадьбы и плесневели, помимо всяких тряпок и одежек, бочек для засолки и гнилой рогожи, там были разложены грязные мешки с соломой, на которых по праздникам спят нищие хасиды. К Швуэсу мешки сложили грудой. Их запах ударил Малкеле в голову, в ее безумную голову, опьяненную тихими шорохами, бархатной ночной темнотой, резкими ароматами сирени и акации.
Вонь, затхлость и нелепость двора ребе, всей Нешавы, дохнула ей в лицо. Голова ее закружилась. От тяжелого воздуха свеча начала капать, мигать. Горячее свечное сало обожгло девушке пальцы. Огонек ужалил ее. Она окинула сукку неузнавающим взглядом, как человек, что осматривается в чужом месте, — и швырнула горящий огарок в гнилую солому.
Сама она осталась стоять, затаив дыхание, в рассеянном ожидании. Когда первый язык пламени склонился к ней, будто собираясь лизнуть, Малкеле поспешно выскочила из сукки, тихими кошачьими шагами прокралась к себе в комнату и, припав к темному окну, стала напряженно вглядываться.
Когда люди увидели в окна бесмедреша пламя во дворе, пожар уже успел разгореться вовсю.
— Люди, спасайте свитки Торы! — прорезали тишину голоса.
Как на всех еврейских пожарах в маленьких местечках, крика было больше, чем помощи. Зеленые юнцы, ученые мужи, молодые люди из бесмедреша, не привыкшие что-либо делать, не умеющие и пальцем шевельнуть, толкались и жались друг к другу, словно овцы, галдели, но не двигались с места — лишь кричали на огонь, чьи рыжие языки поглощали все вокруг себя. К тому времени, как подоспели ремесленники и извозчики, пожар уже охватил половину двора. То там, то тут проносился человек, в пламенном порыве прижимая к себе свиток Торы.
В костеле гулко звенели колокола. Женщины и дети кричали в ночи:
— Люди добрые, гори-и-им!
Малкеле молча бегала вокруг, безумная, опьяненная. Она перебиралась с места на место, из угла в угол, и в ее черных зрачках весело играли отблески пожара; она искала того, кого звала долгими ночами. С широко раскрытыми глазами, которые не видели ничего, кроме него, Малкеле металась в озаренной пожаром ночи, словно зверь, вошедший в пору. И она нашла его.
Позади бесмедреша, отойдя в сторону полей, стоял Нохемче. Он стоял один, обеими руками прижимая к груди разодранную книгу.
В шуме и переполохе он схватил первое, что попалось под руку, сам не зная, что это.
Она подошла к нему твердым шагом. Взяла за руку. Приказала, как мать ребенку:
— Идем!
Он последовал за ней.
Они шли быстро, молча, рука в руке. Шли напрямик, через поля к лесу, как тогда, под ливнем. Никто не произносил ни слова. Огонь пожара освещал им дорогу.
Ночь жила своей безмолвной жизнью. Легкий ветер кружил и шептался с порыжелой хвоей под стволами, окутанными мглой. То тут, то там слышался шорох. Порой падала шишка. Они шли уверенно, молча, ступая по хвое, ломая ветки. Дойдя до пригорка, где стояло дерево с дуплом — их дерево, к которому она приходила столько раз, что уже протоптала к нему тропинку, — они сели на землю. С глухим рычанием, как бессловесные существа, они приникли друг к другу и стали одно.
Она закричала в первом порыве счастья, в ночь поздней весны, густо напоенную запахами сирени и акации.
Небо разгоралось все больше, объятое пламенем.
Глава 12
На нешавском дворе стало пусто, темно.
На месте большого бесмедреша теперь стояли лишь высокие черные трубы, словно немые свидетели пожара, задрав печальные головы к синему сияющему небу. Вороны сидели на верхушках заброшенных труб и каркали, сообщая миру дурные вести. Два флигеля дома ребе сгорели дотла. Остатки внутренних стен стояли как голые люди у всех на виду, таращась по сторонам своими закопченными обоями. Оставшиеся флигели, которые в ночь на Швуэс спасли ремесленники и извозчики, тоже стояли покрытые копотью, обгоревшие, распространяя вокруг себя запахи сажи и дыма.
Ребе и большинство его детей и внуков разъехались по водолечебницам. Во-первых, ребе нездоровилось. У него ломило в суставах. Из-за огорчений и пожара сердце стало плохо работать. Врачи прописали ему лечение на водах, грязи для суставов, от которых сердце слабеет еще больше, а потом — купание в источниках для укрепления сердца, утомленного целебными грязями и огорчениями. Во-вторых, на водах ему тоже предстояло собирать деньги, поскольку туда отовсюду съезжалось много богачей и «немцев»[93].
Никогда еще он так не нуждался в средствах, как теперь. Бесмедреш сгорел, и надо было строить новый. К тому же пожар уничтожил половину дома вместе с мебелью, одеждой, бельем и посудой. Но хуже всего было то, что большие деньги, целые тысячи, пропали в огне. В толстом томе Талмуда, в трактате «Хулин», что стоял у него в комнате в запертом шкафу, он тайком откладывал и хранил славные крупные ассигнации по тысяче гульденов каждая. Никто об этом не знал. Он берег трактат «Хулин» как зеницу ока.
Его комната даже не пострадала при пожаре, огонь не дошел до нее. Но Исроэл-Авигдор выносил оттуда книги. Ничто другое он не спасал так усердно, как религиозные книги ребе, особенно те, что стояли в запертом шкафу. Огромным усилием он сорвал замок, вынес книги и велел отнести их к себе в дом, который находился далеко от двора ребе. Потом он принес их обратно, ни одна книга не пропала; ребе первым делом схватился за трактат «Хулин». Дрожащими руками он принялся листать его, однако ни единой ассигнации в книге уже не было. Сохранилось все: каждый волосок из бороды ребе, что он вкладывал между листами, каждая крупинка табака, что он просыпал в книгу, каждая старая кисть от талескотна, которой он заложил страницу, — но только не деньги.
